Жорж Сименон - Окно в доме Руэ

• Название: Окно в доме Руэ
• Автор: Жорж Сименон
• Жанр: Классический детектив

---

Этим утром она и впрямь думала о фруктах, и не обо всех подряд, а о сливах. Детское воспоминание: в городке, где они тогда жили — и не упомнишь теперь, что это был за городок — она идет по рынку с отцом, и на нем парадная форма. Она и сама принаряжена, белое платьице топорщится от крахмала. Генерал тащит ее за руку. Она видит, как блестит на солнце его сабля. По обеим сторонам от них тянутся горы слив; воздух до того пропитан сливами, что этот запах преследует ее и в просторной церкви, где она слушает Те Оешп. Двери в церковь распахнуты настежь. Повсюду флаги. Люди в штатском носят нарукавные повязки.

Как странно! Теперь ее то и дело посещают воспоминания детских лет, и ей это приятно. Порой, как нынче утром, ей даже приходят в голову те же мысли, что в детстве. Вот так же и тогда с каждым днем солнце садилось все позже. И Доминика с непостижимой уверенностью говорила себе: «Когда можно будет обедать, не зажигая света, я буду спасена!»

Так она представляла себе год. Подобно туннелю, тянулись долгие темные месяцы, в течение которых за стол садились при включенной лампе; но были и другие месяцы, когда после вечерней трапезы можно было рассчитывать на прогулку по саду.

Мама каждую зиму была убеждена, что это ее последняя зима, и расчеты у нее были не совсем такие, как у дочери: для нее важным этапом был май.

«Скоро настанет май, и все будет хорошо! «.

Вот и сегодня утром, как всегда, Доминика жила наполовину в настоящем, наполовину среди образов минувшего. Она видела пустую квартиру напротив, которая еще не была сдана, розовые блики на фасадах, забытый горшок с геранью на окне м-ль Огюстины; она слышала первые звуки улицы; до нее доносился запах кофе, но одновременно она, казалось, различала и сигналы трубы, и шум, который всегда поднимал по утрам отец, просыпаясь: грохот шпор в коридоре, хлопанье двери, которую он так и не научился закрывать аккуратно. За четверть часа до ухода генерала из дому с улицы было слышно, как перебирает копытами лошадь, которую держит под уздцы адъютант.

Все это навевало на нее грусть, потому что воспоминания были очень уж давние: они относились все без исключения к тем временам, когда Доминике еще не было семнадцати, как будто только первые годы сыграли в ее жизни какую-то роль, а все, что случилось потом, было лишь долгой чередой бесцветных дней, от которых ничего не осталось.

Разве это жизнь? Немного бездумного детства, мимолетное отрочество, потом пустота, паутина забот, тревог, ничтожных усилий, а в сорок уже и старость подошла, безрадостный путь под уклон.

Квартиранты покидают ее. Съедут пятнадцатого марта. Она узнала об этом не от Альбера Кайля. Он понимал, что это причинит ей боль, и не посмел нанести удар своими руками: трусость, вот что это такое; он послал Лину; как всегда, они пошушукались, он подтолкнул ее к двери, и Лина вошла, более, чем когда-либо, похожая на розовую говорящую куклу или на школьницу, забывшую урок.

— Мне надо с вами поговорить, мадмуазель Салес… Мой муж теперь регулярно сотрудничает с газетой, так что ему понадобится кабинет, а может быть, и машинистка… Мы искали квартиру… И нашли подходящую на набережной Вольтера, окнами на Сену, переезжаем пятнадцатого марта… Мы всегда будем с благодарностью вспоминать время, проведенное у вас, и всю вашу доброту…

Теперь они встают раньше, носятся по городу, устраиваются на новом месте, лихорадочно-возбужденные, сияющие, а домой прибегают только поспать, как в гостиницу; бывает, что и не возвращаются: спят, наверное, в своей новой квартирке прямо на полу.

Доминика ходит взад и вперед, совершает одно за другим все те же движения, словно разматывает клубок, и, в сущности, это для нее лучшее время дня, потому что ее подхватывает и несет издавна установившийся ритм.

Она смотрит на часики, приколотые к шелковой туфле. Мамины золотые часики, украшенные крошечными бриллиантами, напомнили ей о календаре, с которого она оборвала вчерашний листок и увидела крупную, очень черную цифру три.

Сегодня годовщина маминой смерти. В том году мама тоже толковала о месяце мае, как о гавани, которой надеялась достичь, но к концу дня, промозглого весеннего дня, у нее начались приступы удушья.

Теперь Доминика вспоминает о матери без горя. Представляет ее себе довольно-таки ясно, но только в общих чертах: хрупкий силуэт, длинное лицо, всегда немного склоненное, и во всем облике какая-то приглушенность.

Доминику не волнует этот образ, она смотрит на него с холодком или даже с легкой обидой. Ведь это мать сделала ее, Доминику, такой, какая она есть.

