Мерил Джейкоб - Венецианская леди

• Название: Венецианская леди
• Автор: Мерил Джейкоб
• Жанр: Современные любовные романы

Изложенная здесь захватывающая история происходит в Венеции в начале 30-х годов XX века. Европа еще не знает, что через несколько лет разразится ужасная война, которая перевернет судьбы миллионов людей… Блестящая дама, вращающаяся в самых высших сферах политических интриг, неожиданно почувствовала в своем сердце зарождение странного, почти забытого уже чувства… Но самое страшное заключается в том, что человек, которого она полюбила, состоит на службе у вражеской разведки. Леди Диана принимает сумасбродное, неожиданное решение…

---

Ручини умолк. Потом решительно начал:

— Женщина когда-то привела меня в вербовочное бюро легиона. Крепость Сан-Жан в Марселе, Сиди-Бель-Абесс в Алжире, Таза в Марокко — вот первые этапы сердца, раненного ударом веера.

— Я никогда не думала, что вас можно так легко уязвить.

— Когда-то я был таковым. Теперь на мне броня зрелости… В те времена я не мог противостоять очарованию той женщины, польки, которая, в ответ на мои объяснения в любви, садилась к роялю и силой гармонии укрощала пароксизмы моей любви. Я прозвал ее госпожой Орфей[24]. Она жила в замке, затерянном среди Карпат, на границе Галиции… один из тех замков, которые видишь только в иллюстрированных издания великих романтиков XIX века. Полуразрушенное здание среди соснового леса в хаосе долины, изрезанной оседавшими скалами. Как-то меня пригласили в Близники охотиться на волков. Это были самые яркие минуты моей жизни. Эта полька, я буду просто называть ее Линдой, занимающая теперь лишь небольшое место в моих воспоминаниях, играла моей страстью маленькими ударами коготков. В ответ на мои признания она — уводила меня в музыкальную комнату с огромными полукруглыми окнами, напоминавшую церковь, садилась в углу у рояля и играла баллады, ноктюрны и вальсы Шопена. Под влиянием романтической музыки мое сердце сжималось, как сердце кошки, чувствующей электричество близкой грозы. Линда играла, и тяжелые мелодии отдавались во мне, причиняя почти физическую боль. И когда я просил пощады, она поворачивалась ко мне, держа свои руки с длинными пальцами на клавишах и протягивала мне губы. Но едва я дотрагивался, как она отворачивалась, шепча: «Завтра, милый, завтра, мой любимый!»

А назавтра пытка начиналась снова. Она мучила меня, неумолимая и желанная, далекая и возбуждающая, очаровательный палач в ореоле пепельных волос.

Однажды вечером, когда я умолял ее с искренностью, которая могла бы растрогать даже Лилит, она сказала мне таинственно:

— Потерпи еще двадцать четыре часа, мой милый. Мои гости завтра уезжают. Ты останешься и будешь вознагражден по заслугам за твою любовь.

Вы представляете мою радость! На следующий день я с огромным удовольствием наблюдал отъезд моих товарищей по охоте. Они простились со мной с веселыми улыбками и многозначительными пожатиями рук. Но я был слишком счастлив, чтобы обратить на это внимание. Я обедал вдвоем с Линдой.

— Ты не ешь, — кокетливо упрекнула она. — Напрасно, мой мрачный возлюбленный, ты должен набраться сил, чтобы вполне вкусить счастье, ожидающее тебя.

Вечер тянулся бесконечно долго. Линда с каждым часом становилась обворожительнее. Перед огнем камина, в пустынной зале, она вдруг страстно поцеловала меня в губы. Головокружительный поцелуй заставил меня закачаться, как пьяного. Через час я был в ее комнате и познал то счастье, которого не бывает два раза в жизни. В продолжение двух недель я пережил незабываемые часы с моей прекрасной Линдой.

Однажды утром к ней приехала одна из ее кузин, дочь варшавского профессора. Я был любезен с Людмилой. Любезен, но и только. Я был слишком поглощен моим счастьем, чтобы у меня могло явиться хотя бы малейшее желание флиртовать с ней. Но Людмилу как будто толкал какой-то демон. Хотелось ли ей позлить кузину, или же это было просто злое желание подорвать нашу любовь? Так или иначе, Людмила забавлялась флиртом со мной. Однажды, перед обедом, она имела дерзость броситься в мои объятия, притворившись, что теряет сознание. К несчастью, Линда застала нас в этой позе. Она бросила на меня ужасный взгляд, хотя я протестовал, а Людмила уверяла ее, что это была с ее стороны только шалость. Линда как будто поверила нашим объяснениям, но за обедом царила неловкость… Около одиннадцати часов Людмила уехала. Я сказал Линде:

— Я надеюсь, дорогая, что ты не сердишься на кузину за эту детскую выходку? Я сам не ожидал такого странного поведения с ее стороны.

Линда посмотрела на меня. Глаза ее беспокойно горели. Она ответила:

— Я охотно верю этому. По все же я накажу тебя за легкомыслие. Иди за мной и ни о чем не спрашивай.

