Сергей Мстиславский - Грач - птица весенняя

• Название: Грач - птица весенняя
• Автор: Сергей Мстиславский
• Жанр: Альтернативная история

Эта повесть — историко-библиографическая. Она посвящена жизни и деятельности Николая Эрнестовича Баумана (1873–1905) — самоотверженного борца за дело рабочего класса, ближайшего помощника В.И.Ленина в создании и распространении первой общерусской марксисткой газеты «Искра»

---

Белобрысый вздохнул и понурился:

— И одинаково ничего не выходит: что ни делай, все остается по-старому.

— А что вы делали? — спросил Василий.

— Разное, — отозвались мальчики из всех углов. — Но вы лучше расскажите о себе: как у вас в гимназии было?

— Я?.. — Василий задумался на минуту. — Я не в счет.

Мальчики насторожились.

— Почему?

— Потому что я совсем по-другому воевал со своими учителями. Конечно, и у нас было, как у вас теперь. Исключения ж и у вас есть… и, пожалуй, не так мало? — Он усмехнулся. — Много есть имен на is!.. Так вот, я подумал, крепко подумал: почему, собственно, это так?

Гимназисты притихли совсем. Они прижались плечами. И голос, чуть слышный:

— Ну, почему?

— Потому что во всей жизни так, — сказал Василий. — Жизнь наша нынешняя так устроена. Вы читали когда-нибудь или рассказывал вам кто, как крестьянам живется, в какой они кабале у помещиков, у купцов?.. И рабочий в какой кабале у фабриканта?.. У нас в городе кожевенный завод был, на той улице, где я жил. Я, мальчиком, видел: рабочие голодные, больные, все руки в язвах, потому что работают они в сырости, в известке, по шестнадцать часов в сутки и при этой работе необходимы резиновые перчатки, а хозяин не дает, дороги они — три рубля пара. Человеческая жизнь дешевле хозяину… Что такое хозяину человеческая жизнь! Ну а рабочие сами, конечно, купить не могут, потому что весь их заработок в день — тридцать — сорок копеек. Ведь у каждого семья, дети…

Он помолчал. В купе было тихо. Только стучали глухо, под полом, колеса.

— И не только у кожевников — у всех так! Я встречал рабочих, у которых к двадцати годам уже ни одного зуба не было во рту, потому что им приходилось работать в разъедающих мясо и кость испарениях… типографщиков, которым свинцовая пыль отравила легкие, и они харкали кровью… Ну, одним словом, я увидел: то, что с нами в гимназии делают, — это детские шутки. А идет все — и в школах, и на фабриках, и в деревнях — от одного…

— От чего? — спросил рыжий и засунул ладони крепко-крепко за ремень блузы.

— От несправедливости жизни. От неравенства. От того, что всем заправляют богатые, а остальных заставляют работать на них, и все в жизни устроено на потребу богатым. И над всеми, кто небогат, — надсмотрщики, служащие богатеям и на фабриках, и в деревне, везде одинаково…

— Это верно! — Рыжий в волнении вытащил руки из-за пояса и махнул ими. — Это верно! У нас в классе Малафеев. У его отца фабрика. Ему всегда пятерки ставили. Сейчас он в Петербург с отцом переехал.

— И его не наказывали никогда… Даже когда весь класс… Наставник всегда говорил: «Ну, Малафеев этого не мог сделать. Это голытьба одна может».

— Постой! — перебил рыжий. — Я спросить хочу. Вы… вы сами поняли… Или кто объяснил?

Василий улыбнулся очень ласково:

— Нет. Не сам. Верней, не совсем сам. Я прочел одну книгу. Чернышевского «Что делать?». Там написано, как надо честно жить.

— «Что делать?»… — повторил рыжий.

И дальше по купе — в проход, в сгрудившуюся у порога кучку — передалось шепотом:

«ЧТО ДЕЛАТЬ?»

— Вот когда мы (я не один читал, а с товарищем своим, самым близким) прочли эту книгу и потом еще много других — но лучше всех была именно она, книга Чернышевского, — мы решили жить так, как там рассказано: честной жизнью. Мы были тогда в седьмом классе…

— Что вы сделали? — все больше и больше волнуясь, вскричал рыжий.

Василий не сразу ответил.

— Мы… ушли из гимназии.

Гимназисты дрогнули.

— Сами?

У белобрысого задрожали губы. Он спросил совсем тихо:

— Разве можно… без ученья?

— Без ученья, конечно, нельзя. И я сам с тех пор все время учусь. Но ведь учат в гимназии совсем не тому, что надо.

— Без гимназии в университет нельзя.

Кругом закивали.

— Я и не советую уходить, — улыбнулся Василии. — Я ведь о себе рассказываю только. Мы с товарищем решили народу служить.

— Неученым тоже нехорошо, — пробормотал белобрысый. — Вот вы ушли, а что из вас вышло?.. Фокусник!

— Фокусник, — подтвердил Василий.

Но кругом никто не улыбнулся даже.

— Вильна!.. — гаркнул в коридоре звонко голос, и кучка гимназистов рассыпалась роем испуганных воробьев: надо собрать вещи.

