Ромен Гари - Прощай, Гари Купер!

• Название: Прощай, Гари Купер!
• Автор: Ромен Гари
• Жанр: Классическая проза
• Год: 2002

«Прощай, Гари Купер!» — роман о возмужании двадцатилетнего американского идеалиста на фоне бурной европейской действительности 60-х гг.

Перевод Елизаветы Чебучевой.

---

— Можешь спать со всеми женщинами, с кем захочешь. Мне все равно. Я знаю, что работа прежде всего.

— Я никогда не сплю с ними. Я не профессионал. У меня нет удостоверения.

— Ленни… Нет, ей невозможно было что-либо объяснить. Для этого было одно слово, которое придумал Буг Моран. Отчуждение. Это значит, что вы ни с кем, против никого, за никого, вот. Буг говорил, что главная проблема в юности — это отчуждение, то есть как его достичь. Это очень сложно, ко когда наконец получается, это так хорошо, что лучшего они не могут вам дать. Запомните это слово: отчуждение. Сообщите мне, если что услышите. Поначалу ему недоставало нежного, горячего тела Тилли, он даже мерз больше обычного, в своем дырявом анораке. Но на этой земле не было ничего такого, от чего он не смог бы отвязаться, даже от себя самого, когда вставал на лыжи; и потом, у него завелись деньги: немецкая чета с тремя детьми, которым он очень понравился, а еще он проделал путь от Веллена до Бруа, в кантоне Гризон, спал в овчарнях, где зимой никого нет. Он провел две недели в таком одиночестве, что были моменты, когда он чувствовал, что жизнь удалась. Со стороны Больших Моласс, там, где скованный льдом ручей под названием Молассон нашептывает что-то из-подо льда, стоит только приложить ухо и прислушаться, — никто никогда не видел Молассон, даже летом, он возвращается под землю, не выходя из вечных снегов, но слышать его можно весьма отчетливо, и создается впечатление, что ему есть что порассказать, — так вот, там, около Молассона, была такая красота, что смотреть на это — все равно что получать возмещение убытков натурой. Это были уже не цвета и не свет, клянусь, но что-то, что еще никогда не использовалось. Конечно, это было что-то научное, оптическое, атмосферное и все прочее, развенчивающее загадку, но это было самое красивое из всего, что он когда-либо видел, из серии: жизнь-стоит-того-чтобы-быть-прожитой. Длилось это недолго, каких-нибудь двадцать минут, свет ушел, но и того было достаточного, чтобы подзарядить батарейки. Теперь он мог спускаться. Он взял свои палки и уже собирался тронуться в путь, как вдруг заметил, что он был не один. Там был еще один друг, который пришел за утешением. Благородный Лорд, в вечной своей шапочке с пером. Они поприветствовали друг друга издалека, старательно сохраняя расстояние. Частная жизнь человека — это святое. На обратном пути он чуть было совсем не замерз. Поначалу холодно, конечно, но малопомалу становится так, будто плывешь под водой, но не чувствуешь уже ни воды, ни собственного тела, ничего, кроме какой-то вязкости вокруг, чего-то вроде вечности. К счастью, он понял, что это было: это был Мадагаскар. Пресловутый Мадагаскар, тот самый, из его гороскопа, тот, который ему следовало любой ценой избегать. Этот гад Буг знал, о чем говорил. Гороскоп — это тебе не лапша какая. Значит, правда, Мадагаскар для него — это конец. Он встряхнулся, начал петь и уже в сгущавшихся сумерках добрался-таки живым до жилища Бенни, и там этот толковый бородатый адвокат из Лиона угостил его касуле, французским рагу, запомните хорошенько это название, я вам дряни не порекомендую, касуле называется. Что ни говори, а один раз упомянуть об этом стоило. Адвокат в самом деле был славный малый, лысый до самой бороды: когда он увидел входящего Ленни, он схватил его под мышки, чтобы не дать упасть, стал растирать, а потом поставил перед ним дымящуюся миску, и там была фасоль, и колбаски, и утка, а сама миска во такая здоровенная, и полная до краев, и вообще, вкуснее касуле ничего и не придумаешь, это одно из великих имен в истории Франции, как Жанна д'Арк, к примеру. Адвокат говорил с ним об Америке, которую прекрасно знал, потому что никогда там не был, что к тому же открывало перед ним широкие перспективы. Америка — страна, куда не надо ехать, чтобы узнать ее, потому что она экспортируется везде и всюду, ее навалом во всех магазинах. Ленни согласился: у него был такой принцип — всегда соглашаться, когда он не был согласен, потому что парень, высказывающий идиотские предположения, всегда оказывается ужасно щепетильным. Чем больше у человека идиотских мыслей, тем охотнее следует с ним соглашаться. Буг говорил, что величайшая духовная сила всех времен была за идиотизмом. Еще он говорил, что следовало расстелиться перед ней и уважать ее, потому что никогда не знаешь, что она еще может выкинуть.

— Как я понимаю молодых американцев вашего возраста, которые спасаются от материализма своей страны! Вы потерянное поколение. Буг Моран говорил: «Каждое поколение — потерянное поколение. Именно так оно себя и распознает, поколение то есть. Когда же чувствуешь себя еще более потерянным, вот это уже плохо. А поколения, которые не чувствуют себя потерянными, это полное дерьмо. Мы, дети мои, совершенно потерянные, но ведь совершенно! Это доказывает, что в нас кое-что есть.

