Нодар Джин - Повесть о смерти и суете

• Название: Повесть о смерти и суете
• Автор: Нодар Джин
• Издательство: Объединенное Гуманитарное Издательство
• Жанр: Современная проза
• Год: 2003
• ISBN: 5-94282-093-7

Нодар Джин родился в Грузии. Жил в Москве. Эмигрировал в США в 1980 году, будучи самым молодым доктором философских наук, и снискал там известность не только как ученый, удостоенный международных премий, но и как писатель. Романы Н. Джина «История Моего Самоубийства» и «Учитель» вызвали большой интерес у читателей и разноречивые оценки критиков. Последнюю книгу Нодара Джина составили пять философских повестей о суетности человеческой жизни и ее проявлениях — любви, вере, глупости, исходе и смерти.

---

Она дрожала, и взгляд у неё был кротким. Потом шепнула:

— Любишь меня? — и дохнула глубоко изнутри горячим и влажным воздухом, пахнувшим грудным младенцем.

Я не ответил. Не знал — как.

Вместо слов в сознании вспыхнуло резкое желание дотронуться до её переполненных кровью артерий. Так я и сделал: раскрыл ладони и осторожно приложил их сердцевинами к тугим сосудам. Одну — на шею, а вторую — на сгиб за коленом. Почувствовал как наливается в артериях горячая кровь и рывками выплёскивается вовнутрь её накалявшейся и твердевшей плоти.

Этого ощущения близости к женской крови мне сразу же оказалось недостаточно, и, оттянув ей голову за волосы, я впился губами в набухшую жилу под ухом.

Тело её содрогнулось и вытолкнуло из себя жалобный стон.

Испугавшись этого звука, я отпрянул и ладонью перекрыл Нателе рот.

Теперь уже кровь просачивалась и в помутившиеся белки её глаз. А зрачки стали тонуть в густеющей влаге.

— Тихо! — повелел я ей и огляделся.

Она оттолкнула мою ладонь, и, жадно хватив ртом воздух, выдохнула его на меня вместе с прежними словами:

— Любишь меня?

Я ответил что знал:

— Ты хорошо пахнешь. Молоком.

Эта фраза раздразнила её. Задрав шёлковую блузку, она обнажила груди, обхватила одною рукой левый сосок, а другою порывисто пригнула к нему мою голову. Синие жилы, сбегавшиеся к соску, пульсировали и изнемогали от распиравшего их давления. Одна из них, самая толстая, начиналась у ключицы.

Я обхватил её зубами у истока и не спеша стал скользить вниз, к пылавшему жаром устью. Сосок был твёрд и нетерпелив. Я полоснул по нему языком сперва осторожно, чтобы не обжечься, но, охладив его своею влагой, начал тискать его губами. Потом открыл рот шире и принялся медленно заманивать сосок в горло. Он тыкался в нёбо и трепетал от желания извергнуть мне в глотку кипящую струю из молока и крови.

Как живой, подрагивал на шнурке передо мной чёрный камушек с белыми прожилками и глубокими царапинами.

Попытавшись прокрасться взглядом в одну из трещинок, я зажмурился: камень располагался слишком близко — и в глазах возникла боль.

Тотчас же где-то в затерявшихся глубинах моего существа всполошилось издавна дремлющее там, но неподвластное сознанию блаженное чувство моей невычлененности из всего живого. Чувство это, как всегда, было мимолётным, но настолько сильным, что каждый раз я вздрагивал от мысли, будто именно оно таит в себе и оберегает от объяснения некую опасную тайну моего существования.

Я понимал о нём только то, что мимолётное не мимолётно: мгновение любви есть невообразимо мощная конденсация людского опыта. Не моего личного, не всемужского даже, а всечеловеческого. Надвременного и двуполого…

Поэтому я, наверное, и люблю женщин!

25. Записывать тишину и воспроизводить её в разной громкости

По всей видимости, Натела любила то же самое. Мужчин.

Она опять издала прежний жалобный стон, но теперь уже самоотрешённый.

Испугавшись, что, впав в агонию, она свалится с лестницы, я стал её трясти. Как только она вернулась к жизни, — медленно и нехотя, — я вздохнул и, запрещая издавать звуки, перекрыл ей губы указательным пальцем.

Натела поняла жест превратно, вскрикнула «да», присела на корточки, расстегнула пояс на моих штанах и дёрнула змейку вниз. Теперь уже всполошилась и лестница: дрогнула под нами, скрипнула и, подражая Нателе, издала протяжный стон. Вскинув руки и ухватившись одною за полки, а другою за потолок, я напряг колени и изловчился удержать сразу и себя, и Нателу, и лестницу. Устояли все, но зато рухнули в ноги — на голову Нателе — мои штаны, звякнув пряжкой о металлический поручень.

В то же мгновение скрипнула дверь — и, к моему ужасу, из кабинета выступил начальник контрразведки. Я остолбенел, а генерал огляделся.

— Натела! — крикнул он.

Высунув голову из-под моих штанов, она вскинула на меня строгий взгляд, приложила к губе со шрамом палец, но сама вдруг кашлянула и отозвалась:

— Я здесь, Сэрж! Не могу найти твою библию!

Генерал посмотрел в нашу сторону. Я повернулся к нему спиной, зарылся носом в книги и захлопнул глаза. Сердце, которое только что так громко стучало, остановилось. В наступившей тишине я представил себя снизу, с генеральской позиции, согнутого под потолком в жалкую скобку, без штанов, с голой волосатой задницей в сетчатых брифсах, приобретённых женою в подпольном Петхаине.

