Рэй Брэдбери - Банши

• Название: Банши
• Автор: Рэй Брэдбери
• Жанр: Ужасы и Мистика
• Год: 1984

---

В этом был он весь: сначала двинет тебя ниже пояса, а потом расточает дикий мед бочками.

— Знаешь, Дуг, в чем твоя беда? — Он сунул еще один стакан хереса в мою дрожащую руку. — Хочешь, скажу?

— Хочу, — выдохнул я, как ребенок, который забыл обиду и готов опять смеяться. — Говорите.

— Беда вот в чем, Дуг… — Джон изобразил лучезарную улыбку, глядя мне прямо в глаза, как Свенгали.[3] — Ты ко мне относишься гораздо хуже, чем я к тебе!

— Зачем так, Джон…

— Серьезно, дружище. Поверь, я за тебя любому шею сверну. Ты — величайший из ныне живущих писателей, я тебя полюбил всем сердцем и душой. Вот я и подумал, сынок, что мне простительно будет слегка тебя разыграть. Теперь вижу, как я ошибался…

— Нет‑нет, Джон, — возразил я, ненавидя себя самого: ко всему прочему, я еще должен оправдываться! — Пустяки.

— Ты уж прости меня, дружок, прости великодушно…

— Да ладно! — хмыкнул я. — Несмотря ни на что, я к вам очень тепло отношусь. Мне…

— Ну, уважил! Итак… — резко повернувшись, Джон потер ладони и начал тасовать страницы, как завзятый шулер, — в течение ближайшего часа будем кромсать твой прекрасный, гениальный сценарий, а потом…

В третий раз с момента нашей встречи он переключил тон и настрой разговора.

— Тихо! — воскликнул Джон. Сощурившись, он закачался посреди комнаты, как утопленник под водой. — Дуг, ты слышал?

Дом задрожал от ветра. Длинный ноготь царапнул раму мансардного окна. Луну окутал скорбный шепот облаков.

— Банши, да не одна, — кивком указал Джон и застыл в ожидании. Потом он резко вскинул голову:

— Дуг! Сгоняй на разведку.

— Еще чего!

— Давай‑давай, одна нога здесь, другая там, — настаивал Джон. — А то у нас сегодня какая‑то ночь ошибок. Ты ошибаешься во мне, ошибаешься и в этом. Набросишь мое пальто. За мной!

В прихожей он распахнул стенной шкаф и выдернул необъятных размеров твидовое пальто, пропахшее сигарами и дорогим виски. Растянув его в обезьяньих руках, он стал водить им передо мной, как тореадор — мулетой.

— Эй, торо! Торо!

— Джон, — вырвалось у меня тяжелым вздохом.

— Никак у тебя поджилки трясутся, Дуг? Струсил? Да ты…

Уже в четвертый раз мы оба услышали в зимней ночи стон, возглас, удаляющийся шепот.

— Тебя ждут, друг мой! — торжественно провозгласил Джон. — Выходи. Побежишь за нашу команду!

Чужое пальто дохнуло угаром табака и выпивки, а Джон с царственным достоинством застегнул на мне пуговицы, взял за уши и поцеловал в лоб.

— Буду за тебя болеть на трибуне, парень. Побежал бы с тобой, но опасаюсь смутить банши. Удачи, сынок, а если не вернешься… я тебя любил, как родного!

— Сколько можно! — Я распахнул дверь.

Но Джон внезапно вклинился между мною и холодным лунным ветром.

— Нет, не ходи, дружок. Я передумал! Если тебя прикончат…

— Джон, — я вырвался из его рук, — это ведь была не моя затея. Думаю, вы подговорили Келли, которая ухаживает за лошадьми, чтобы она завыла среди ночи вам на потеху…

— Дуг! — вскинулся он, по своему обыкновению, то ли в притворном, то ли в искреннем негодовании, хватая меня за плечи, — Богом клянусь!

— Счастливо оставаться, Джон. — Во мне боролись злость и любопытство.

Выскочив за порог, я тут же об этом пожалел. У меня за спиной хлопнула дверь, звякнула защелка. Неужели он надо мной посмеялся? Через несколько мгновений его силуэт возник в окне библиотеки: держа в руке стакан хереса, за ночным представлением наблюдал сам режиссер, он же восторженный зритель.

Чертыхнувшись себе под нос, я отвернулся, втянул голову в плечи, плотно запахнул пальто, как Цезарь — свой плащ, и зашагал по гравию навстречу ветру, который разом вонзил в меня два десятка клинков.

Минут десять здесь поболтаюсь, думал я, пощекочу ему нервы, чтобы этот розыгрыш обернулся против него, а потом разорву рубашку, расцарапаю грудь и приковыляю обратно, сочинив какую‑нибудь жуть. Да, точно, если он рассчитывал, что…

Я остановился.

Потому что в ложбине мне привиделся воздушный змей, который бумажным цветком расцвел посреди рощи и уплыл за живую изгородь.

Луна, почти полная, пряталась за облаками, посылая мне островки темноты.

