Владимир Краковский - ДЕНЬ ТВОРЕНИЯ

• Название: ДЕНЬ ТВОРЕНИЯ
• Автор: Владимир Краковский
• Жанр: Научная Фантастика

РОМАН

МОСКВА

СОВЕТСКИЙ ПИСАТЕЛЬ

1983

Владимир Краковский известен как автор повестей «Письма Саши Бунина», «Три окурка у горизонта», «Лето текущего года», «Какая у вас улыбка!» и многих рассказов. Они печатались в журналах «Юность», «Звезда», «Костер», выходили отдельными изданиями у нас в стране и за рубежом, по ним ставились кинофильмы и радиоспектакли.

Новый роман «День творения» – история жизни великого, по замыслу автора, ученого, его удач, озарений, поражений на пути к открытию.

Художник Евгений АДАМОВ

4702010200-187

К --- 55-83

083(02)-83

© Издательство «Советский писатель». 1983 г.

---

Этого сокурсника все звали Пеликаном, хотя настоящее его имя было – Петр, а фамилия – Великанов. Дело в том, что он, подписываясь везде «П. Великанов», первую букву своей фамилии, а также две последние выводил неразборчиво, получалось: «П.еликан». Ну, все, конечно, подметили: «Пеликан! Пеликан!» – такая за ним утвердилась кличка.

Но, несмотря на неточность отдельных букв, подпись у Пеликана была необыкновенной красоты, и, завидуя, все первокурсники стали вырабатывать у себя подобную, – как бы эпидемия такая прошла по всему курсу, все беспрерывно расписывались: в тетрадках, на столах, стенах, папиросных пачках, на лекциях, в перерывах, днем, ночью, один Верещагин не расписывался, избежал этой болезни.

Однако, как ни старались подражатели, сколько сил ни тратили, ни у кого не получалось так красиво, как у Пеликана, чем он очень гордился и завоевал большой авторитет на курсе, а тут этот Верещагин при всех взял и унизил его. «Фрайер ты, Верещагин, – сказал Пеликан. – И задавала».

Что такое «задавала» – понятно. А «фрайер» – это в те времена было такое модное словечко, которое по-немецки означает «жених». Теперь в подобных случаях говорят: «пижон», что по-французски – «голубь».

Остальные сокурсники придерживались того же мнения: что Верещагин – фрайер, потому что ходил он среди них угрюмый, непонятно чем расстроенный, держался отдельно и, учась лучше всех, не очень-то бросался помогать отстающим, – об этом свидетельствует, например, такой возмутительный с точки зрения сокурсников случай, когда одна девчонка подошла к Верещагину и попросила: «Помоги уравнение Бройля вывести», а он ответил: «Сама поднатужься», – девчонка же была худенькая-худенькая, очень грациозная, прямо перышко или пушинка, слово «поднатужься» в применении к ее фигуре прозвучало не просто грубо, а даже как-то похабно, она чуть не заплакала.

Конечно, очень легко осудить Верещагина и стать на сторону возмущенного большинства, потому что каждый из нас воспитан на идеях содружества, каждому с детства вбивали в голову, что это очень хорошо – протягивать руку для взаимопомощи; и, конечно, правильно делали, что вбивали, потому что это действительно очень хорошо. Так что осудить Верещагина просто.

Но можно попытаться и понять его. Ведь как он попал в университет? Каким путем шел к этому учебному храму науки? Он шел к этому учебному храму науки путем выращивания на голодный желудок различных кристаллов, путем драк с мальчишками во имя познания, он взрывы устраивал, от которых в его бедро вонзались осколки кирпичей, он в отроческие годы не мяч, гогоча, гонял, а мудрость из толстых книг алчущим взглядом высасывал, он сквозь тернии пробирался к научным истинам, и так, весь истерзанный, добрался до университета, но что он там увидел?

Ораву веселых юношей и девушек, особой жаждой познания никогда не мучившихся, шрамами на бедрах не отмеченных, – вот что он там увидел. Им бы, этим юношам и девушкам, только экзамен сдать, им бы только диплом получить, вот и все, что им от университета надо, а Верещагин думал, что это действительно храм, что здесь собираются святые великомученики, готовые ради познания истины пожертвовать всем, чем потребуется пожертвовать, а тут, оказывается, эти истины даром дают, тому, что Верещагину в тиши ночей открывалось, здесь массово обучают, вчера этот сокурсник легкомысленным оболтусом был, а эта сокурсница так вообще с танцплощадки не слазила, а сегодня им электромагнитный резонанс, который Верещагин в трудном одиночестве постигал, на чайной ложечке ко рту подносят, уговаривают проглотить. Ревнивое чувство охватывало его. И когда преподаватель веселым голосом начинал: «Сегодня мы рассмотрим второй закон термодинамики…», Верещагин ощущал острый укол в сердце, потому что вспоминалось ему, как он этот самый второй закон в девятом классе зимней ночью под одеялом как увлекательный любовный роман читал, а отец из соседней комнаты в бледно-голубых кильсонах, популярных в ту же эпоху, что и словечко фрайер», – в этих самых популярных кальсонах как выскочит, да как заорет: «До каких пор!..», да как хватит книжкой об пол – он очень нервный в тот год был, потому что в больнице новый талантливый молодой хирург объявился, которого стали прочить на должность заведующего отделением вместо Верещагина-отца.

