Нодар Джин - Учитель (Евангелие от Иосифа)

• Название: Учитель (Евангелие от Иосифа)
• Автор: Нодар Джин
• Издательство: Пропаганда
• Жанр: Современная проза
• Год: 2003
• ISBN: 5-9560-0138-0

Нодар Джин эмигрировал в США в 1980 году, будучи самым молодым в СССР доктором философских наук, и снискал там известность не только как ученый, удостоенный международных премий, но и как писатель. Эта книга о Сталине, но вряд ли ее можно поместитьв ряд классической антисталинианы, будь то произведения А. Солженицына или А. Рыбакова. Роман Джина, написанный от лица «вождя всех времен», своего рода «Евангелие от Иосифа» — трагическая исповедь и одновременно философская фантасмагория о перипетиях человеческой судьбы, история о том, как человек, оказавшийся на вершине власти и совершивший много такого, на что способен разве сам дьявол, мог стать другим.

---

«Хоть сто!»

«Нет, один. Так вот: вы мне — не спрашивайте, мол. А я вам: зачем спрашивать, Франклин? Спрашивают, если не понимают.»

Засуетился даже переводчик.

«Писал предатель, — добавил я. — То есть простой человек, но уверенный, что не будь Сталина, стал бы непростым. Простым людям кажется, что они предают из-за идей. Но они предают из-за вещей. Хотят иметь больше.»

Теперь уже обобщение вызвало у Рузвельта удовольствие, ибо он понял, что конкретнее я ничего не знал:

«Писал как раз непростой человек. Но простой человек… А можно и я вас? Простой человек, говорю, Иосиф, получается у вас слишком гнусный.»

«Не у меня — у бога. И вы правы: человек ему не удался. А ваш непростой человек всё равно очень простой. Потому, что — предатель.»

Кого я и продолжил высчитывать:

«Очень простой. У которого при мне стать непростым, видимо, не получается. У одних евреев получается, а у других нет…»

Рузвельт улыбался: не получается, мол, как раз у непростого маршала Сталина. С арифметикой.

«А может, это такой человек, — попробовал я, — который был непростой, но я разжаловал его в простого. Такие жалуются чаще. Как правило — на антисемитизм. Троцкий вышел из богатых землевладельцев, но „бедным евреем“ решил стать, только когда проиграл мне.»

Президент перестал улыбаться.

«Не исключено, — добавил я, — что писал вам человек, которого я сам и произвёл когда-то в непростого…»

«Давайте забудем! — зашевелился Рузвельт. — Я лишь хотел убедить вас, что не только нашим простым людям, но даже вашим видным большевикам кажется, что вы к евреям суровы. А мне хотелось бы с вами дружить и после войны.»

Мне вдруг, наоборот, захотелось прервать с ним даже знакомство:

«После войны, говорите? Это будет нескоро, президент. Ибо вы и ваши люди тянете со вторым фронтом. О чём большевики строят разные догадки. Например, что вы не спешите спасать евреев. Как не спешили до войны. Вас предупреждали, но вы решили не верить. А может быть, как раз поверили, но…»

Я выдержал паузу, ибо Рузвельт потянулся к рюмке. Когда он пришёл в себя, я продолжил сердиться и высчитывать в уме предателя:

«Один наш еврей, тоже видный большевик, написал в газете, что вы — когда вас предупреждали про Гитлера и евреев — поверили, но умышленно не пошевелили и пальцем. И что поэтому вы антисемит. Мы его наказали…»

Рузвельт расхохотался:

«Кто это?»

«Неважно.»

«Вы сказали — „тоже видный“. Видный — как кто?»

Наконец меня осенило:

«Как наш посол в Вашингтоне. Максим Литвинов. Который и написал вам это. Что я антисемит. И который когда-то был ещё более видным большевиком. Министром.»

Коляска под Рузвельтом снова скрипнула, и я протянул ему салфетку:

«Но его мы не накажем. Я дал слово большевика. Самого видного.»

51. Никого ни на какой пост назначать нельзя…

Слово я сдержал. Несмотря на то, что, как сообщил мне вскоре Лаврентий, Литвинов — перед возвращением из Вашингтона — вручил личную записку и вице-президенту. И ещё несмотря на то, что — тоже вскоре — президента не стало.

А Лаврентию я велел забыть о Литвинове, которому за былые заслуги подарил даже дачу в Фирсановке. Хотя поступил бы верно, убрав его с наркомовского поста раньше. Или — не назначив ни на этот пост, ни послом в Америку.

Чем больше узнаю о людях, тем крепче верю, что никого ни на какой пост назначать нельзя. Вообще. Или надо постоянно всех снимать. С любых постов.

Или даже все посты отменить. Тоже вообще. Оставить лишь те, на которые есть надёжные люди. Беда в том, что надёжные на посту «растут».

Молотова, которого я вместо Литвинова назначил наркомом, эта должность сначала смущала. Так растерялся, что даже шутить пробовал: один, мол, валлах знает — как трудно в наркоминделе работать! Вокруг — сплошные «дипломаты»! Почти каждый посол!

Это он так о Литвинове, который — пока не сменил фамилию — был Валлах. И которому, получается, подражал, чтобы убедить меня, что тоже умеет смеяться.

