Валерий Попов - Горящий рукав

• Название: Горящий рукав
• Автор: Валерий Попов
• Жанр: Современная проза

В книге исповедальной прозы Валерия Попова читатель заново переживет веселые шестидесятые, забронзовевшие семидесятые, сумбурные восьмидесятые, интригующие девяностые годы. И хитрые нынешние, когда автору, по его собственному признанию, все труднее утверждать, что "жизнь удалась". И все же – удалась! Если, конечно, считать жизнью вечную погоню не за деньгами, а за полнотой ощущений, и роскоши материальной предпочитать роскошь человеческого общения. С неподражаемой, "фирменной" интонацией Валерий Попов рассказывает о своих друзьях и знакомых: как о людях известных – В.Аксенове, А. Битове, И.Бродском, А.Кушнере, Ф.Абрамове, С.Довлатове, так и обо всех тех, кто лишь своим присутствием в жизни автора помог ему составить яркую мозаику нескольких десятилетий. Книга "Горящий рукав . Проза жизни" вошла в "длинный список" литературной премии "РУССКИЙ БУКЕР"-2006

---

От этого вселенского неуюта было раньше спасение – прийти домой, но и дома теперь стало так же сумрачно и неуютно. Помню, как было хорошо! Одно из первых воспоминаний после приезда сюда – год, наверное еще сорок шестой. Я сижу, думаю – и вдруг резкий звонок. Я бегу, открываю дверь. На площадке стоит счастливая, улыбающаяся мама

– руки ее заняты, обвешаны сумками и плетеными сетками-авоськами, из них торчат какие-то вкусно пахнущие кульки, свертки. Еда! Из выцветшего рюкзака, повисшего на богатырском ее плече, торчат бледные куриные ноги.

– А папа где?

Мама, улыбаясь, молчит. Похоже, сюрприз еще не исчерпан. Вытягивая шею, я гляжу вниз по лестнице. Оттуда, с улыбкой блаженства, и одновременно какой-то обычной для него задумчивой отрешенности, медленно поднимается папа. Медленно потому, что заведенными назад руками тащит огромную кровоточащую коровью ногу. Тогда это называлось – "отоварить лимиты".

С переездом из Казани сюда "лимиты" как-то переооформлялись, задерживались, зато теперь – сразу! На площадку выскакивает хлопотливая, веселая бабушка: "Чего ж ты, Алевтина, стоишь? Давай часть сюда, мне".

Да, было счастье!

Помню другой момент: полумрак, но света не зажигаем, и я понимаю почему – нельзя разрушать то ленивое блаженство, счастье, что установилось в доме по случаю воскресенья, когда все наконец вместе собрались. Отец и мама лежат, одетые, на кровати поверх одеяла, и даже я чувствую, как вытекает из их суставов усталость и тела наполняются блаженством. Потом они начинают что-то петь, песня обрывается хохотом. Мать, как всегда, шпыняет отца, но сейчас ласково, добродушно: "Медведь на ухо наступил!" Потом они начинают шутливо бороться, как бы сталкивая друг друга с кровати. "Ой-ой-ой!"

– дурашливо вопит отец, зависнув над бездной и удерживаясь лишь за мамину руку.

Да. Было!

Потом вдруг явилась тревога. Ночь, у меня в комнате темно, но лучится под дверью щель и доносится глухой, прерывистый разговор.

Сердце колотится. Из их тихих слов я понимаю, что отца увольняют из

Всесоюзного института растениеводства – красивого здания на

Исаакиевской площади, где я так любил бывать – и направляют куда-то в глушь, в область.

– Так селекционер и должен жить на полях! – бодро произносит отец, но мать сразу решительно перебивает его.

– Ты никогда ни о ком не думал, только о себе!

Из дальнейшего я улавливаю, что вопрос назначения уже обсуждению не подлежит – "партийная дисциплина"! Обсуждается – с еще большей тревогой понимаю я – вопрос нашего "окончательного и бесповоротного переезда" (бодрая формулировка отца) всей семьи туда!

Как же это? Куда же мы? А это все (все, привычное и уже любимое, я вижу даже в темноте) исчезнет навсегда и никогда уже не появится? А там что нас ждет, кроме тьмы? Неразличимая, но напористая мамина речь. Я слегка успокаиваюсь: нас она в обиду не даст, и отец поедет туда один, а там посмотрим.

И отец перестает появляться дома даже по вечерам. Как бледная тень, является лишь в середине воскресенья – сидит, мучительно улыбаясь, скрюченный – на новом месте от переживаний и отсутствия там горячей еды разыгралась язва. Потом он и по воскресеньям перестает приезжать. Я чувствую в домашнем воздухе еще больший напряг.

Отрывистые разговоры мамы по телефону: "Да… Да! И главное – кого подобрал! Все уже попользовались и бросили ее за ненадобностью, а он подобрал!"

Разговоры эти перепиливают нервы даже у меня. Что же испытывает моя мама, если позволяет себе такие разговоры, которые так мучительно даже слышать – не то что вести!

Потом вдруг она появляется вечером взвинченно-веселая, непривычно ярко одетая, с тонкими выщипанными бровями. Говорит с бабушкой зачем-то очень громко – чтобы услышал я? При такой интонации мама для большей убедительности поднимает бровь.