— Yes, Sir,[6] — бубнил Ленни, уплетая касуле.

— Вы должны переделать Америку, полностью с самого основания, и это нормально, что некоторые, как вы например, бегут от этого страха и от этой ответственности и что я встречаю вас полузамерзшим на склонах Больших Моласс, Но однажды вы вернетесь в Соединенные Штаты и приметесь за дело. «Здравствуйте, пожалуйста!» — думал Ленни.

— Так точно, сэр, я собираюсь вернуться и приложить все усилия. Бородач, зацепив кончиком ножа кусочек мороженого масла, смотрел на него сквозь свои очки в черепаховой оправе с той доброжелательной и немного ироничной улыбкой, которую всегда увидишь на лице француза, когда он говорит как француз. Это такая улыбка, какую мог бы иметь, скажем, горгонцола,[7] выдержки лет так под тысячу, если бы у него еще были силы улыбаться, а не только молча вонять.

— Заметьте, все еще не безнадежно. До сегодняшнего дня Америка идентифицировала себя, в лице своих президентов, с отцом. Отсюда громадная популярность Эйзенхауэра. Благодаря Кеннеди она впервые стала идентифицировать себя с сыном, братом… Это огромная перемена. «Господи Иисусе, — подумал Ленни, — так и есть. Приехали». Психология. Социология. Психоанализ. Покажи мне свой хвостик, я покажу тебе свой. И никакой возможности от них оторваться. Это просто немыслимо. Они построили такой глупый, такой отвратительный мир, что это уже настоящий Мадагаскар, набитый злосчастными девами и рыбами, а тебе остается лишь чудом уцелевшее отчуждение, если еще сумеешь его найти и сберечь; и они еще лезут со своими наставлениями в психологии, в политике, объясняют, что не так, как будто что-то может быть «так», кроме великой духовной силы всех времен, как говорил Буг. Политика? Ленни не понимал, как вообще можно было об этом говорить, принимая во внимание, что ее делали сумасшедшие, и из каждого угла дико выглядывал ненормальный Франкенштейн, но у него была слабость к Кубе и Кастро, потому что они спасли его из порядочной переделки. За несколько месяцев до того ему случилось переспать с одной француженкой в каком-то шале, в Венгене, а утром, выходя от нее на цыпочках с ботинками в руках, он столкнулся с ее мамашей. Отрицать что-либо было бесполезно, тогда он попытался отделаться извинениями, задобрив старушку какими-нибудь приятными словами, на французском, но все, что он смог изобразить, было: merci beaucoup[8] — пожалуй, единственное, что он знал. Это, конечно, было совсем не то, что жаждет услышать мать в данных обстоятельствах, но было уже поздно, он это сказал, и мамаша принялась вопить во все горло, так что он уже не знал, куда деваться; в конце концов он добавил: `a votre sant_e[9] — еще одна фраза, которую он знал по-французски, и стал ждать, весьма гордый собой, даря ей одну из тех широких, невинных, очень американских улыбок, которые должны проникать вам прямо в сердце. Как бы не так! Почтенная мадам совсем взбесилась и стала звать своего мужа. К счастью, была Куба. Там, на Кубе, вероятно, как раз в то самое время что-то произошло или, наоборот, не произошло — война, которая должна была начаться, но что-то не сработало, русские не захотели играть и отвалили. Да Ленни и неважно было, что у них там не заладилось. Он был за то, чтобы не воевать, неизвестно где и неизвестно за что. Он стоял на лестнице с ботинками в руках, в незаправленной рубашке и с глупой улыбкой на лице, одной из тех, американских, что больше всего ему удавались, типа «эти-люди-они-большие-дети»; он так улыбался, что у него аж челюсти свело, то же, должно быть, чувствуют путаны к концу рабочего дня. Но мамаша не унималась, и отец наконец-таки вышел, прямо в пижаме, плюгавенький коротышка с черными усиками и голым пупком, один из французов такого армянского типа, и жена все ему рассказала, в подробностях, будто сама при том присутствовала. Сердце матери чувствует такие вещи. Она всхлипывала и вообще вела себя так, словно это случилось с ней впервые, с дочкой, я хочу сказать, что было совершеннейшей и восхитительной ложью; эта девица… у нее не просто был опыт, у нее была уже своя История, целые века за плечами, как, скажем, у де Голля, ей нечему было учиться у кого бы то ни было. Тут на лестнице появилась сама девица, с помятым лицом, полуголая, ни дать ни взять — изнасилованная девственница, ясно как день, стоило только взглянуть на нее. Они всегда становятся потом девственницами, эти бедняжки изнасилованные, так уж заведено. Ленни сразу перестал улыбаться, то есть он думал, что перестал, потому что на самом деле его сфинктеры парализовало страхом, и улыбка, сломавшись, так и осталась на лице, немного покосившись. На горизонте замаячили полицейские, тюрьма и конец отчуждению. Ленни сделал необычайное умственное усилие, чтобы сказать им по-французски что-нибудь, что все бы уладило, что-то действительно очень французское, нечто одобряющее в адрес всей Франции, по все, что ему удалось вспомнить, это Альберта Швейцера и Мориса Шевалье, что, конечно, не создавало достаточно твердой почвы для встречи с союзником в столь прискорбных обстоятельствах. Его спас Кастро. Он скромно вытирал полой рубашки помаду со своих губ и чувствовал, что ему конец, но отец девицы внимательно смотрел на него, с ужасно обеспокоенным видом, а потом спросил, важно так и с упреком: