Никос Казандзакис - Я, грек Зорба

• Название: Я, грек Зорба
• Автор: Никос Казандзакис
• Жанр: Современная проза

Писатель, от лица которого ведется повествование, решает в корне изменить свою жизнь и стать человеком действия. Он арендует угольное месторождение на Крите и отправляется туда заниматься `настоящим делом`. Судьба не приносит ему успеха в бизнесе, не способствует осуществлению идеалистических планов, но дарует нечто большее. Судьба дает ему в напарники Зорбу.

`Грек Зорба` — роман увлекательный, смешной и грустный, глубокий и тонкий. Мы встретимся с совершенно невероятным персонажем — редчайшим среди людей, живущих на Земле. Этот человек воистину живет `здесь и сейчас`. Он совершенно свободное — в том числе и от каких бы то ни было моральных запретов — существо, для которого нет особой разницы между материей и духом, Богом и дьяволом.

И при этом Ошо Раджниш считал грека Зорбу высшим проявлением буддовости.

---

— «Тебе не стыдно? Ты что — бродячий цыган? Ты хочешь стать музыкантом?»

— «Я хочу научиться играть на сантури!» У меня тогда было немного мелочи, чтобы, когда придет время, жениться. Ты видишь, я был совсем еще безмозглый мальчишка, но однако кровь у меня бурлила, я хотел жениться. Я, почти нищий!

Итак, я отдал все, что у меня было, да еще задолжал, но сантури купил. Вот эту самую. С ней я и убежал. Приехав в Салоники, я нашел одного турка, Реджепа Эффенди, это был настоящий мастер игры на сантури! Я бросился к его ногам. «Чего ты хочешь, маленький христианин?» — спросил он меня. «Я хочу научиться играть на сантури».

— «Хорошо, но зачем ты кинулся мне в ноги?»

— «Потому что у меня нет ни гроша, чтобы тебе заплатить!» — «Однако ты хочешь играть на сантури?»

— «Да».

— «Ну что ж, тогда оставайся, малыш, я не особенно-то и нуждаюсь, чтобы мне платили!»

Я остался у него, учился около года. Его, пожалуй, сейчас нет в живых. Если Господь Бог пускает в рай даже собак, то он мог бы открыть двери и для Реджепа Эффенди. С тех пор как научился играть, я стал другим человеком. Если нападает тоска или у меня нет ни гроша, я играю на сантури и мне становится легче. Когда я играю, со мной лучше не говорить, я все равно ничего не слышу, а если и слышу, то сам говорить не могу. Даже если бы я захотел, не могу.

— Но почему, Зорба?

— Э! Просто страсть!

Дверь открылась. Шум моря снова ворвался в кафе; руки и ноги мерзли. Я еще больше съежился в своем углу и, плотнее завернувшись в пальто, почувствовал себя вновь на вершине блаженства.

«Зачем уезжать, — думал я. — Мне так хорошо здесь. Растянуть бы эту минуту на годы».

Я разглядывал этого странного человека, сидевшего напротив. Его глаза смотрели на меня неотрывно, маленькие, круглые, совсем черные, с сеточкой красных жилок на белках. Я чувствовал, с какой жадностью они меня изучают.

— Итак, что же было дальше? — спросил я.

Зорба снова передернул костлявыми плечами.

— Оставь это, — сказал он. — Лучше дай сигарету.

Я дал ему закурить. Зорба достал из кармана жилетки огниво и зажег фитиль. Затянувшись, он полузакрыл глаза от удовольствия.

— Ты был женат?

— Я же мужчина, — ответил он с раздражением, — иначе говоря, слепец. Как и все, бросился очертя голову в эту ловушку. Женившись, я покатился по наклонной плоскости: стал главой семейства, построил дом, у меня родились дети. Одним словом, куча неприятностей. Но будь благословенна сантури!

— Ты играл дома, чтобы забыться от неприятностей?

— Эх, старина! Сразу видно, что ты ни на чем не умеешь играть! Что это ты мне заливаешь? Дома — что?

Тоска, жена, дети. Надо думать о еде, одежде, о завтрашнем дне. Ад! Нет, нет, чтобы играть на сантури, надо быть в настроении и не думать о невзгодах. Когда моя жена говорит без остановки, как же, сыграешь тут на сантури, тогда не до веселья. Если дети плачут от голода, попробуй поиграй. Чтобы играть на сантури, нужно думать только об игре и ни о чем другом, понятно?

Мне было ясно, что Зорба оказался тем человеком, которого я так долго и безуспешно искал. Грубоватый, с живым сердцем, волчьим аппетитом и широкой душой.

Смысл таких понятий, как искусство, красота, любовь, чистота, страсть этот трудяга раскрыл мне в самых простых, обыденных выражениях.

Я смотрел на его нервные руки, хорошо владевшие киркой и сантури, корявые, в мозолях и шрамах. Осторожно, с нежностью, словно раздевая женщину, развернули они сверток и достали старую сантури, отполированную за долгие годы, с множеством струн и украшений из меди и слоновой кости, с кистью из красного шелка. Крупные пальцы гладили ее, медленно, со страстью, будто ласкали женщину. Затем они снова завернули ее, как укрывают от холода любимую.

— Вот какая она, моя сантури! — тихо сказал он, положив ее осторожно на стул.