Правда, потом все обошлось: талантливый этот молодой хирург женился на медсестре и уехал с нею на Крайний Север, где врачам платят бешеные деньги и за несколько лет можно скопить сумму, достаточную для приобретения приличной кооперативной квартиры с легковой машиной впридачу, но это не меняет сути дела; разочаровался Верещагин в учебных храмах науки, не по характеру ему оказались эти университеты с их чайными ложечками и оравами веселых юношей и девушек.

Таким уж он родился человеком, что ему для успешного развития нужно было пребывать в полном одиночестве, как в топке печи, которую он взорвал, и еще – чтоб мешали. Пока отец негодовал: «Что ты все стены графиками обклеил!», пока сверстники смеялись: «Брось ты свою галиматью, айда на речку!» – Верещагин поглощал книги с азартом. А как попал в университет, где занятия наукой поощрялись, где они легальны и похвальны, – стал охладевать Верещагин. Потому что превозмогатель по природе Верещагин. Таким людям, как он, для подъема встречный ветер нужен. Им недопонятыми всегда нужно быть.

Они как порох – на открытом месте горит ровно, его в ствол заключить нужно, ограничить, не дать – тогда и взорвется он.

Таких людей за руки держать нужно, чтоб размахались руками они.

Наука психология все это объясняет по-своему. У большинства людей, говорит она, главные силы души – снаружи, и лишь скромный резервец для особых случаев. Эти люди далеко идут по ровной дороге. Но есть другие – у которых снаружи почти ничего, поэтому они вялы и ленивы в обычной жизни, зато имеют на дне души могучий резерв.

Такие люди – для особых случаев. Каждая стая животных, утверждает наука психология, имеет несколько особей такого сорта. На тот случай, если появится тигр или еще кто-нибудь страшный. Пока обезьяны, например, собирают бананы, то выделяются те, у которых главные силы снаружи, – у них и ловкости больше, и старания. Но как только появляется, например, тигр, эти ловкачи с набитыми бананами ртами пасуют, у них от страха паралич и несварение желудком бананов. Они погибли бы, но внезапная мощь и мужество тех, с резервами, спасают стаю. А потом опять все идет по-старому. До следующего тигра. Должны быть такие в стае, чтоб выжить ей.

Вот и Верещагин – ему препятствия нужны были.

Его ум становился остер и цепок только тогда, когда ему мешали. Он и драться в детстве умел только в ярости.

Но все это не означает, конечно, что у Верещагина совсем опустились руки и он стал двоечником. Он столько книжек прочитал еще в школе, что первый курс для него как детский сад был. И вообще – слишком уж он разогнался в своей прежней жизни, чтоб так сразу и остановиться. Первый курс он закончил с поразительным блеском. И по решению деканата был переведен сразу на третий. Редкий случай.

18

На третьем курсе было так же скучно, как и на первом, но весной Верещагин внезапно загорелся, движения его стали порывистыми, глаза заблестели, как у орангутанга для особых случаев, когда из кустов выпрыгивает тигр.

Пришло время писать курсовую работу – вот в чем дело: в конце каждого курса студенты пишут эти так называемые курсовые – особого рода сочинения, в которых они должны продемонстрировать полученные за истекший год знания, а также некоторую способность к самостоятельному научному мышлению. Довольно обыкновенное, в общем-то, дело, – писать курсовые работы, но бывают исключения – для исключительных людей. Верещагин же был на редкость исключительным человеком, мы с самого начала условились так считать.

То есть не условились, а просто знаем: Верещагин – гений. Уж мы-то не повторим ошибки создателя отечественных алмазов академика Леонида Федоровича Верещагина, который к знакомству с нашим Верещагиным отнесся наплевательски – он и представить не мог, какого великого в будущем однофамильца подводят к нему вплотную.

А потом бегал и клянчил: познакомьте меня с вашим Верещагиным… Мы такой ошибки не сделаем.

Мы исследуем первую половину жизни Верещагина задним числом, и нам прекрасно известно, что он теперь за фигура; мы знаем, что за ним даже два телохранителя странного вида неотступно ходят, так что исключительность этого человека для нас не секрет, и мы даже удивились бы, если б в скучном деле написания курсовой работы она не проявилась бы во всем блеске.

Тему курсовой работы студент может выбрать из длинного списка, предложенного деканатом, но может и сам придумать.

Верещагин, конечно, решил сам придумать. Порывшись в памяти, он вспомнил об одной идее, пришедшей ему в голову еще на первом году учебы. Строго говоря, сама идея принадлежала не Верещагину, ее изложение можно было прочитать в университетском учебнике, где о ней говорилось мелким шрифтом и довольно язвительно, что она является плодом спекулятивных рассуждений некоторых ученых, позволяющих себе высказывать подобные – смелые, в кавычках – гипотезы лишь потому, что экспериментально их невозможно ни подтвердить, ни опровергнуть; во всяком случае, не нашелся еще человек, который придумал бы, как это сделать. А у Верещагина еще с первого курса были кое-какие соображения насчет того, как это сделать.