Лидия Чарская - Лесовичка

• Название: Лесовичка
• Автор: Лидия Чарская
• Жанр: Детская проза

В начале XX века произведения Л. Чарской (1875–1937) пользовались необычайной популярностью у молодежи. Ее многочисленные повести и романы воспевали возвышенную любовь, живописали романтику повседневности гимназические и институтские интересы страсти, столкновение характеров. О чем бы ни писала Л. Чарская, она всегда стремилась воспитать в читателе возвышенные чувства и твердые моральные принципы.

---

Я довела свой рассказ до того времени, как попала в Розовую усадьбу.

— Ну, а теперь моя сказка не интересна, и вам надо вдобавок идти спать, милые мои! — заключила я неожиданно и стала укладывать детей.

Лишь только они уснули, я прошла в маленькую столовую и села поджидать Зиночкиного возвращения из театра.

На улице темнело. Редкие фонари скупо освещали окраину города. Прохожие отсутствовали в этот поздний час.

Долго ли прождала я так у окна, не помню. Опомнилась я, внезапно услыша чье-то тихое, жалобное всхлипывание. Неужели Долина? Когда она успела приехать? Я подняла голову. Да, это была Зиночка. Но в каком виде!.. Слезы градом текли по ее щекам… Веки были красны и вздуты. На бледное лицо, искаженное страданием, жалко было смотреть.

— Зиночка! Что с тобою?

Я бросилась к ней, схватила ее руки. Она зарыдала.

— Выгнала… выгнала… как собачонку выгнала из театра!.. И за что? За что? «Мне, говорит, бездарности не нужны. Театр не богадельня и не странноприимный дом. Никто не виноват, что у вас двое детей и никаких средств после мужа… Очень грустно, но держать вас в труппе я и мой сын Поль не можем. Вы нам не нужны…» Так и сказала, как отрубила… Господи, да за что же? За что? Что я сделала ей? Бедные дети! Бедные Валя и Зека, что будет с ними!..

Что она сделала Истоминой? О, этого никто не знал и не знает…

Дела театра шли превосходно, и не было никакой необходимости сокращать труппу. Если Зиночка и не обладала выдающимся талантом, она считалась все же очень полезною и прилежною артисткою и не раз выручала труппу, то играя за других, то исполняя самые ничтожные роли. И Арбатов очень ценил ее! Не то новая наша директриса — Истомина. Она с первого же дня дала почувствовать Зиночке, что недовольна ею. Но никто все-таки не мог предвидеть, что она поступит с ней так жестоко.

«Не надо много унывать. Бог с нею, — подумала я. — Не умрут Зиночка и ее дети, пока я служу в театре. Но не поступит ли Истомина так же и со мною? Нет, нет, ведь все в труппе знают, что публика меня любит, что меня принимают с восторгом, что я нужна для успеха театра. Поэтому, хотя — я знаю — Истомина меня ненавидит, она все же будет меня терпеть. Ей просто невыгодно расстаться со мною. А моего жалованья вполне хватит на маленькую семью».

— Зиночка… успокойся… Не все еще потеряно, — заметила я. — Мы с тобой друзья, а помощь друга не может быть помехой. Я же рада работать на тебя и на твоих детей, как…

Она не дала мне договорить, схватила мои руки и порывисто поднесла их к губам.

— Ты ангел, Корали! И Господь вознаградит тебя.

Марта… 190… г.

Так вот оно что!

Как низко, как подло была разыграна вся эта гнусная история!

О, какая мука, какая пытка!

Старый лес! Ты чуешь, что они сделали с твоим ребенком, старый лес?!

Сегодня суббота, и спектакля не было, зато Истомина назначила репетицию новой пьесы «Дикарка», предложенной для постановки еще покойным Арбатовым. В этой пьесе Сергей Сергеевич назначил мне лучшую роль. Я заранее работала над нею, заранее обдумывала каждое слово, каждый штрих, прошла ее раз пять с моим благодетелем и бесконечно радовалась, когда он хвалил мою читку, мой тон.

Когда я пришла на репетицию, все были уже в сборе. Недоставало только старухи Ликадиевой, папы-Славина и Миши. Я вспомнила, что они не заняты в пьесе, и безотчетная тоска сжала мне сердце.

— А-а, госпожа знаменитость! — встретила меня Истомина, и саркастическая улыбка заиграла на ее крашеных губах.

Я смутилась. Такое обращение не предвещало добра.

Истомина долго и пристально смотрела на меня злыми сощуренными глазами и молчала. Потом, глядя все так же на меня в упор, заговорила с расстановкой, отчеканивая каждое слово:

— Послушайте, Корали, я должна серьезно сказать вам, перед тем как разрешить вам играть роль, которую поручил вам покойный Арбатов: боюсь, что вы не справитесь с нею. Обижать я вас не хочу, но и провала спектакля не могу допустить тоже, а поэтому, прежде чем приступить к репетиции, присядьте сюда и прочтите эту роль нам вслух… А мы все прослушаем вас и решим, можно ли вам играть ее.

Что это? Экзамен?