В отдалении что‑то снова мелькнуло гроздью белых цветов, готовых опуститься на бесцветную дорожку. И в тот же миг послышался едва уловимый плач, тишайший стон, как скрип дверцы.

Вздрогнув, я отпрянул назад и оглянулся в сторону дома.

Конечно, физиономия Джона, будто вырезанная из тыквы, маячила в окне и с ухмылкой потягивала херес, окруженная теплым, как поджаренный хлеб, уютом.

— О‑о‑ох… — простонал чей‑то голос. — Боже…

Тут‑то я и увидел эту девушку.

Она стояла, прислонившись к дереву, в длинном облачении лунного цвета; ее тяжелая, доходившая до бедер шерстяная шаль жила отдельной жизнью: волновалась, трепетала, махала крылом ветру.

Судя по всему, девушка не заметила моего присутствия, а если и заметила, ей было все равно; она меня не боялась, в этом мире она уже ничего не боялась. О том поведал ее прямой, немигающий взгляд, устремленный в сторону дома, к мужскому силуэту в окне библиотеки.

Снежное лицо казалось высеченным из холодного белого мрамора, как у родовитых ирландских женщин: лебединая шея, сочные, хотя и неспокойные губы, лучистые нежно‑зеленые глаза. От того, как прекрасны были ее глаза, как хорош был этот профиль за покровом дрожащих ветвей, у меня в душе что‑то перевернулось, сжалось от боли и умерло. На меня нахлынула убийственная тоска, какая охватывает мужчин при виде мимолетной красоты, которая вот‑вот исчезнет. В такой миг хочется крикнуть: постой, я люблю тебя. Но язык не поворачивается это произнести. И лето уходит в ее образе, чтобы никогда больше не вернуться.

И вот теперь эта красавица, которая не сводила глаз с заветного окна в далеком доме, заговорила сама:

— Он там?

— Что? — поперхнулся я.

— Ведь это он? — переспросила она и пояснила с холодной яростью: — Зверь. Монстр. Тот самый.

— По‑моему…

— Отъявленный хищник, — продолжала она. — Двуногий. Он вечен. Другие приходят и уходят. А он вытирает руки о живую плоть. Девушки для него — салфетки, а женщины — ночные закуски. Он хранит их в винном погребе и различает не по именам, а по годам. Силы небесные, неужели это он?

Проследив за ее взглядом, я увидел все ту же тень в далеком окне, за лужайкой для игры в крокет.

И представил своего режиссера в Париже, в Риме, в Нью‑Йорке, в Голливуде, и увидел реки женщин, по которым, как зловещий Иисус по теплому морю, Джон прошелся подошвами. Сонмы женщин танцевали на столах, мечтая снискать его похвалу, а он, помедлив у выхода, бросал: «Дорогуша, одолжи пятерку. Там стоит нищий — просто сердце разрывается…»

Теперь, глядя на эту девушку, чьи темные волосы перебирал ночной ветер, я спросил:

— И все‑таки, кто он такой?

— Все тот же, — отвечала она. — Тот, кто живет в этом доме, кто прежде меня любил, а теперь не помнит. — Из‑под опущенных век брызнули слезы.

— Он здесь больше не живет, — сказал я.

— Неправда! — Она резко повернулась ко мне, словно для удара или плевка. — Зачем ты лжешь?

— Пойми. — Я вглядывался в свежий, но померкший снег ее лица. — То было другое время.

— Нет, время бывает только настоящим! — Мне показалось, она сейчас бросится к дому. — И я по‑прежнему его люблю — так сильно, что любому сверну за него шею, пусть даже за это поплачусь!

— Назови его имя. — Я преградил ей путь. — Как его зовут?

— Уилл, как же еще? Уилли. Уильям.

Она сделала шаг. Я поднял руки и покачал головой:

— Нет, здесь живет Джонни. Джон.

— Ложь! Я его чую. Имя другое, но это он. Смотри сюда! Ты тоже почуешь!

Она подставила ладони ветру, летящему в сторону дома, я повернулся и ощутил то же самое: межвременье, другой год. Об этом шептали порывы ветра, и ночь, и слабый свет в окне, где маячила тень.

— Это он и есть!

— Он мне друг, — осторожно сказал я.

— Такой никому и никогда не будет другом!

Я попытался взглянуть на этот дом ее глазами и подумал: господи, неужели так повелось на все времена, неужели здесь испокон веков живет некий человек — жил здесь и сорок, и восемьдесят, и сто лет назад! Нет, не один и тот же, а зловещий строй двойников, и на дорогу всегда выходила эта растерянная девушка, у которой вместо любви — снег на тонких руках, вместо утешения — лед в сердце; ей только и остается, что шептать, стонать, сетовать и плакать до самого рассвета, а когда взойдет луна, начинать все сначала.

— Здесь живет мой друг, — повторил я.

— Если это правда, — яростно прошептала, — тогда ты мне враг!

Я смотрел, как ветер уносит с дороги пыль в сторону погоста.