Теперь ты сам валлах, ответил я ему, тебе и карты в руки. И если дипломатов много даже среди послов, смешай колоду.

А их действительно оказалось много. В Англию, Германию, Францию, Италию, Финляндию, Австрию, Испанию, Японию — чуть ли не в каждую дельную страну Литвинов отрядил послом еврея.

Евреи и есть дельные люди, но Молотов прав: дело у нас всенародное, а значит, все народы его и должны представлять.

Но когда он колоду смешал, за рубежом меня обозвали антисемитом. Хотя прежде, чем этих литвиновских послов убрали, или когда их назначали, никто меня за рубежом за доверие к евреям не хвалил. Никто не напоминал, что не только нарком у меня еврей, но почти все послы.

А если бы даже напомнили, то не забыли бы добавить, что послов назначает не Сталин, а Министерство инодел. И назначает не за то, что они евреи, а за то, что — дельные.

Но ведь и тогда меня обвиняли в юдофобстве. За то, что среди начальников лагерей оказалось столько же евреев, сколько среди послов: почти все. Сталин, дескать, умышленно назначил их тюремщиками. Чтобы вызвать к «жидам» дополнительное презрение.

И никто не напомнил, что начальников разных лагерей назначал не Сталин, а начальник всех лагерей. Берман. Которого назначил опять же не я, а Министерство «внутренностей». Где тоже — полным-полно «дипломатов».

Но если бы даже об этом и напомнили, то забыли бы добавить, что наркомат этих дел, как и других, назначает людей начальниками не за то, что они евреи, а за то, что у них к этим делам способности.

Среди способных людей есть и способные на всё.

А у одного из них, Нафтали Френкеля, эти способности оказались особыми. Настолько, что из тюрьмы, куда он угодил за торговые махинации, его перевели в НКВД. Где Френкель дослужился до генерала. И заработал орден.

Он как раз и изобрёл лагеря. Пока сидел. Потому что сидеть трудно если не сидится. Тем более, что от нечего делать в мозгу иногда возникает мысль. Правда, всегда простая. Про кушанье. Про баб. Про Сицилию.

Но обобщать о мозге нельзя. Человек состоит из триллионов клеток. В слепой кишке миллиарды одинаковых работают одинаково. Но в мозгу одинаковых нет. Каждая ведёт себя, как хочет. То с одной спарится, то неожиданно с другой. И чаще всего — бесплодно.

А у Френкеля две простейшие клетки сцепились так необычно, что произвели третью. Причём, гениальную. Хотя тоже простейшую.

Без ссылок, рассудила первая клетка, общество не может. Тем более — когда оно строит, а ему мешают. Но с другой стороны, в ссылке многим не сидится. И вот эти две одноклеточные идеи Френкель соединил в третьей: сгонять, кому не сидится, на общественное строительство.

И им хорошо, и обществу.

Бермана назначили начальником всех лагерей не за то, что он еврей, а за то, что тоже выказал способности. Тоже соединил. Белое море с Онежским озером. Беломорканалом. А соединил как раз по схеме Френкеля. Руками тех, которых посадили за враждебность. И которым не сиделось.

Но опять же: хотя Бермана назначили на пост правильно, правильнее было бы не назначать. Ни на какой пост. Как и Литвинова. Тоже «вырос» — и тоже вскоре пришлось его убирать.

52. Евреи выросли из своего счастья и захотели чужого…

Та же история с Молотовым. Сменил он Литвинова незадолго до войны. Но даже до того, как она закончилась, — пришло время снимать его самого. Кроме прочего — за то, в чём сам он и обвинял Литвинова.

За границей Молотов еврейских послов сразу же сменил, но дома — нет. Как Полина была, так и осталась. Бессменной посланницей запорожских евреев.

Но если раньше в честь жены он при запорожской тёще не ел трефного мяса, то теперь по её наущению брезговал трефными народами. Хотя сам не еврей. И хотя наш ЕАК — Еврейский Антифашистский Комитет — сам же за нахрапистость назвал презрительно «кошерным ЯК»-ом.

В 43-м он предложил мне послать двух видных яков в Америку. Ничем, правда, с конехвостыми быками не схожих, — крохотных и хилых. Михоэлса и Фефера. Зато — с рогатыми именами: Соломон и Ицик.

Молотов рассудил, что этим якам удастся решить две задачи. Во-первых, отдоить у местных яковов дойло на антифашистские пушки. А во-вторых — спустить тех на Вашингтон. Который тянул со вторым фронтом.

С первой задачей Соломон и Ицик справились. Пусть молоко было жидко — доили шибко. Обошли всех богатеев. Несмотря на то, что первый сломал ногу и хромал, а Ицику один меховщик взвалил на плечи тяжеленную шубу. Которую ему пришлось таскать по всей Америке.

И не только её, а и мою. Гигантского размера. Ицик идиот, но его приставили к Михоэлсу как стойкого чекиста. Настолько стойкого, что когда меховщик вызвался подарить шубу и мне, Ицик не выдал тому правды о моём росте.

Мудаком оказался и меховщик. Доху подбирал мне по воображению. В соответствии с масштабами моей державы.