Сергей Носов - Член общества, или Голодное время

• Название: Член общества, или Голодное время
• Автор: Сергей Носов
• Жанр: Современная проза

---

“Чай пить пойдешь? ” – кричала снизу Екатерина Львовна, сбивая меня с какой-нибудь оригинальной мысли. Если чего не жалел я, так это мыслей своих, тем более оригинальных.

Ничуть.

Поднимался с матраса – и вниз по ступенькам: скрип, скрип.

У нее ужасно скрипели ступеньки.

С Екатериной Львовной мы сразу поладили. Она очень боялась грабителей. Уверенность в том, что живой кто-то дышит поблизости, избавляла Екатерину Львовну от ночных безотчетных страхов.

Она выписывала “Известия” за то, что там печатали о погоде по всей стране, и в целом придерживалась правильных взглядов. Вот, скажет, намерен к нам Солженицын вернуться . Хорошо-таки. Хорошо. А то вдруг за чаем процитирует

Горбачева: “Свобода стала уже высшей ценностью… ”

“Армия-то, считай, на пороге реформ… ”

Или так: “Нет, – говорит, – слишком большие мы, слишком громадные… Надо нам поделиться на сорок частей – и дело с концом… Вся беда от того, что у нас одно государство ”.

Спросит порой: “ Ты что хочешь от жизни? ” Отвечаю:

“Трудно сказать ”. Помолчим. “А вы? ” – “А я справедливости ”.

Возьмет нож и начнет на разделочной доске делить гуманитарную помощь из объединенной Германии.

Сенная площадь – вот стихия Екатерины Львовны. Когда узнала она, что я продал книги, очень обрадовалась и с жаром меня похвалила: “Молодец. Молодец! Так и надо. Надо все продавать. Теперь все продается”.

Еще весной Екатерина Львовна поделила имущество по категориям – с таким расчетом, чтобы хватило на 500 дней

(именно за 500 дней предполагалось тогда построить капитализм в России), и понесла в соответствии с разработанным графиком личные вещи на знаменитую барахолку. Насколько я понимаю, Екатерина Львовна капитализм представляла как раз коммунизмом, куда можно войти без имущества.

Предпринимательницы вроде Екатерины Львовны, жившие рядом, обносили ряды бутербродами и блинами. К моему появлению в ее доме Екатерина Львовна уже всерьез подумывала о блинах.

Но блины надо печь, бутерброды же с нехитрым дефицитом наподобие вареной колбасы покупались по коммерческой цене в ближайшей кулинарии. Для блинного предприятия Екатерине

Львовне, кроме муки, требовался ассистент. Я наотрез отказался.

“Увольте. Мне некогда ”.- “Что значит некогда? – кипятилась под антресолями Екатерина Львовна. – Может, ты блины печь не умеешь? Так я научу ”.- “Нет. Спасибо. Я сам по себе ”. (Вставать не хотелось, лежал на матрасе.) “Сам по себе – быстро ноги протянешь. Надо занимать активную позицию в жизни. Где же твой авангард? ” – “Какой еще авангард? ” – “Сам знаешь какой ”. Я не знал. Честно не знал. Я так и не узнал, что понимала Екатерина Львовна под авангардом.

А Сенная мне и без Екатерины понравилась Львовны, и без ее авангарда.

Я просто снял часы однажды с руки и спустился вниз, к людям.

В том сентябре я целиком принадлежал Сенной площади.

На Сенной быть радостно, Сенная место такое.

Хочешь – будь, хочешь – не будь.

Всего удивительнее, что на Сенной я повстречал немало знакомых. Одни бесцельно шатались, пораженные невиданным изобилием. Другие приходили с целью купить что-нибудь конкретное – пилу по металлу или талоны на мыло. Третьи – продать – вилок набор или дачный карниз. Особо крутых

(героин, редкоземельные элементы, Калашников…) среди моих знакомцев не было, и я тоже при встрече не мог никого ничем удивить.

А как она манит, как затягивает! Сегодня пришел с часами, завтра принесешь старинный барометр, послезавтра – домашние тапочки. Или нет, лучше значки, школьную твою коллекцию, столько лет пролежала без дела, Горький,

Куйбышев, Калинин… города, имена, события… 50 лет

Октябрю… 20 лет заводу точных приборов… Прощай, прошлое! Прощай! Главное – не попасть под трамвай, он, погромыхивая, а на повороте с ужасным скрежетом, медленно, с трудом, еле-еле пробирается сквозь толпу – ну какое же скоростное движение может быть на Сенной площади? – тем более когда долгострой Метростроя за огромным бетонным забором царственно занимает всю середину…

Что-то со мной стало происходить неладное. Что – мне трудно было понять, но в одном я себе отчет отдавал: это сны, – стали мне видеться-слышаться странные сны, ладно бы музыкальные, это пускай, да ведь чересчур выразительные какие-то – рельефные, выпуклые, кинематографичные, с такими замысловатыми поворотами, с такими, бывало, причудливостями и неожиданностями, что, случалось, пробуждался я не иначе (по нескромности своей и самолюбивости), как с тщеславной мыслью об авторстве: да неужто я сам так сочинительствую? Раньше я сны забывал моментально, плохой из меня сновидец. А тут вдруг помнится до мельчайших подробностей, а то как бы и не было ничего, и вдруг посреди дня весь сон сам собой вспоминается.

Получалось, что конец сентября больше снами запомнился.