— Рано! — крикнул рыжий. — Еще у семафора стоять будем…

Но уже шла по вагону та суетня, что всегда бывает перед высадкой: надевались шубы, натягивались варежки и перчатки, закручивались подушки в ремни. В соседнем купе, захлебываясь волненьем, в десятый раз пересчитывал вещи старушечий голос:

— …девять, десять… одиннадцать… Двенадцатое место где? Где двенадцатое?.. Сам видишь, одного места нет… Господи, куда ж оно делось?

Мужской голос отвечал раскатом:

— Да просчиталась, очевидное дело. Куда ему подеваться?.. Всё на глазах. И не выходили никуда.

И опять, захлебываясь, начинала считать женщина:

— …девять… десять…

Василий снял чемоданы. Гимназисты следили за ним пристальными, серьезными глазами. И только белобрысый вспомнил, может быть потому, что чемоданы были новые и красивые: а фокус как же?

Он тронул ногой чемодан. Чемодан даже не шелохнулся — такой он был тяжелый. Белобрысый нажал сильнее. Нет, не сдвинуть! А высокий снял оба легко. точно это пуховые подушки. Не может он быть таким сильным. Он же совсем на вид обыкновенный. Наверно. берет как-нибудь по-особенному? Но если по-особенному, то…

Он спросил, осмелев от этой до конца не додуманной мысли:

— А фокус?.. Вы ж обещали…

— Сейчас, — кивнул Василий, поднимая чемоданы.

— Фокус! — крикнул белобрысый.

Гимназисты ринулись к Василию. Они вышли все вместе. На два шага перед ними, оправляя фуражку с бархатным околышем и кокардою, солидно и грузно спустился с площадки инспектор. И тотчас отошел в глубь платформы, пропустил мимо себя Василия с толпой гимназистов и медленно пошел следом.

— Выход с вокзала налево, — сказал рыжий.

Но Василий продолжал идти вдоль вагонов. Гимназисты не отставали. В ту же сторону тянулся инспектор.

Василий оглянулся. Рыжий спросил вполголоса:

— Вы с ним, с инспектором, фокус покажете?

— С ним! — весело крикнул Василий. — Сейчас будет чудо. Вот… Смотрите на него все сразу и пристально.

Гимназисты повернули головы дружно. Инспектор рывком отвернул лицо под тремя десятками дерзко уставившихся на него глаз и остановился.

Остановился. И всё. Больше ничего не произошло — ни с ним, ни вокруг. Как и секундою раньше, бежали носильщики, таща багаж, целовались приехавшие с встречавшими, жандарм рвал ухо попавшемуся карманному воришке, ведя его в контору, солдаты, отдавая честь, становились во фронт ковылявшему сизоносому генералу в сером с красными отворотами пальто.

Все — самое обыкновенное, как было. Ни с инспектором, ни с кем другим ничего!

Рыжий обернулся негодуя. Обернулся и остолбенел: высокого проезжего с чемоданами — не было.

— Где?..

Осмотрелись. В самом деле, даже следа нет. Нигде нет. Платформу видно далеко-далеко. Он-приметный: сразу же видно было бы, если бы где-нибудь он бежал. Только вор может полезть с чемоданами под вагон. А в вагон никак не успел бы зайти — ведь всего секунда прошла какая-нибудь… Ну, минутка, не больше… А у ступеней — толчея: выходят еще пассажиры и лезут новые… Да и билет… Он же при них отдал кондуктору: виленский был билет, все видели, а без билета не выедешь…

— Ищи! — крикнул белобрысый.

Мальчики рассыпались по платформе кто куда: к кассам, в буфет, вдоль поезда, заглядывая под вагоны. И опять собрались вместе, в кучку, к рыжему.

— Нет нигде!

— Вот какой! Ведь только-только отвернулись, а он уже — хоп!

— Смотрите — инспектор…

В самом деле, к ним, задыхаясь от быстрого бега, подошел инспектор. У него был растерянный вид. От прежней солидности и следа не осталось, фуражка сбилась на ухо, и он вообще не похож уже был на инспектора. Он остановился перед белобрысым и спросил хрипловатым и дрожащим, тоже совсем не инспекторским голоском:

— Где тот… с чемоданами… что с вами шел?

Белобрысый уже раскрыл было с полной готовностью рот, но рыжий не дал ответить. Он выдвинулся, нахлобучив фуражку на нахмуренные, сдвинутые брови, глубоко засунув руки в карманы своего серого форменного пальто.

— Он пьет чай в буфете, — сказал он отрывисто, многозначительно подмигнув. — Если, впрочем, не кончил… Его встретила дама в белой шляпке, меховой, с густой вуалью.

— С вуалью, дама? — переспросил инспектор, и глаза его стали радостными и жадными. — Где? Я не видел.

— Она стояла вон там, — показал рыжий на двери в буфет первого класса. — Я сразу обратил внимание. потому что у нее лицо было как в маске — такая была на ней густая вуаль. Он подошел, она приподняла вуаль, и они вошли вместе.