Обратился генерал не ко мне.

— Ну её в жопу, эту библию! Слезай, потом поищешь!

— Почему? — удивилась Натела и выпрямилась.

— А потому! Хитрожопый он…

Хотел, конечно, сказать «голожопый», подумал я.

— Ты о ком, Сэрж? — спросила Натела.

— О твоём философе! Не нужна мне, мол, ваша сраная библия, заткните её себе в задницу! Но мы ещё посмотрим — кто и что кому заткнёт… — и взревел: — Да спускайся же ты, наконец!

Я вцепился в пояс на юбке Нателы.

— А ты успокойся! — велела Натела то ли Абасову, то ли мне.

— В Америку, бля, спешит! Поднять там хай на весь сарай: «Вэй да вай, братья-жидята, мучают красные нас дьяволята!»

— А библия ему уже не нужна?! — рассердилась на меня Натела. — Нужна она ему всё-таки или нет?

— Сам не понимает! Гамлет сраный! — обозвал меня Абасов. — Петхаинский говнодав!

Теперь уже Натела разгневалась на него:

— Сэрж, ты опять?! Обещал ведь насчёт Петхаина! Не всем же быть армянами! И не ругайся при мне: я женщина! И не чета твоей усатой дуре!

— Она мать моего Рубенчика! — снова взревел Абасов.

— Ну и катись к ней в жопу! — крикнула Натела, а лестница скрипнула и качнулась.

Абасов выждал паузу и шумно выдохнул. То ли изгнал из себя ярость, то ли раскурил трубку:

— Извини! Я ж не на тебя… Я на него… Ненавижу я Гамлетов…

— А он уже ушёл?

— Заспешил, сука, в Америку…

Как только я решил, что напряженность в генеральском взоре обусловлена не гастритом, а близорукостью, Абасов произнёс загадочную фразу:

— А ты ведь снизу хорошо смотришься! Спасибо!

За что это он? — подумал я.

— За то, что хорошо меня знаешь! — добавил Абасов.

Я не понял генерала.

— Поняла? — рассмеялся он.

— Скажи! — потребовала Натела.

Действительно, пусть скажет, подумал я.

— Я имею в виду трусы… — застеснялся генерал. — То есть — что трусов как раз на тебе нету…

Откуда он это знает? — ужаснулся я.

— Мне отсюда всё видно! — сказал Абасов сквозь смех. — Ну, спускайся же, наконец! Ко мне…

Я крепче сжал в кулаке пояс на юбке Нателы, а она сказала:

— Иди к себе, Сэрж, а я сейчас приду… Надо же книгу найти. Другие согласятся: в Петхаине больше Гамлетов нету…

— Жду, — буркнул генерал и шаркнул по паркету обувью. — Будем — не чай, будем — вино… Я очень злой!

Снова скрипнула дверь. Потом щёлкнула: закрылась. Стало тихо. Я разжал кулак на юбке, но так и не шелохнулся. Прошло несколько минут. Натела наконец развернулась, пригнулась вниз и подняла мои штаны.

Я не оборачивался. Она обвила меня сзади руками и стала наощупь застёгивать мне пояс.

Как и следовало ждать, я устремился мыслями в будущее. Причём, представил его себе в формах очень далёкого пространства, отделённого от того, где находился я сам, большим океаном. Потом задался вопросом: Почему всё-таки я всегда верю в будущее? Ответил: Потому что оно никогда не наступает. Сразу возник другой вопрос: Может ли тогда человек или хотя бы еврей убежать в будущее и не возвращаться в настоящее никогда? Даже в субботу? Ответил, что пока не знаю: Надо сперва оказаться в будущем.

Мне пришла даже в голову мысль, что, там, в будущем, я буду записывать на плёнку… тишину. И воспроизводить её. В разной громкости…

— Вот же она! — вскрикнула Натела. — Номер 127!

Она оттеснила меня и стала тащить на себя фолиант, в который я упирался носом. Фолиант оказался тяжёлым — и если бы я не вырвал его из её рук, Натела грохнулась бы вниз.

26. Взял и убил себя: бросил меня одну

— Она? — спросила Натела, когда я приземлился вслед за ней.

— Она! — ответил я и положил книгу на нижнюю ступеньку лестницы.

Тот же деревянный переплёт, покрытый коричневой кожей с частыми проплешинами. Раскрывать сейчас библию, однако, мне не хотелось: как всегда после блуда, я ощущал себя свиньёй и спешил к жене.

Раскрыла книгу Натела. С пергаментных листов мне ударил в нос знакомый запах долго длившегося времени. Читать я не стал — рассматривал буквы. Квадратные письмена казались теперь суровыми, как закон. Точнее, как приговор. Ещё точнее выразилась Натела:

— Такое чувство, что смотришь на тюремную решётку, правда?

— Читала? — ответил я.

— Лучше б не читала! — воскликнула Натела. — Думала всегда, что раз написал Бог, значит, великая книга! Думала именно как ты мне вчера про неё рассказывал. Мой отец — даже он вставал когда кто-нибудь произносил на еврейском хоть два слова, объясняя, что они из Библии. Он-то еврейского не знал, Меир-Хаим, а то б догадался, что вставать не надо. Я тоже не знала, но очень боялась! А недавно прочитала всю вещь по-грузински — и охренела: обыкновенные же слова! Ничего особого! В хорошем романе всё расписано лучше…