– Увязался после совещания Тер-Ованесян, директор Библиотеки

Академии наук, буквально до самого дома шел! Говорит: "Алевтина

Васильевна! Наверное, тяжело такой молодой цветущей женщине жить одной!" – "Я говорю, – мать кокетливо похахатывает, – с чего вы это взяли? У меня есть муж!"

Я кидаюсь вон, закрываюсь наглухо в уборной, чтобы не слышать, не слышать! Не только смысл, но – интонация, интонация! – вот что делает мои страдания невыносимыми. Как же можно так говорить? Я понимаю, что мать замучена, но… неточность слова – главное мое страдание, уже тогда!

Где же нужное слово услышать? Мать вдруг еще и рассказы начинает писать! Женщина властная и энергичная, приученная повелевать, она единогласно выбрана председателем месткома и редактором стенгазеты, и уверенно, не колеблясь, писала всем поздравительные стихи. То, что их переполняло, не всегда считалось с рифмами, ритмами, – главное, все поместить. Но тут она еще стала рассказы писать! После работы она вдруг собирала нас с сестрами у письменного стола и читала как бы небрежно: "Женщина средних лет с умным волевым лицом сидела за столом и что-то писала. Вдруг в круг света, очереченный абажуром настольной лампы, решительно вошла девочка с круглым лицом и пытливыми глазами. "Я не понимаю, мама, -взволнованно заговорила она, – как может человек ради своих удобств оставить свою семью, бросить детей?"

– Там звонят, кажется! – бормотал я, выбегал в прихожую. Громко открывал и закрывал дверь, как бы пытаясь разобраться в загадочной ситуации: кто же звонил? При всей моей любви к маме и страдании за нее я не мог дальше это слушать, хотя не мог еще объяснить почему!

Глядя теперь отсюда, издалека, можно сказать – мучения литературные были даже острей мучений чисто человеческих, вытесняли их!

Где же услышать что-то терпимое и если не совсем даже правильное, но

– переносимое? У отца?

И я, огорчив мать, одновременно наполнив ее страстными надеждами, поехал к отцу. За точным словом, как я понимаю теперь. Помню ощущение несчастья, беды, поражения в тот день, когда я разыскал

Варшавский вокзал в неуютном, обшарпанном, незнакомом прежде районе города за Обводным каналом. Какая-то огромная мертвая темная церковь, закрывающая последний свет того дня, дальше – переполненный, едко пахнущий тусклый зал, схема станций – есть, оказывается, такая станция Суйда, среди сотен других – надо же умудриться было отцу так затеряться!

Дальше – выход в сумрачное пространство к поездам – даже платформ не было, надо с напрягом взбираться по вагонным лесенкам. Мгла, убожество, неуют! Ведь есть же торжественный Московский вокзал, отпускающий поезда с поднимающей дух музыкой Глиэра, есть прекрасный

Витебский, бывший царский, с изысканными изгибами модерна, с картинами по стенам, – оттуда легко и быстро оказываешься в роскошном Царском Селе, в стихах Пушкина! А сюда-то зачем нас занесло? Отец с его научными проблемами и житейской неприспособленностью (слова мамы) совершенно не думает о нас.

Холодный темный вагон, пропахший горьким дымом (электрички туда еще не ходили). Даже разговоры тут подавленно-тихие. С каким-то матрасным скрипом состав двинулся, растягивая пружины. Рябые квадраты света из окон стали медленно вытягиваться в ромбы. Прежняя, привычная жизнь закончилась, теперь пойдет совсем другая, незнакомая и тревожная, и неизвестно, что с нами будет! Помню ощущение ужаса и восторга одновременно. Прошло пятьдесят лет, но я делаю шаг – и снова я еду в том пахучем темном вагоне. Думаю, что у всех людей так отпечатывается жизнь, особенно в переломные моменты, – но никто не ценит того, выбрасывает, как мусор, ошибочно считая главным в жизни то, что говорят в газетах и показывают по телевизору… а на самом деле – вот она, твоя единственная и неповторимая жизнь! Не забывай!

Не выбрасывай!

Два часа тянулась за окнами тьма, которую я пытался пронзить своим взглядом. Изредка только проплывает фонарь, под ним какая-то изморозь, то ли дождь, то ли снег рябит лужу. Как люди соглашаются жить в такой глуши? Хотя я понимаю – если бы они не жили здесь, в темноте, я бы не мог жить в людном, ярко освещенном городе, который висит на большой стране как украшение, как елочная игрушка. А главное, я чувствую с волнением, – тут. Гляди! Пронзай тьму!

Наконец я спрыгнул с высокой подножки на громко шуршащий гравий.

Сошел на скользкую извилистую дорожку, освещенную лишь в самом начале, – и сразу же заскользил, замахал руками. Рядом медленно прошествовал белый гусь. Из клюва его шел пар. Все же какой-то ориентир в темноте – и я, словно удержавшись за гуся, устоял.

И – бесконечное скользкое поле, и тьма, в которой абсолютно не за что держаться. Появились наконец золотые квадраты окон, словно отдельно от всего повешенные во тьме. В одном из них я увидел отца.

Он стоял посреди пустой комнаты, под тусклой голой лампочкой на шнуре, в любимой своей позе: сцепив пальцы на крепкой лысой голове, раскачиваясь с носка на пятку, задумчиво вытаращив глаза, нашлепнув нижнюю губу на верхнюю.