Игорь Алексеев - Страх, который меня убил

• Название: Страх, который меня убил
• Автор: Игорь Алексеев
• Жанр: Биографии и Мемуары
• ISBN: 2007

---

Пьянство отца, которое постепенно превратилось для меня в постоянную пытку, прокралось в семью как-то незаметно. Я, будучи совсем маленьким, ходил с мамой и папой в ресторан. Все было красиво и достойно. Но потом, класса с третьего, я стал понимать, что происходит трагедия. Что-то непонятное и страшное, чего не было в других семьях. Отец спился мгновенно. Несмотря на то, что начал пить в зрелом возрасте. В трезвом виде он был тих и обаятелен. Хотя в полку слыл человеком независимым, начальства не боялся, за что его уважали, но недолюбливали. Он был остёр на язык и мог сочинить блистательную эпиграмму в адрес любого сослуживца. Он прекрасно рисовал. Пытался играть на аккордеоне. Вытачивал из дерева удивительные штуковины. Но скучная полковая жизнь томила его. Он не был карьеристом. Не стремился поступить в академию. Звания майора ему вполне хватало. Однако он был по-своему честолюбив и тщеславен, что при отсутствии внутреннего напряженного стержня крайне опасно.

По-видимому, алкоголь мирил его с окружающим, делал мир комфортным и обитаемым. Он занимался рыбалкой, причем настолько удачно и профессионально, что прослыл знатоком среди подобных ему рыболовов.

Он никогда не использовал браконьерские приспособления. Но удочки у него были самые лучшие, а специальный ящик для зимней рыбалки таил в себе чудеса рукотворного искусства: блесны, блесенки, мормышки, мушки, особенные зимние удилища, катушки — всего не перечислишь.

Для нормальной жизни в семье обычному человеку хватило бы и трети его способностей. Но генетические петли сделали свое дело. Я знаю, что он ненавидел своего отца за то, что тот постоянно пил и избивал мать. Я знаю, что он дал зарок в молодости не пить вовсе. Но что стоят наши зароки? Чем крепче зарок, тем сильнее соблазн. А яблоко от яблони далеко не падает. В конце концов он сорвался и превратился для меня, безмерно любившего свою семью, в дьяволоподобное существо, приносившее мне боль и страдания. Как мне хотелось гордиться своим отцом! Как мне нужна была его поддержка. Ведь он же любил меня и гордился мной. Но, начав пить, он потерял со мной связь, и я уже лет с одиннадцати был закрыт для него навсегда.

Жизнь в доме превратилась в настоящий кошмар. Когда отец приходил домой, я сразу смотрел на его глаза. Иногда они были спокойно-серыми, а лицо не имело неприятного алкогольного оттенка, и я чувствовал себя счастливым человеком. Но это длилось, как правило, недолго. Отец посылал мать в город за пивом или вином. Мать злилась, отговаривала его. Он начинал раздражаться в ответ на ее причитания.

Дело кончалось тем, что она все же отправлялась на остановку. Через час она привозила желаемое. Отец садился за стол. И начинал напиваться.

Пьяный он был невыносим. Постоянно задирал маму или дергал без повода меня. Когда опьянение достигало крайней точки, отец доставал аккордеон, и по квартире начинали бродить дикие созвучия — отец так и не научился играть, хотя аккордеон был хороший. Глаза пьяного отца делались неодинаковыми по размеру. Правый больше, а левый меньше. В них появлялись наркотический туман и безразличие. От краха нашу семью спасало одно: отец никогда не бил мать и не выходил шататься по улице. Что-то держало его.

Но процесс развивался неотвратимо. Мне не хотелось идти домой после школы или после массовых пыльных игр во дворе. А открыв дверь, я безнадежно спрашивал маму: «Пьяный?» Если отец спал в отключке, становилось легче. Мама могла спокойно делать работу по дому, а я — учить уроки или читать и играть во что-нибудь. Если же отец сидел за столом перед трехлитровой банкой пива и смотрел телевизор — я ждал неминуемого скандала. Он начинал задирать маму, та отвечала в ответ только одно, что-то вроде: «прекращай пить» или «ведь каждый день, каждый Божий день…» Но иногда отцу не хватало выпитого, и он заставлял маму вновь идти в магазин, даже если на дворе уже был вечер. После короткой истерики мама покорно отправлялась за чекушкой или бутылкой красного крепленого вина.

Я не плакал тогда. Не плакал ни при каких обстоятельствах. Просто деревенел от отчаяния и страха. Наше семейное реноме выручало то, что в городке пьянство было широко распространено, и в действиях отца и матери никто не находил ничего особенного. Вроде все нормально. Квартира есть, дети обуты, одеты, накормлены. Сын не лоботряс, а отличник.

А в других домах пьянки проходили жестче и остервенелее. Разговоры о том, что кто-то в доме кого-то побил, были постоянными. Чаще, конечно, мужья лупили жен. А иногда и наоборот. Однажды, классе в пятом, я услышал крики на улице и увидел соседей, бегущих к желтой старой двухэтажке. Мне стало любопытно, и я отправился за взрослыми.