Эту беспомощность, неумение жить — а Доминика понимает, что перед лицом жизни она беспомощна — все это вбила ей в голову мать, а заодно и утонченное смирение, изысканную привычку тушеваться, все эти ужимочки, которые только на то и годны, чтобы пестовать одиночество.

Доминика видит г-на Руэ — он уходит из дому, смотрит на небо, оно ясное, светлое, но Доминике в его сиянии чудится нечто обманчивое.

Хорошая погода не продержится весь день. Солнце бледно-желтое, синева какая-то сомнительная, на белизне облаков лежат отсветы дождя.

К полудню — интуиция ее не обманула! — небо затянули тучи, и задолго до обеденного часа на город обрушились тоскливые сумерки, бушуя на улицах, как призрачная пыль.

Расстроенная, в душевном разладе, Доминика решила приняться за большую уборку и добрую часть дня провела в обществе ведер, щеток и тряпок. В три она кончила протирать мебель.

Она уже знала, что случится — во всяком случае, что случится в ближайшем будущем.

Как только с делами будет покончено, как только она ритуальным жестом водрузит на стол корзинку с чулками, как только воздух подернется мглой, на нее снова нападет тоска, которую она уже научилась распознавать.

А не происходит ли то же самое с г-ном Руэ в его странной конторе на улице Кокильер? И в дождливые дни, когда темнеет быстрее и от двусмысленных бликов меняется выражение лиц, этот зов звучит особенно властно.

Должно быть, тогда г-н Руэ тоже борется с собой, то сплетет ноги, то расплетет, и пытается унять дрожь в пальцах. Он тоже встает, испытывая стыд, и говорит неуловимо изменившимся голосом:

— Схожу-ка я в банк, Бронстейн… Если позвонит жена…

И выскальзывает на лестницу и шагает, превозмогая головокружение, туда, где улочки все уже, все грязнее, где по темным углам пахнет пороком, и крадется вдоль сырых стен.

Доминика налила себе чашку кофе, намазала хлеб маслом, как будто это могло ее удержать. Вновь подсела к столу и уже начала всовывать лакированное яйцо в чулок, как вдруг зов зазвучал с непреодолимой силой, и она стала одеваться, стараясь не глядеть в зеркало.

На лестнице ее охватили сомнения, закрыла ли она дверь на ключ. Обычно при малейшей неуверенности она возвращается. Почему сегодня она изменила этому правилу?

Доминика дождалась автобуса, остановилась на площадке между двумя мужскими силуэтами, от которых несло табаком, — но это еще не началось, это началось гораздо позже, — таково было неизменное правило.

Она вышла на площади Клиши. Дождя не было, но вокруг фонарей стояла дымка, и перед витринами было разлито сияние; она сразу же перешла в иной мир, вехами которого служили огромные светящиеся вывески.

Раз десять, а то и больше, она уже совершала подобные вылазки, маленькая, нервная, — и всякий раз вела себя одинаково, шла быстро, сама не зная куда; на каждом шагу ей хотелось остановиться, потому что ее одолевал стыд; она притворялась, будто ничего вокруг не видит, а сама жадно, как воровка, глотала жизнь, кипевшую рядом с ней.

Раз десять она убегала из своей комнаты, в которой царил покой, угнетавший ее пуще тоски, а раза два-три она тою же походкой спешила к Центральному рынку, в переулочки, по которым преследовала г-жу Руэ, но чаще всего она все-таки бродила здесь, бросая по сторонам алчные взгляды нищенки.

Крадучись, сознавая свое ничтожество, она пробиралась сквозь толпу, принюхивалась к ней. Невольно она уже установила особые ритуалы: площадь она пересекала всегда в одном и том же месте, сворачивала за угол там-то и там-то, распознавала запахи некоторых маленьких баров, некоторых лавочек, замедляла шаг на некоторых перекрестках, где дыхание жизни ощущалось сильнее.

Она чувствовала себя настолько отверженной, что чуть не плакала на ходу.

Одна, одна, совсем одна. Что будет, если она упадет на тротуар? Какой-нибудь прохожий споткнется о ее тело, несколько зевак остановятся, отнесут ее в ближайшую аптеку, и полицейский достанет из кармана блокнот.

— Кто такая?

И никто не сможет сказать.

Увидит ли она сегодня Антуанетту? Ведь Доминика ее все-таки нашла. Первый раз она забрела в эти улочки и кружила по ним именно в поисках Антуанетты.

Но зачем она заглядывала во все эти теплые норы, в холлы гостиниц? Возле некоторых дверей поджидали женщины. Доминика и рада бы на них не смотреть, но это было сильнее ее. Некоторые женщины казались усталыми, им уже было невмоготу ждать, другие бесстрастно смотрели ей в глаза, словно говоря: «Что тебе от меня надо?»