Татьяна Сухотина-Толстая - Воспоминания

• Название: Воспоминания
• Автор: Татьяна Сухотина-Толстая
• Издательство: Художественная литература
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1976

В книгу включены воспоминания и избранные страницы из дневника старшей дочери Л. Н. Толстого — Татьяны Львовны Сухотиной-Толстой. Т. Л. Толстая была одаренной художницей, талантливым и ярким человеком, очень близким Толстому по духу, по искреннему сочувствию его взглядам. Ее воспоминания, часть которых публикуется впервые, живо и интересно рассказывают о ее детских и отроческих годах, о друзьях и гостях Толстого, о трагических событиях последних лет жизни писателя. Вступительная статья А. И. Шифмана.

---

Голова у меня немного болела, и хотя мама усомнилась в том, что у меня жар, она все же велела мне лечь в постель.

Вскоре и у Сережи и у Ильи оказалась сыпь на лице и на руках. Нас всех положили в постель.

Мама и Ханна ходили за нами, но мы были мало похожи на больных. Моя головная боль вскоре совсем прошла, и хотя сыпь высыпала не только на лице, но и на руках, все же никто из нас больным себя не чувствовал.

Очень было приятно вместо обычного молока получать чай с малиновым вареньем, приятно было быть избавленной от уроков, но все же лежать в постели, когда хотелось бегать и кататься на коньках, — было тяжело. И мы прыгали по постелям и шалили так, что Ханна иногда теряла терпение.

— Какие же это больные? — говорила она мама. — Они все совершенно здоровы.

— Да почему же у них сыпь? — недоумевала мама. — На деревне корь, и они, наверное, заразились опять от деревенских детей.

— Тогда был бы у них жар, — возражала Ханна.

— Да ведь вы знаете, Ханна, — говорила мама, — что корь иногда проходит очень легко. Вероятно, дети болеют очень легкой формой.

Чтобы прекратить всякие сомнения, решили послать в Тулу за нашим старым доктором, милым Николаем Андреевичем Кнерцером.

Приехал Кнерцер, поздоровался с нами и сел около моей кровати. Он посмотрел на высыпавшую на лице и на руках сыпь, поискал ее на других частях тела, пощупал мой лоб, посчитал пульс и велел показать язык.

Потом он посмотрел на меня сначала через очки, потом сверх очков, и мне показалось, что в его глазах мелькнул насмешливый игривый огонек.

То же самое Кнерцер проделал у постели моих братьев.

— Ну, что же? — спросила мама.

— У детей не корь, — сказал он наконец. — Жара у них нет, и сыпь сосредоточилась только на лице и руках. Не попало ли к ним на лицо что-нибудь такое, что могло произвести это высыпание?

— Не знаю, — сказала мама. Потом обратилась к нам: — Не мазали ли вы лица и рук чем-нибудь?

Меня вдруг осенила мысль.

Это духи из стеклянных поросят, козлят и гусей, которыми мы душили руки и лицо.

Я быстро перекувыркнулась лицом в подушку и неудержимо начала хохотать, болтая ногами под одеялом.

— Что с тобой? — спросила мама.

— Это гуси! — закричала я. — И козлята. И поросята.

Мальчики поняли меня и тоже начали кричать:

— Это гуси! Поросята! Цыплята! Козлята!

Кнерцер оглядывал нас по очереди, думая, что мы рехнулись.

Когда Кнерцеру объяснили, в чем дело, он велел духи все вылить в помойное ведро.

Нам позволил встать и одеться.

Валяться нам уже надоело, и мы охотно подчинились его приказанию.

Изо ртов поросят и козлят и из хвостов гусей мы повылили яркие и ядовитые духи и без огорчения оделись и принялись за свою обычную жизнь.

XXIII

Кроме уроков, с января прибавилось у нас еще очень интересное занятие.

Написав четыре «Книги для чтения» и «Азбуку», папа захотел проверить их на деле, и опять он принялся за одно из самых любимых дел своей жизни — за обучение крестьянских детей.[33]

Сережа и я умели читать и хотя и не вполне правильно, но уже порядочно писали.

Илья же, которому было тогда шесть лет, едва читал, а писал совсем плохо. Но тем не менее и он заявил, что будет «учить» ребят. Папа согласился, и вот начались уроки.

Для школы было назначено всего два часа с небольшим. Начинались занятия тотчас после нашего обеда, то есть в шестом часу вечера, и продолжались до того времени, как нам пора было идти спать. Папа учил старших мальчиков в своем кабинете. Мама взяла себе девочек и учила их в другой комнате, а мы трое учили совершенно безграмотных детей буквам в передней. На стене был повешен большой картонный лист с азбукой, и около этого листа маленький толстый Илья с палочкой обучал таких же малышей, как и он сам. Он был очень строг, и я помню, как я подслушала такой разговор.

Илья спрашивает какого-то мальчика, показывая палкой на «А»:

— Это какая буква?

Мальчик отвечает:

— Не знаю.

— Не знаешь! Так пошел вон!