У нее была большая комната; две каменные колонны поддерживали старинный потолок. Линда зажгла лампу и повернулась ко мне с загадочным выражением на лице. Я пошутил:

— О, какое же наказание ты мне придумаешь, глупенькая, за проступок, которого я не совершил?

Нежно, но повелительно, она толкнула меня к одной из колонн и сказала:

— Я привяжу тебя к этой гранитной колонне. Лицо мое выразило удивление. Линда приблизила свои губы и прошептала:

— Ты не боишься, не правда ли? Ты не откажешься исполнить каприз своей возлюбленной? Я привяжу тебя так, чтобы твоя страсть разгорелась задолго до того, как я соглашусь потушить ее. Ну же! Поворачивайся, неверный любовник!

Линда достала из сундука толстые веревки и, с необычайной для нее силой, привязала меня к колонне. Вы скажете мне, что все это было довольно комично? Эта сцена, напоминавшая позорные столбы и детский пафос Фенимора Купера, должна была бы меня позабавить! Но мне было невесело. Я был безумно влюблен, и меня мучило какое-то предчувствие. Линда нежно простилась со мной и исчезла.

Я ждал пять, десять, пятнадцать минут в этой одинокой комнате, с каменными стенами и тяжелой мебелью черного дуба. Только одна подробность смягчала суровость обстановки — очень низкая кровать, покрытая темным мехом; он был слегка откинут, и виднелись простыни, украшенные чудесной вышивкой. Комнату освещала голубоватая лампочка, вычурная, как кукла XVIII столетия. Вдруг дверь отворилась. Линда, цветок греха, появилась полуодетая. Она обворожительно улыбнулась мне. За ней на пороге комнаты появилась тень мужчины. Линда ободряла колебавшегося незнакомца по-польски. Тот вошел. Мое изумление было так велико, что сердце сначала замерло, потом забилось бешеным темпом. Я не был в состоянии произнести ни звука. Дровосек, вероятно? Лесничий или ловчий? Линда заговорила с ним вполголоса, показывая на меня. Я напрасно напрягал мускулы, чтобы разорвать веревки: я был слишком хорошо привязан. Я должен был оставаться пригвожденным и видеть, как Линда обвила руками шею поляка, как ее легкое одеяние соскользнуло с плеч, как они переместились на ложе, полновластным хозяином которого я себя считал… Мне нечего больше прибавить, леди Диана.

Ручини бросил папироску, которая сморщилась на темной воде, и посмотрел на леди Диану, неподвижно слушавшую его, с руками, закинутыми за голову. Ручини рассмеялся коротким сухим смехом, напоминавшим насмешливый крик ночной птицы.

— Я был молод, леди Диана. Я жестоко страдал. Моя пытка длилась больше половины ночи. К четырем часам утра Линда утомилась от любовных игр и приказала незнакомцу освободить меня. Тот приблизился. Но, увидев мой взгляд, полный ненависти, она поняла, что я убью его, и отослала незнакомца. Освободив меня, она проговорила хриплым голосом:

— Я сказала, что накажу тебя за то, что ты изменил мне с Людмилой.

— Что же вы сделали? — беспокойно воскликнула леди Диана.

— Я сделал то, что сделал бы всякий отчаявшийся влюбленный. Я бросил в лицо этой женщине слово, достойное ее поведения, и помчался укладывать вещи. Через четверть часа, глубокой ночью, я покинул замок, отправился пешком на вокзал, находившийся от него в пяти километрах, и сел на первый поезд, отходивший в Львов. Более уравновешенный человек отправился бы в Берлин или Вену утешаться в других объятиях. Но я был слишком разбит, измучен, подавлен. Я искал забвения в другом. Через некоторое время на мне была форма легиона.

Леди Диана закрыла глаза. Помолчав, она спросила:

— А теперь как бы вы поступили?

— Теперь я сказал бы Линде: моя дорогая, ваша изобретательность достойна Екатерины Великой.

— Нет, дорогой мой, если бы вы любили ее, вы не сказали бы этого.

— И все же сказал бы, потому что я больше не любил и никогда больше не полюблю.

Жест шутливого протеста шотландки заставил венецианца улыбнуться и прибавить:

— Я знаю все, что вы мне скажете. Но когда я говорю, что больше не полюблю, я имею в виду, что никогда больше не отдамся всепоглощающей страсти. Конечно, я буду еще желать многих женщин. Может быть полюблю некоторых, но спокойно, мирно. Эпоха молниеносных страстей, сердцебиений, дежурств под дождем и писем, омытых слезами, — все это отошло для меня в область предания. Мое счастье удовлетворяется короткими развлечениями и предпочитает осторожный крик перелетной птицы чириканью ручной сороки.

— Значит, недостойное поведение одной женщины излечило вас навсегда от женщин вообще?

— Не от женщин, но от любви.

— А после вашего пребывания в легионе? Мне кажется, что вы должны были переродиться там и, сложив оружие, могли встретить кого-нибудь, кто бы заставил вас забыть владелицу Карпатского замка.

— Я действительно столкнулся с женщиной и готов был влюбиться, но, к счастью, судьба отвела руку, подносившую волшебный напиток к моим губам.