Жюль Ромэн - Белое вино ла Виллет

• Название: Белое вино ла Виллет
• Автор: Жюль Ромэн
• Издательство: Терра
• Жанр: Классическая проза
• Год: 1994

Жюль Ромэн один из наиболее ярких представителей французских писателей. Как никто другой он умеет наблюдать жизнь коллектива — толпы, армии, улицы, дома, крестьянской общины, семьи, — словом, всякой, даже самой маленькой, группы людей, сознательно или бессознательно одушевленных общею идеею. Ему кажется что каждый такой коллектив представляет собой своеобразное живое существо, жизни которого предстоит богатое будущее. Вера в это будущее наполняет сочинения Жюля Ромэна огромным пафосом, жизнерадостностью, оптимизмом, — качествами, столь редкими на обычно пессимистическом или скептическом фоне европейской литературы XX столетия. В третий том собрания сочинений входят два сборника рассказов, «Белое вино ла Виллет» и «Силы Парижа».

---

— Мой дорогой… не правда ли… вы понимаете.

Они идут на нас. Стоп! Они инстинктивно начинают принимать свойственный им высокомерный вид: то выражение, когда они уничтожают вас одним движением век. Но мы занимали определенное пространство и твердо на нем держались. Нет никакого средства преодолеть препятствие. Им пришлось созерцать его в течение доброй минуты.

Как я уже сказал вам, мы шли потихоньку. Товарищи обгоняют нас; некоторые с семьями, с детьми. Другие рассыпаются по боковым аллеям.

Няньки разинули рты. Что это за люди в костюмах слесарей и трубочистов? Неужели они являются сюда такими толпами для какого-нибудь ремонта!

Дамочки встают, поджимают губки:

— Гюи! Гюбер! Сюда, сию минуту.

Представьте, какой ужас! Дети мастеровых на песке Елисейских Полей, в двух метрах от Гюи и Гюбера! Это бросало дамочек в дрожь, как если бы паук заползал к ним в юбки.

Какая-то развалина, тип старого сатира, в серебристо-серой шляпе, с пробором до самого воротничка, вдруг останавливается, надувает шею как индюк, двигает челюстями и в заключение вытаскивает часы. Я боялся, как бы он не хлопнулся тут же, в нашем присутствии.

Мы шли дальше. Группы рабочих подымались с площади Согласия, сгущаясь как туман. Кое-кто из прекрасных дам стали вставать со своих стульев и удирать направо. Но большая их часть не желала, чтобы их сочли трусихами, и с героическим видом продолжала свое вязанье.

Правильное движение экипажей тоже было нарушено; они становились редкими; должно быть, на площади Согласия образовался небольшой затор, или же они просто избирали другой путь при виде этой странной толпы. Впрочем, ни одного инцидента. Ослы, прогуливавшиеся по аллеям, выжидали случая. Но мы вели себя тихо, как овечки. Любовались цветущими каштанами.

— Вот это так деревья! Знатные деревья!

Те из нас, кто понимал толк в садоводстве, подходили к газонам, к группам деревьев и оживленно спорили. Одни критиковали систему орошения; у других было свое мнение насчет способов прививки.

После круглой площадки Елисейских Полей, авеню суживается. Не видно больше газонов, групп деревьев, вместо них — балконы в цветах и, время от времени, новенький, блестящий автомобиль у подъезда или цветочная выставка — прекрасный ландыш, сто су букетик!

Затем я вижу, как мы спускаемся по улице, которая упиралась в тупик. В обыкновенное время на ней, вероятно, нет ни души. В количестве двух или трех дюжин мы рассыпались по всей площади улицы. Солидные дома, комфортабельно расположившиеся по обеим ее сторонам, подобно пассажирам купе первого класса; и мы, как тараканы на калорифере купе.

У одной подворотни прохлаждался лакей. Не говорите мне об этих типах. Я ненавижу их больше, чем богачей. Они занимаются самым подлым ремеслом; даже не ремеслом: богачи пользуются ими, как я пользуюсь стулом или сапожною щеткою. И они мнят о себе что-то! Никто не окажет вам столь дурного приема, как такая помятая рожа, которая только что вынесла ночной горшок.

Прежде чем стать грузчиком, я занимался слесарной работой. Однажды мне предстояло сделать установку в богатом квартале. Я знал этаж. Поэтому я ничего не спросил внизу и поднялся по первой попавшейся лестнице. Я долго не забуду вида лакея, который открыл мне. Он смерил меня взглядом. Потом оставался безмолвным в течение целой минуты, наморщив брови и скривив рожу: до такой степени мое появление казалось ему невероятным, чудовищным. Он озирался по сторонам, как будто отыскивая щипцы, которыми можно было бы убрать меня с половика и швырнуть в клетку подъемной машины.

— Здесь живет мадам такая-то?

Он разжимает губы.

— Почему же вы не поднялись по черной лестнице? Вас не следовало бы впускать отсюда… Ну, так и быть!

Ах, это пожатие плечами! Этот вздох!

Наш лакей у подворотни уже строил подобающую рожу. Он, вероятно, принимал нас за артель мостильщиков или проводчиков газа. Но он был живо выведен из заблуждения.

— Эй, Жозеф!

— Здорово, толстяк!

— Как ты красив с твоими колбасками!

— Если ты наплодишь маленьких, подари мне одного!

Его щеки с бачками начали дрожать от гнева, а руки, заложенные за спину, щелками пальцами.