Потом призывает другого:

— Это какая буква?

— Не знаю.

— И ты не знаешь! Пошел вон!

И так он проэкзаменовал всех начинающих и решил, что ему дали самых глупых учеников.

Со временем у нас образовался класс «гуляющих». Это были те, которые не могли или не хотели учиться: они имели право ходить по всем классам и везде слушать уроки, с условием никому не мешать. Эти «гуляющие» часто выучивались буквам не хуже учеников, сидящих по классам.

Мы свели большую дружбу с ребятами. Они приносили нам иногда свои самодельные игрушки, иногда домашние лепешки и другие лакомства.

Всем было очень весело учить детей, потому что дети учились бойко и охотно. 2 февраля этого года (1872) мама пишет своей сестре Кузминской в Кутаис:

«Мы вздумали после праздников устроить школу, и теперь каждое послеобеда приходит человек 35 детей, и мы их учим. Учат и Сережа, и Таня, и дядя Костя, и Левочка, и я. Это очень трудно учить человек 10 вместе, но зато довольно весело и приятно. Мы учеников разделили: я взяла себе восемь девочек и двух мальчиков.

Таня и Сережа учат довольно порядочно, в неделю все знают уже буквы и склады на слух… Главное то понуждает учить грамоте, что это такая потребность, и с таким удовольствием и охотой они учатся все» 77.

«У нас все продолжается школа, — пишет мама в марте. — Идет хорошо… Каждый вечер это такая толпа собирается, и шум, чтение вслух, рассказы, — голова иногда кругом идет» 78.

В следующем письме, написанном тоже в марте, она пишет: «У нас все продолжается школа. Идет хорошо, ребята детям носят разные деревенские штучки: то деревяшки какие-то правильно нарезанные, то жаворонки, сделанные из черного теста. После классов таскают Таню на руках, иногда шалят, но почти все выучились читать довольно бойко по складам» 79.

Папа в то же время писал Фету: 20 февраля 1872 года: «…Мы всю зиму уж пользуемся новой пристройкой. Еще новость, это, что я опять завел школу, и жена и дети — мы все учим и все довольны…» 80 К концу зимы чувствуется, что мама уже немного устала от школы. Она пишет в апреле своей сестре: «Каждое утро своих детей учу, каждое послеобеда школа собирается. Учить трудно, а бросить теперь уж жалко; так хорошо шло ученье, и все читают и пишут, хотя не совсем хорошо, но порядочно. Еще поучить немного, и на всю жизнь не забудут» 81.

Летом школу распустили, и на следующий год она не возобновилась.

XXIV

За эту зиму наша Ханна стала опять хворать. Это очень заботило и огорчало моих родителей. Кроме того, Ханна получала из Англии одно грустное известие за другим.

Еще летом она узнала, что умерла ее любимая старшая сестра, оставив вдовца с двумя маленькими девочками.

Потом зимой написали ей, что ее отец очень болен. Ханна не знала, что делать, — собиралась уезжать в Англию, но все поджидала новых известий.

Мама писала об этом несколько раз своей сестре в Кутаис. «Ханна собирается уходить… Болеет, худеет, скучает… Сережа плакал три раза… Боюсь, что дети затоскуют, когда уедет. А я очень тоскую, я в ней теряю не только прекрасную няню детей, но друга себе…» 82 Вскоре пришло известие, что отец Ханны умер.

Очень она плакала и горевала, и мы разделили ее горе и тоже горько плакали о незнакомом нам, но через его дочь любимом старом виндзорском садовнике.

Потом стали приходить из Англии письма, которые приводили нас в негодование и недоумение. Муж умершей Ханниной сестры просил ее приехать в Англию и выйти за него замуж. Родные Ханны письменно очень уговаривали ее согласиться на это и заменить мать двум маленьким сироткам.

Ханна заколебалась… Любя ее всем сердцем и поэтому чувствуя все то, что происходило в ее душе, я угадывала эти колебания, и они приводили меня в ужас и отчаяние.

Неужели она решится бросить нас? Сделать нам так больно? Нам, которые так ее любим, что не можем представить себе жизни без нее. Неужели эта наша любовь не имеет права ее удержать? И неужели возможно, что она, такая нам дорогая и необходимая, может взять да так безнаказанно, здорово живешь, порвать эти узы любви? И неужели она, которая не только говорила, но и всей своей жизнью доказывала, что любит нас, — неужели она это сделает?

Все это скорее чувствовалось мною, чем думалось.

«Неужели, неужели она это сделает?» — день и ночь спрашивала я себя.

Но она этого не сделала. Она так же, как и мы, почувствовала: наша привязанность имеет права, которые она нарушить не может, и что на всю жизнь, до самой смерти, связана с нами этой любовью.

Она осталась.

Но та внутренняя борьба, которую она перенесла, подкосила ее силы… Ее здоровье становилось все хуже и хуже.

XXV

Мы собирались было в это лето ехать в наше самарские имение в степи, чтобы папа и Ханна там попили кумыс для поправления своего здоровья.