А в это время матросы сдвигали свои стаканы и раскатисто хохотали. Старший из них дружески хлопнул капитана Лемони по спине:

— Ты здорово струхнул, не так ли, капитан? Признавайся! Один Бог знает сколько свечей ты пообещал поставить Николаю Угоднику.

Капитан нахмурил густые брови.

— Клянусь морем, братва, когда я поглядел смерти в лицо, я не думал больше ни о Богородице, ни о Николае Угоднике! Я повернулся в сторону Саламина, и, думая о своей жене, кричал: «О, моя милая Катерина, если бы я мог сейчас оказаться с тобой в постели!»

Матросы вновь прыснули, а капитан Лемони смеялся вместе со всеми.

— Скажи, пожалуйста, что за странное существо человек! — сказал он. — Ангел смерти с мечом в руках вьется над головой, а его мысли только об одном, именно о том, и ни о чем другом. Вот ведь! Черт бы его побрал, свинью этакую! Капитан хлопнул в ладоши.

— Хозяин! — крикнул он. — Неси выпить на всю компанию!

Зорба слушал навострив свои большие уши. Он обернулся, посмотрел на матросов, затем на меня.

— О чем это «об одном»? — спросил он. — Что рассказывает этот тип?

Внезапно он понял и привскочил.

— Браво, старина! — крикнул он восхищенно. — Эти моряки знают толк. Наверное потому, что они день и ночь наедине со смертью. — Он замахал в воздухе своей большой лапой.

— Хорошо! — сказал он. — Но это совсем другая история. Вернемся к нашей: я остаюсь или же мне уходить? Решай.

— Зорба, — сказал я, с трудом удерживаясь от того, чтобы не броситься ему на шею, — Зорба, я согласен! Ты поедешь со мной. У меня лигнитовая шахта на Крите, ты будешь смотреть за рабочими. А по вечерам можно будет растянуться на песке вдвоем — у меня нет никого на свете ни жены, ни детей, нет даже собаки — мы будем есть и пить вместе. А потом ты будешь играть на сантури…

— …Если будет настроение, ты слышишь? Работать на тебя, это сколько угодно. Я твой человек, но сантури — другое дело. Это как дикое животное, которое гибнет в неволе. Если я буду в настроении, я сыграю и даже спою. И станцую зейбекико, ассапико, пендозали, однако я тебе прямо скажу: нужно, чтобы я был в настроении. Хорошие друзья считаются друг с другом. Если ты будешь меня заставлять — это будет конец. В таких вещах — ты должен знать — я настоящий мужчина.

— Настоящий мужчина? Что ты хочешь этим сказать?

— Я хочу сказать, что я свободен!

— Хозяин, — позвал я, — еще порцию рома!

— Две порции! — крикнул Зорба. — Одну выпьешь со мной ты, и мы чокнемся. Настойка и ром вместе не поладят. Поэтому ты тоже выпьешь со мной рому, надо спрыснуть наш договор. И мы чокнулись. К этому моменту совсем рассвело. Пароход подавал гудки. Возчик, перетащив мои чемоданы на судно, сделал мне знак.

— Да поможет нам Бог, — сказал я, поднимаясь. — Пошли!

— …И дьявол! — невозмутимо добавил Зорба.

Он наклонился, сунул сантури под руку, открыл дверь и вышел первым.

2

Море, залитые светом острова, мягкость осени, прозрачная сетка мелкого дождя, омывавшая бессмертную наготу Греции. «Счастлив, — думал я, — тот человек, которому дано было видеть Эгейское море».

Немало есть радостей в этом мире — женщины, дела, идеи. Но рассекать волны этого моря ранней осенней порой, шепча название каждого из островов, — мне кажется, нет большей радости, чем та, что погружает душу человека в рай. Ни в каком другом месте нельзя перейти столь безмятежно и непринужденно от действительности к мечте. Границы исчезают, и мачты даже самых старых судов устремляют к небесам свои реи и флаги. Говорят, что здесь, в Греции, чудеса просто неизбежны.

В полдень дождь прекратился, солнце, прорвавшись сквозь мягкое и нежное облако, будто только что искупавшееся, стало ласкать своими лучами воды и земли. Я находился на носу и был просто опьянен этим чудом.

Находившиеся на судне греки были дьявольски хитры, с хищным блеском глаз, среди них были благонравные и ядовитые жеманницы; головы всех были полны базарного хлама; слышались разговоры о политике, ссоры, звуки расстроенного рояля. Повсюду царила атмосфера провинциальной нищеты. Вас обуревало желание ухватить судно за оба его конца, погрузить его в пучину и хорошенько потрясти, чтобы вытряхнуть из него все живое — людей, крыс, клопов, а потом снова пустить его по волнам, чисто вымытым и опустевшим.

Однако иногда меня охватывало сострадание, близкое к состраданию буддизма, отвлеченное, словно метафизический силлогизм. Это была жалость не только к людям, но и ко всему свету, который борется, кричит, плачет, надеется и не видит, что все это не что иное, как фантасмагория небытия. Сострадание к грекам, судну, морю, к самому себе, лигнитовой шахте и к рукописи «Будда» — ко всем этим никчемным скопищам теней и света, которые внезапно всколыхнули и осквернили чистый воздух.

Я смотрел на Зорбу: изможденный, с восковым лицом, он сидел на свернутых канатах на носу судна. Старик сосал лимон и напряженно вслушивался в спор пассажиров: одни поддерживали короля, другие — Венизелоса; он покачал головой и сплюнул.