Георгий Бальдыш - Я убил смерть

• Название: Я убил смерть
• Автор: Георгий Бальдыш
• Жанр: Научная Фантастика
• Год: 1982

---

У Дима отлегло от сердца.

— Было тут всякое.

Кота вполне удовлетворил ответ, он мотнул головой, предлагая стул. Дим сел, а Кот, оторвав листок календаря, остервенело стал наносить какие-то формулы.

Машина тихо что-то бормотала, вздыхала, посвистывала.

Так продолжалось минут двадцать, Кот был мученически сосредоточен. Наконец он поднял оторопелые глаза.

— Посчитать?

— Посчитать, Любит, не любит, плюнет, поцелует, к сердцу прижмет… Посчитай. Выведи алгоритмы.

— Вас понял. Бузделано. Без трепа, — именно этим я сейчас и занимаюсь — эмоциями. И думаю, как бы вообще обойтись без них…

Он немного пожевал свою бороденку.

— Понимаешь, я пытаюсь теперь отфильтровать эмоции. Может быть, я уберу отрицательные — боль?.. Ведь на кой лях она? Страдания?

— Думаешь?

— Черт его знает — хочу попробовать. Вообще покрутить. Может быть, оставлю одно рацио — per se.[2] В чистом виде. Впрочем, это, видимо, бессмыслица. Я думаю — бессмыслица. Хотя бы потому, что интеллект вообще неотделим от эмоций. Нет мозга без тела, которое тоже мыслит… Вот уж не хотел бы, чтобы после смерти моего тела оставили жить голову: жизнь головы без тела ущербна именно интеллектуально. Да, в первую очередь… Поэтому бессмертие духа неотделимо от бессмертия тела…

— Ах, старик, ты все о своем бессмертии… Но увы — чем долговечнее плоть, тем хуже для интеллекта. Ну живет какой-нибудь Михаил Степанович… С годами создает свою концепцию… Коснеет в ней, как улитка в своей раковине… Амортизация ума слишком дорого обходится обществу.

— Значит со… скалы, как древние своих немощных старцев?

— Не ерепенься: чтобы обновить ум, надо его сначала уничтожить… Не зря ведь мать-природа ничего или почти ничего не делает, чтобы передать знания по наследству. Смерть — охранительный рефлекс вида.

— Я уверен, что интеллект со временем возвысится до такой степени, что безболезненно сможет опровергать самого себя, — просто сегодня на это ни у кого не остается ни сил, ни времени… И именно смерть, которая постоянно гнездится в подсознании, и есть первопричина консерватизма интеллекта!

О… апперкот!

Они давно уже покинули вычислительный центр. То есть это мягко сказано: по причине позднего времени их попросту попросили и опечатали дверь. Дим намекнул Коту, что рассорился с женой, и Кот пригласил его к себе, в свою холостяцкую квартиру.

Спор кончился тем, что Кот достал бутылку венгерского искристого похожую на кеглю — и, разлив в стаканы, сказал:

— Не знаю, как ты, старик, но, когда настанет мой черед отдавать концы, я поступлю по-эллински.

— То есть?

— Как Сенека. Сяду в теплую ванну, попрошу неразбавленного вина и предамся философским раздумьям, считая этот день самым счастливым в своей жизни.

— Врешь. Слишком уж красиво.

— На этот раз все претензии Сенеке… Мне же по душе его сентенция: пока ты жив, смерти нет…

— За бессмертие плоти и ума! — сказал Дим.

— За смерть, — сказал Кот.

И они звякнули стаканами.

Несколько дней Дим прожил у Кота, собираясь с мыслями.

Съездил в Пещеры.

В кирпичном пакгаузе царили одни летучие мыши — те самые или их потомки. Пахло затхлостью и пустотой.

Когда Дим вышел из помещения, ему показалось, что между тихих берез мелькнуло лицо — глаза. Захрустел валежник. Волной засеребрилась листва. Какая-то кошачья повадка и гибкость… Ему была знакома эта изощренная мягкая гибкость…

Он вернулся к Коту со всеми предосторожностями конспиратора.

Сверхтактичный Кот ни о чем не расспрашивал. Ему, однако, не давал покоя незавершенный спор, И вечером, приходя с работы, он выдавал:

— Нужна смена поколений. Ты хочешь отнять от природы причудливую игру красок, в результате которой она, пусть случайно, но хоть раз в столетие может выдать гения. Ты хочешь отнять у нее муку любви.

— Напрасные подозрения. Я не сторонник кастрированного рая. Пусть рождаются дети. Пусть спорят бессмертные интеллекты разных поколений.

Кот усмехнулся:

— Можно подумать, что ты уже что-то такое… сообразил?

— В том-то и дело, что я не знаю этого… Мне кажется, что я все же что-то сообразил… Иначе зачем им было убивать меня?!

— Повтори — не понял.

— А… так… мысли вслух…

Кот не мог скрыть недоумения и даже, видно, заподозрил неладное, но, как обычно, не подал вида.