На Камчатку поехал, а в поезде мухи летают, цеце, пассажиры боятся укусов… Или вот с покойным Потапенко из четвертой палаты (перелом черепа в трех местах) вместе стихи сочиняем, запомнилось только: ужасней шепота натурщиц халтурщик сукин сын халтурщик – кто халтурщик? почему халтурщик? зачем сукин сын?.. И еще

– профрейдистское: Екатерина Львовна будто простужена и просит горчичник ей поставить, а мне как-то неловко ей ставить горчичник, и вру я ей, чтобы горчичник не ставить, будто в Крым горчичник уехал, зато есть, говорю, для согрева чуть-чуть, и, гляжу, стакан уже на столе, а в нем зубы вставные… Стал я частенько во сне поддавать, до головокружения налимонивался. Во сне! Ну а в жизни было не так выразительно. Дни слеплялись в комок. Листья верно желтели. Сотрясался Советский Союз. Возрождалась, считалось, Россия.

Вспомнил сон про Эльвиру. Гадкий сон, тем более гадкий, что никогда до сих пор – даже во сне – за мной кровожадности не замечалось. А приснилось, что хочу зарубить топором их Эльвиру. Туристским топориком. И что будто в этом вопрос всей моей жизни: дерьмо я, вопрос, или все ж не дерьмо? дерьмо или нет? (не к деньгам ли приснилось?) чтоб топориком тюкнуть?.. И что будто

Эльвира, с одной стороны, – воплощение зла, исчадие ада, но, с другой стороны, должен я преступить, ибо есть тут порог, ибо в целом к собакам отношусь я нормально, без ненависти, хорошо. И долго терзаюсь. Истерзавшись, пробуя лезвие пальцем, решаюсь я: да! Да, готов! Я готов! Да, да!

Да. Вдруг – звонок. Долгий-долгий. Эльвира с прогулки пришла. От звонка и проснулся.

Этот сон, когда вспомнился, на меня очень сильно подействовал. Что-то было в том сне издевательское, пародийное. Надо мной словно кто-то решил подшутить. Я ж не полный кретин. Я же вижу.

Вижу: подходит старушка к приятелю моему: “ Милый, дай понюхать какао. Все равно не купить, дай понюхать только… Разреши ”.

Разрешает. Банку открыл. (И все наяву.)

“Ой! Спасибо, как пахнет!.. Словно молодость вспомнила…

Пахнет-то как!.. Нам такое в войну присылали… ” “Знаешь, мать, – произносит приятель, а голос дрожит, – я бы дал тебе, мать, но не дам, я пойду, мать, отправлю отцу в

Ростов-на-Дону ”. И уходит, не попрощавшись, – растрогался.

Я пошел бродить по Садовой. Не знаю что, но что-то нехорошее со мной начиналось, я не хотел нехорошего, и, чтобы было все хорошо в моем представлении, я представил себе, я представил в себе ощущение бодрости будто бы мысли. И послышалась гамма, простая, будто я наступаю на клавиши, так вот иду… Мстить кому бы то ни было (убеждал я себя), а тем более невинной собаке, у меня и в мыслях быть не могло. Этот сон мне приснился несправедливо!

Так рассуждая, я нечаянно оказался на набережной реки

Фонтанки, стоило мне взглянуть себе под ноги, как стало понятно происхождение сна. Вот я что вспомнил. Вчера… да, вчера, как и сегодня, я шел вдоль… в до-ре-ми-фа-соль… вдоль Фонтанки, ля-си, точно так же ступал – осторожно, – потому что иначе ступать здесь нельзя, невозможно: на каждом шагу – я ничуть не преувеличиваю – буквально на каждом – лежат экскременты собачьи… Вот и разгадка. От загаженного тротуара мысль моя вчера невольно обратилась к Эльвире, я недобрым словом вспомнил ее, ну а дальше, что касается сна, это дело уже сновидческих механизмов. Но и это не все. Мне навстречу вчера шел худой гражданин, судя по поступи, озабоченный тем же (я вспомнил). Без труда догадавшись, о чем я думаю, он обратился ко мне с короткой речью: “Народ безмолвствует, а воры воруют. Дерьмо лежит прямо на улице.

Владельцы собак перестали убирать за своими собаками.

Грядут тяжелые испытания. Курс рубля падает. Власть гниет. Разваливается производство. Большинство писателей – бездари. Помните, что я вам сказал. Я знаю. Я сам депутат.

Моя фамилия Скоторезов ”. “Скоторезов ”,- повторил я вслед уходящему.

Он же, повернувший на мост и напряженно запоминаемый мною, высокий, худой, но вынужденно смотрящий себе под ноги, неожиданно уподобился гвоздю с помятой шляпкой – таким и запомнился – вбитым на границе двух административных районов Санкт-Петербурга – Ленинского и Октябрьского – в деревянный мост по имени Госткин мост, на котором курить запрещается, согласно табличке. И хотя собака – далеко не скотина, выше, чем скотина (и больше, чем скотина, друг человека), человек с резкой фамилией Скоторезов и с резвым скоторезовским темпераментом врезался в память мою и осел в подсознании, чтобы в должный час подпитать мой сон прихотливым пафосом собакоборчества. Мысль моя в тот день, я заметил (если это был тот день, о котором я говорю), начала пробуксовывать. “ Я ж ее не убил, а всего лишь хотел убить ”,- думал я. Гвоздь торчал из моста, а я уходил – уходил по направлению к дому. “Кто – кого? ” – думал я, ни о ком конкретно не думая…