Вся кровь бросилась мне в голову. Я хотела наговорить грубостей, дерзко швырнуть моей мучительнице тетрадь в лицо…

«А Зиночка и ее дети? — вихрем пронеслось в моих мыслях. — Что будет с ними, если я уйду из труппы!.. Ведь отныне я единственная поддержка и кормилица маленькой семьи». И подавляя в себе приступ бешенства и гнева, я храбро развернула тетрадь и прочла первые фразы. Увы! мой голос дрожал, мое сердце сжималось от незаслуженного оскорбления… Я не могла сразу войти в роль. Слишком много посторонних волнений угнетало меня, чтобы я могла забыть все окружающее и увлечься ролью.

— Ах, не то это! Не то! — услышала я дребезжащий, брезгливый голос Истоминой. — Вы совсем не то делаете, что надо! — проговорила она, и лицо ее приняло презрительно-недовольное выражение.

— Не мудрено, — подхватил Кущик, — эта роль не может быть исполнена госпожою Корали. На эту у нее не хватит ни опытности, ни дарования. Нет, эта роль точно создана для вас, Маргарита Артемьевна! Для вас одних!

— Или, вернее, вы созданы для нее! — любезно поправил товарища Гродов-Радомский.

О, низкие, низкие льстецы! Так вот чем они задумали доконать меня!

И опять мне захотелось швырнуть в них ролью и уйти, но опять воспоминание о Зиночке и ее детях вовремя промелькнуло в моих мыслях.

О, если бы мне забыться!..

Между тем Истомина сухо произнесла:

— Прочтите еще одну сцену, Корали.

И я снова принялась за чтение. Кровь прилила мне в голову, стучала в виски. Голос звенел и рвался. Не глядя, я видела, как несколько пар глаз с открытой враждою впивались в меня.

Они ненавидели меня, эти люди, они завидовали моему успеху, они готовы были каждую минуту смять, уничтожить меня. И все-таки я решила бросить вызов.

Сделав над собою невероятное усилие забыться, я разом вообразила себя действующим лицом, продолжала читать слова моей роли, и порыв вдохновения неожиданно захватил меня. Мой голос окреп, мои щеки запылали…

Ни Истомина, ни ее приверженцы не существовали для меня в эту минуту. Экстаз овладевал мною все больше и больше. Я была, как безумная… Я вся горела, как в огне, но все же чувствовала, что читаю превосходно, так именно, как указывал мне Арбатов.

— Ха, ха, ха, ха! — услышала я вдруг над собою зловещий хохот. — Да вы уморить нас хотите, душенька! Разве так можно играть эту роль!.. Это чудище какое-то… Весь театр напугаете… Публика разбежится со страху… Да и вообще я убедилась, что вы не можете играть ничего, кроме, пожалуй, феи Раутенделейн да Снегурочки, то есть роли, которые вам помог заучить Арбатов… Но нельзя же нам играть все одну фею Раутенделейн да Снегурочку… Арбатов относился очень снисходительно к вам, но без этого учителя вы никуда не годитесь… Вероятно, вы и сами это сознаете… Вы еще слишком неопытны, дитя мое… Вам надо поучиться… Когда подготовитесь вполне, мы вам дадим дебют на нашей сцене, а пока вам нечего делать у нас, Корали… и вы можете покинуть нас — вы свободны!

Мне показалось в первую минуту, что Истомина шутит. Я подняла на нее глаза. Ее лицо было бледно. Только два багровых пятна у висков — признак плохо скрытого волнения — выдавали ее. Ее торжествующий, злорадный взор, как змеиное жало, впился в меня с выражением непримиримой ненависти и мести.

Тогда я поняла все. Злая женщина жестоко мстила мне за недавний мой успех, за мое торжество, за мой талант, за все, за все разом. Мстила и наслаждалась своей недостойной местью. Ни пощады, ни великодушия от нее нечего было ждать.

Моя голова горела, мой мозг едва не отказывался мне служить. Гром небесный грянул, казалось, и оглушил меня… Точно грозовая молния пронизала меня насквозь. Я встала. Должно быть, я была очень бледна, потому что кто-то произнес подле меня нетвердо:

— Воды бы. Ей, кажется, худо!

Неимоверным усилием воли я заставила себя идти. У выхода со сцены мне попался Поль. Он был в новом модном пальто и в высоком цилиндре. Увидя меня, он криво усмехнулся, взбросил стеклышко в глаз и процедил сквозь зубы:

— М-lle Ксения Марко, вас постигла моя участь: удаление с позором. Да? А ведь из-за вас и меня лишили было места… Ха! Что вышло из этого? Вы очутились без заработка, я же… Я поступаю в труппу на место Арбатова… Ага! Что, взяли?.. Желаю вам всего лучшего! Только вряд ли что-либо будет лучшее для вас впереди… Я слышал, что наставницы монастырского пансиона разыскивают беглую пансионерку… и кажется, напали на ее след… Сожалея вас, я даже помог им в этом, послав им письмо. Надеюсь, вы не рассердитесь за это на меня.

И, приподняв свой новенький цилиндр, он окинул меня презрительным взглядом и затем с гордою улыбкою прошел на сцену.