Дим вышел из дому, купил «Вечерку», и ему сразу в глаза бросилось объявление:

«…Состоится защита диссертации на соискание степени доктора физико-биологических наук Лео Павловичем Левченко на тему „Излечение рака печени у кроликов методом реабилитации патологического биополя“. С диссертацией можно ознакомиться в НИИ экспериментальной биологии и эндокринологии».

Хоп, вот это да!

Дим пришел в назначенный час. Актовый зал был полон. Дим уселся в заднем ряду.

Что он мог? Он был никто. Его вообще не было в природе. Он мог бы смутить «самозванца» своим появлением. Но это значило выдать себя противнику, и не так-то он прост, этот Лео, чтобы смутиться. Выйти на паперть и набить диссертанту морду? Заберут в милицию, будут судить. А как хотелось просто набить морду. Наверно, потому, от греха, решил он уйти. Не мог он слышать свои слова, свои мысли, свои методики из уст этого подонка, слышать и быть бессильным помешать этому. А впрочем;

«Что в имени твоем?» Никому не ведомо имя создателя колеса или «Слова о полку Игореве». Что мне Гекуба, что я Гекубе?..

Дим вышел. Он ездил в переполненных троллейбусах.

Ходил по городу, сидел на скамейках в скверах, опять куда-то ехал в вагонах подвесной дороги, спускался в метро, и в толпе ему было легче, он как бы действительно переставал существовать. В конце концов, непонятно как, он вновь оказался у парадной института, где шла защита. Впрочем, все уже кончилось: медики выходили, обсуждая событие. Ояи были скептичны, они сомневались, что вообще есть какое-то поле печени или что-нибудь подобное и что можно лечить, воздействуя на деформированные потенциалы этого поля. Как хотелось врезаться в эти диалоги!

И вот глаза Лео. Он, видимо, заметил Дима, вздрогнул, пожал плечами, надвинул на глаза шляпу, зашагал своей гиппопотамьей походкой. В длинном плаще, телепавшемся по икрам, бородатый, он напоминал не то народника, не то кучера, не то сельского попа. Дим смотрел ему вслед — в кургузую спину. Он смотрел, ненавидя и бессильно сжимая кулаки.

И вдруг Димову шею обвили чьи-то руки, на одной из них болталась сумочка.

— Димка, Димка, ты?

Дим стряхнул с себя то, что ему показалось — и действительно было Констанцей. Это было нелепо и сумасшедше, как будто какой-то пошлый розыгрыш или шантаж.

Она была в белом развевающемся плаще, в замшевых сапожках на высоком каблуке, волосы ее казались темнее, чем прежде. Ее глаза наполнились слезами. Они сияли счастьем, каким-то безумием счастья, и все нежное круглое ее лицо было просто наэлектризовано счастьем вопреки всему, несмотря ни на что.

— Димушка, миленький, солнышко. Не верю, не верю. Просто мне очень везет, я везучая. — Ее бессвязная речь, какой-то несусветный лепет и весь ее вид ошеломляли. — Ты не узнаешь меня? Или это не ты? Дим? Но ты пахнешь, как ты.

Она потрясла его за плечо:

— Дим!

— Нет, отчего же, я — это я. А вы — это вы. Констанца Левченко — из ветинститута и… по совместительству… Впрочем, не знаю, где и кому вы сейчас служите.

— Вы?.. Ты говоришь мне «Вы»?

Дим начал соображать: «Эта женщина хочет воспользоваться тем временным провалом, который отделял его теперешнего от того, который был? Спектакль на публику?» Он не мог одолеть неприязни… И все же ее поведение было слишком нелепым.

— Идем же — к нам… Тебя ждут Леша и Дима.

Это было уж слишком.

Загипнотизированный всей этой чудовищной нелепостью и ощутив вдруг всю беспомощность свою — в чужом мире, где он был — не он, Дим пошел с ней рядом.

Все показалось вдруг ирреальным, как бы зеркальным отражением.

Она втолкнула его в такси.

Лифт поднял их на девятый этаж.

Почти до самого окна доставали верхушки сосен. Они раскачивались — с каким-то отрешенным покоем невозмутимой вечной мудрости деревьев.

— Садись. Вот твои письма… А я сейчас… Я скоро приду…

И бросив на стол письма, быстро ушла. Щелкнул замок.

Дим остался один со своими письмами.

Одно, другое, третье…

Это были письма к ней — к Констанце. В них были ласковые слова. Он называл ее «Моя Ки».

Это был его почерк.

И все-таки он не мог поверить. В нем не было любви и нежности к этой женщине, которая, кажется…

Дверь в маленькую прихожую была приоткрыта, и оттуда, шевелясь, проникал луч вечернего солнца. И когда она вошла в плаще и, как птица, выпустила из-под своих крыл двух малышей, он сразу почувствовал и понял, что это — его дети. Им было года по три с гаком. (Значит, четыре года назад он был жив.) Один был в желтом, другой в красном, — их, пожалуй, и можно было отличить только по одежде. И вместе они были вылитый он — будто сошедший со стула той детской его фотографии, снятой где-то в «фотомоменте», с торчащей козырьком челкой, с взвихренным хохолком.