ВЛАДИМИР КЛИПЕЛЬ - УЛЫБКА ДЖУГДЖУРА

• Название: УЛЫБКА ДЖУГДЖУРА
• Автор: ВЛАДИМИР КЛИПЕЛЬ
• Жанр: Биографии и Мемуары

---

Над тальниками справа показались желтые скалы, под ними вправо от реки должен ответвиться залив, в конце его – деревня. С реки ее, как и пещеру, не видно, она в стороне. И тут слева я увидел камень – кусок отколовшейся белой скалы. Перед нею лежала широкая коса. Мы вытащили лодку и пошли к камню. Известняковые пологие сопки обрывались здесь круто и были прикрыты густым лесом. Выше камня, почти на обрыве, маячили какие-то две побелевшие доски, прибитые к дереву. По размытой расщелине мы полезли наверх, и тут за скалой, словно бы отколовшейся от горы, открылся черный провал пещеры. Это была она – Ципандинская пещера, впервые описанная в 1895 году Стефановичем в очерке «Путешествие от Якутска до Аяна», напечатанном в Иркутске.

Вход в пещеру был заделан бревенчатой стеной: колхозники Ципанды приспособили пещеру под склад мяса, там всегда лед и холодно. Стенка была вся в надписях, довольно банальных: здесь побывали такие-то… Одни надписи были сделаны краской, другие врезаны ножом. На досках, что были прибиты к дереву наверху, по которым мы и увидели пещеру, выжжено: «Майская партия. 1920». И сверху топор и якорь. Доски были еще крепки, хотя и провисели пятьдесят три года. Лиственница – дерево крепкое, изделия из нее на век. Из дверного проема пахнуло ледяной сыростью. Немного освоившись с темнотой, мы увидели огромный грот, посредине заваленный крупным колотым камнем, обрушившимся с потолка. Вверху, метрах в шести, висели растрескавшиеся глыбы камня. За грядой камней, прямо против входа, лежала белая наледь, уходящая куда-то вниз, в глубину, и на нее сверху сочилась вода. В правой стороне грота чернел ход, обледенелый внизу. Оттуда на нас дышал мороз, самый настоящий. Пещера летом не прогревается, а зимой не настывает, в ней всегда ровная температура.

У нас не имелось ни веревок, ни иного снаряжения для осмотра пещеры. По описаниям она довольно велика, но ход по ней перекрывают подземные озера. Идти в черную темень пещеры без фонаря незачем, ничего не увидишь. По опыту я уже знал, что в большой пещере даже яркий свет факела недостаточен, чтобы видеть землю под ногами.

Как и у всякой пещеры, есть и у Жилища дьявола свои легенды. Одна про то, как смельчаки, посмевшие в нее проникнуть, были погублены, и лишь один был выорошен какой-то неведомой силой и очнулся на горе. За этим кроется одно – вероятность какой-либо отдушины, промоины, второго в нее входа. Но его никто не нашел

Другая легенда о том, как в пещере хоронились от врага партизаны, когда в Ципанду пришли пепеляевцы. Я в это мало верю: ну кому придет на ум хорониться в ледяной пещере, которая всегда может стать ловушкой, когда вокруг на сотни километров глухая тайга, привычная каждому оленеводу с детства и незнакомая бандитам. Думаю, что вторая легенда придумана просто для интереса еще и потому, что о партизанах в районе Ципанды нигде не говорится. Пепеляев в Ципанде был, но его дружина прошла ходом: туда он сам торопился, обратно его преследовали.

Осмотрели мы первый грот, покрутились возле входа. Со скалы, стоявшей перед входом, Алешка пощелкал ФЭДом, посмотрели вокруг. На скале среди мохового покрова поднималась красивенькая елочка. Теснились вокруг ольха и береза, ели и лиственницы, тополя и рябинки. Будто припорошенные снегом, белели наверху мхи – ягель.

Я подумал о том, как часто мы стремимся в далекие края за неизвестным нам явлением природы, находим и… оказывается, что можно было и не ехать. Близ родного дома куда больше есть всяких чудес, да только мы к ним пригляделись, равнодушно проходим мимо. Вот и я отмахал почти полторы сотни километров, чтоб увидеть чудо-пещеру, а увидел провал, лед и камень. Да на нашем Хехцире есть такие места, что засмотришься, и никому не приходит в голову лезть из-за них в дебри. Но ничего, зато на моей карте будет отмечен еще один район, и можно будет сказать: пройден, осмотрен, больше можно сюда не ходить, не ездить. За пещерой, лишь метров на двести ниже по реке, находится пустошь – заброшенное колхозное поле. Ниже пещеры километра на два по правому берегу поднимаются желтые скалы. Перед ними черная от глубины вода, завихрения, в которых кружится пена. Изрезанные, истрескавшиеся скалы увенчаны причудливыми башенками, столбами, зубцами, между ними ютятся сосны, какими-то путями сумевшие вцепиться корнями в камень, едва прикрытый красноватыми мхами. Эти скалы, растущие прямо из черной воды, куда интереснее пещеры. Ими любоваться можно бесконечно. Скалы вздымаются отвесно, некоторые настолько ненадежны, что могут в любую минуту обрушиться в воду. И обрушиваются, особенно в дождливую погоду и, вероятно, весной, когда всепроникающая от таяния снегов вода, замерзая, начинает рвать камень. По верху сопки, подступившей к реке, растет частый сосновый лес, а внизу тополя, ивы, ольха и береза, и, конечно, лиственница. Она повсюду.