Пройдя между входом в ледник, где хранились капуста и картошка для части, и общим сортиром, попал во двор. Увиденная картина поразила меня. Посередине двора лежал мужчина с синим лицом и высунутым языком. Над ним расположился другой мужчина и методично то разбрасывал его руки в стороны, то сводил их к груди лежащего. По периметру стояла перешептывающаяся толпа. Я ничего не понимал, но чувствовал, что происходит что-то страшное. Наконец я услышал отголосок: «Повесился. На спинке кровати. Жена не дала похмелиться, и он повесился». Я еще постоял немного. Ничто не менялось. Я тихонько повернулся и ушел. Впрочем, никто не обратил на меня внимания.

Понимание пьянства как страшной опасности пришло ко мне очень рано.

Этот страх выматывал душу, пожирал остатки счастливости в сознании.

И очень быстро заставил думать о том, как мне вырваться из этого ада. Когда мы перешептывались с мамой во время пьяного сна отца, я часто просил ее, чтобы она развелась с отцом. Мои наивные комбинации не учитывали того, что квартира принадлежала полку и не могла быть разменяна. Да и работу в таком маленьком городе найти было бы трудно. Так что мама предпочитала терпеть эти мучения. И я терпел вместе с ней.

У нас, вернее, у отца, был мотоцикл. Он вообще любил технику.

Сначала в семье, когда меня еще не было, появился «ИЖ-49». Потом «ИЖ-56». Я его помню, он был бежевого цвета. А вырос я во время эпохи новенького «ИЖ-Юпитера» с коляской. Он был салатного цвета и хранился в старой деревянной халупе, именуемой «гараж». Мотоцикл плюс пристрастие отца к рыбалке неизбежно приводили к тому, что я вовлекался в процесс подготовки к поездке, мытью мотоцикла, а потом и к самой рыбалке. Отец, когда я подрос, почти всегда брал меня на рыбалку с собой. Буксование в грязи по дороге к речке или какому-нибудь пруду, озноб ранних прохладных зорь, ожидание восхода солнца и приходящего с ним тепла, возня с крючками, лесками, удочками, неутомимое бдение за поведением поплавка на мутной воде колхозного водоема с неуютными глинистыми берегами — все эти приключения могли давать ощущение непреходящего счастья любому мальчишке. Только не мне. Я возненавидел рыбалку, потому что отец начинал напиваться сразу, как только мы приезжали на берег. Или выезжали, когда он был уже пьян. Пьяный, он был, тем не менее, увлечен рыбалкой и не раздражал меня разговорами или какими-то выходками. Я бродил вдоль речки или пруда сам по себе. Пытался купаться, уходя по колено в илистое дно. Воевал с комарами, когда приходилось рыбачить в лесу. Я оставался один. Хорошо, что мне в голову не приходило, что пьяный отец мог перевернуть мотоцикл или врезаться во что-нибудь. Не допускали этого огромные пустые пространства и отсутствие какого бы ни было транспорта на пыльных трясучих проселках… Став зрелым подростком, я уже всячески старался избегать этих поездок. Изворачивался, как уж. И мне удавалось увильнуть от ненавистного занятия. Пьяный отец жил в параллельном мире и не замечал, что творится вокруг на самом деле.

Приближалось окончание школы, и надо было решать, кем быть в жизни.

Конечно, военным. Но у меня была близорукость, и путь в летное училище был закрыт. Я отправил документы в училище военных политработников. Документы мне вернули с отказом. Я не представлял, кем хочу стать. Меня не интересовало ничто конкретно, кроме литературы, притяжение которой я ощутил, когда мы освободились от влияния Лидакола, и литературу стала преподавать другая учительница.

Это было в старших классах. Это притяжение радовало и тревожило меня на подсознательном уровне. Радовало тем, что душа обрела место на земле. А тревога возникала, когда приходило понимание невозможности осуществить свои мечты и стать писателем. Профессия писателя для меня была священна. Писатель воспринимался мной как Учитель, как жрец, как владелец неведомых мне знаний.

Однажды, придя домой, я увидел нашу добрую соседку — Тётьлюду.

Тётьлюда и мама о чем-то тихо совещались. Когда увидели меня, пригласили к участию в беседе. Мама предложила мне вариант поступления в Саратовский медицинский институт. Я легкомысленно воспринял эту версию. Я понимал, что подготовка моя слаба. В Москву, в связи с этим, дорога была закрыта. Особых пристрастий к математике или физике я не имел. Политехнический и сельскохозяйственный институты меня не интересовали вовсе. Поэтому отношение к медицине было двойственное. Я не был прирожденным естествоиспытателем. Однако медицина была привлекательна тем, что в ней находили место мои гуманитарные наклонности и нежелание заниматься точными науками.