Мы столпились около него. Я думаю, он испытывал желание запереть свои ворота, но не смел.

Тут Биретт обращается к нему:

— Нет ли у вас свободного помещения? Маленькой квартирки? У нас семья спокойная: семеро детей, собака, кошка, три канарейки. Квартал мне подходит, а наружность твоя мне очень нравится.

Он оборачивается к нам:

— Ну что, приятели? Пойдем?

Он входит. Мы следуем за ним по пятам. Лакей расставляет руки и хочет преградить нам дорогу.

— Я запрещаю вам входить сюда! Я вам запрещаю! Я кликну полицию.

— Не беспокойся, Жозеф! Конечно, Лепин недалеко. Но ты напрасно сердишься, толстячок! Не могу же я снять помещение, не осмотревши его! Нужно быть рассудительным!

Мы были уже во дворе, человек тридцать, по крайней мере. Большой квадратный двор, тщательно вымощенный. Ни одной клетки в окнах, никакого белья, никакого шума. В углу рукав для поливки, привинченный к водопроводному крану.

Мы внесли сюда оживление. Можно было подумать, что находишься в школьном дворе в день предвыборного собрания. Дом, казалось, не подавал признаков жизни. Никто не подходил к окнам. Но вглядываясь пристальнее, мы замечали, как то здесь, то там шевелится занавеска. Горничные бежали осведомить:

— Барыня! Если бы вы знали! Весь двор битком набит хулиганами и революционерами!

Тогда Биретт выступил вперед:

— В праздник никак нельзя обойтись, чтобы не поплясать маленько. Ну-ка! Маленький хоровод! Составьте круг! Возьмитесь за руки и внимание к такту!

Потом он поднял голову:

— Мадам и месье: зрелище бесплатное, даровое. Предлагается в качестве премии по случаю первого мая. Спешите же воспользоваться, потому что потом оно будет стоить гораздо дороже!

Он оборачивается в нашу сторону:

— Вы готовы?

Мы взялись за руки. Откашливаемся, сплевываем и

З_а_п_л_я_ш_е_м К_а_р_м_а_н_ь_о_л_у…

Никогда мы так не старались. Отражаемый стенами шум снова обрушивался на нас. Мы орали еще сильнее, чтобы перекричать самих себя.

Громадный дом не шевелился. Но мне сдается, что от этого хоровода в его утробе должно было бурчать, как от приступа колик. Очень возможно, что и до сих пор ему иногда вспоминается наш хоровод.

КАЗНЬ ФЕРРЕРА

— Самой лучшей из виденных мною манифестаций, — сказал первый грузчик, — была манифестация у испанского посольства после казни Феррера. Теперь я редко участвую в манифестациях. Сижу большею частью дома. Я не желаю быть изувеченным или ночевать в участке. Чтобы расшевелить меня, нужна игра, стоящая свеч. Казнь Феррера взволновала меня. Странно, не правда ли? Феррер, Испания — казалось бы, плевать нам на это. Не наш огород! Но подите же! Целую неделю я был в ярости, никак не мог проглотить этот кусочек. Каждый день совершаются вещи, внушающие вам отвращение. Однако, миришься. Если будешь все принимать близко к сердцу, пожалуй, кровь испортишь. Но тут я никак не мог прийти в себя. Если бы его бросили в тюрьму, сослали, то, вероятно, здесь никто не обратил бы внимания. Но расстрелять человека за то, что у него свои убеждения! В двадцатом веке! Тогда остается только стать на четвереньки и получать свою порцию сена.

— Испанское посольство помещается, кажется, на бульваре Курсель?

— Да, кажется. Я отправился пешком вместе с другими. Прошли сначала под виадуком метро. Пико предложил было выпить по стаканчику, но об этом не могло быть и речи. Все эти гуляки с площади Пигаль и с Монмартра веселились, как ни в чем не бывало. Беспричинно расстреляли человека, а они и бровью не повели. На земле много мерзавцев, но они худшие из всех. Попов я ставлю выше. Если бы произошла встряска, и можно было свести счеты, я начал бы с этих бездельников, я взлохматил бы им шерсть!

— Это было вечером?

— Да, и я еще удивлялся, почему газовые рожки светят так скудно. Вот странная вещь! Особенно, когда мы спустились на авеню Вилье. Можно было подумать, что причиною являлась толпа, что она съедала свет.

— Было много народу?

— Многие пытались пройти, но не всем удавалось из-за заградительных отрядов полиции. Пико потерял нас. На посла должна была произвести некоторое впечатление картина пустых улиц вокруг посольства — даже ни одного экипажа! — а дальше целые километры возбужденной толпы: «У! У! Убийца! Убийца! Да здравствует Феррер!» Конечно, мы были неспособны воскресить казненного. Но они увидят, что такого человека нельзя давить как блоху. Нас оттесняли с одной улицы на другую. Я оказался в каком-то мешке. Меня прижали к железному щиту магазина. И я кричал. Во всей Европе в этот час были люди, которые кричали и бесновались, подобно нам, из-за казни Феррера. Мы напирали изо всех сил, чтобы опрокинуть заградительные отряды. Даже если бы они обнажили шашки, стали бы стрелять, мы не отступили бы. Они преграждали нам путь, но не могли поставить преграды нашим яростным крикам. Посол в это время, может быть, беседовал в своем салоне с друзьями и знакомыми. «У! У! Убийца!» Он наверно выронил свою чашку кофе.