Дойдя до улова, кружившегося у скал, мы вошли в изогнутый серпообразно залив и по стоячей воде, местами заросшей водяными травами, километра через полтора подошли к Ципанде. У берега стояли моторные и весельные лодки, а на бугре несколько изб. Мы поднялись к первой, самой ближней к воде. Хозяин ее – Петр Николаевич Дьячковский. Он пенсионер и не пожелал выезжать ни в Джигду, ни в Аим, когда колхоз был влит в образованный оленеводческий совхоз «Нельканский». Мне говорили, что Дьячковские якуты, но они считают себя эвенками, хотя говор в Ципанде, Аиме в основном якутский.

Петр Николаевич – еще крепкий и бодрый старик, хотя достиг семидесятилетия. Здороваясь, он остро и оценивающе взглянул на меня, оставшись довольно равнодушным к выставленной бутылке с водкой. Был он коренаст, с редкими поседевшими усиками на загорелом лице, в движениях сквозила порывистость. Разговаривая, помогал жестикуляцией. Он что-то сказал своей жене – молчаливой старушке – и та, пока мы умывались и приводили себя в должный вид с дороги, собрала на стол. Петр Николаевич пригласил нас в избу. В избе было чисто и прибрано, и мы разулись у порога. На столе – холодный язык, масло, сметана, сливки, белый хлеб и сахар. На железной плите – горячий чайник, только что с огня, из кухни. В доме печку не топили, чтоб спать было не жарко. Кроме нас и Петра Николаевича за стол сел его сын Василий – плотный, дочерна загорелый мужчина с атлетическими плечами.

Петр Николаевич налил в рюмочки водки сначала нам, а потом себе – лишь треть, разбавив ее ягодным соком. Так лучше, – сказал он и, выпив без предисловий и тоста, принялся за еду. Судя по всему, водку в этом доме не любили, и я был этим очень доволен. Василий тоже ограничился рюмкой, и Петр Николаевич спрятал бутылку подальше, на случай, когда занеможется, или от простуды. И олений язык, нарезанный пластиками, и сметана были очень вкусны, к тому же и хозяин подсовывал еду – ешь, ешь, – и мы налегали на чай со сливками, на хлеб, на все, что было на столе.

Убранство избы – комод с бельем, кровати, стены, сплошь заклеенные журналами, причем теми страницами, где изображались в цвете красивые девушки и актрисы. Я усмехнулся:

– Смотри-ка, Петр Николаевич старый, а вкуса к молодым не потерял.

– А что, – отвечал он живо, – в Аиме можно хороших девок высватать!

– Говорят, вы хорошо знаете пещеру, – сказал я.

– Кто говорит? – порывисто обернулся он ко мне.

– Охлопков. Он сказал, что лучше вас тут никто окрестностей не знает. К вам советовал обратиться, чтоб пещеру показали.

– Показать можно, только сейчас не могу, сено надо убрать.

– В пещеру до самого конца ходили?

– Нет, там озеро есть, его обойти нельзя, потом дыра, так надо лезть, – он показал, как в дыру надо протискиваться. – Фонарь хороший надо, веревки, потом на чем озеро переплыть.

Петр Николаевич быстро переговорил по-своему с сыном, и Василий сказал:

– Мы сейчас на сенокос съездим, тут недалеко, сено уберем, а вечером я вас в пещеру свожу. Я там тоже давно не бывал.

– Ну и я с вами на сенокос.

– Зачем? – быстро спросил Петр Николаевич.

– Помогать буду, – ответил я. – В детстве тоже сено косил.

Петр Николаевич набросил на плечи брезентовую куртку, повязал голову белым платком, чтоб комары не так ели и за воротник не сыпалась сенная труха, и подался к воде. Там он сел в оморочку и, помахивая двухлопасным веслом, не оглядываясь, поплыл в конец залива. Мы с Василием и мальчишкой лет четырнадцати- его братом – сели в плоскодонку. За нами по берегу пустились две собаки, изнывавшие на дворе от безделья. На шее у каждой по колодке, как у оленей. Путаясь между ног, колодка – короткий обрубок жерди – не дает собаке бежать. Это для того, чтобы они не убегали в тайгу. Близ Ципанды пасется много оленей, они боятся собак, как волков, могут разбежаться.

– А чьи олени? – спросил я Василия.

– Многих, – отвечал он. – Частные олени. Хозяева живут в Аиме, а олени пасутся здесь, они к этим местам привыкли, в других местах пастись не хотят, убегают. Таежный олень любит то место, где родился и вырос. Сопка здесь хорошая, – он кивнул на двугорбую сопочку, опоясанную посередине гольцами. – Ягель есть, ветер оленя обдувает от гнуса.