Денис Гуцко. - Без пути-следа

• Название: Без пути-следа
• Автор: Денис Гуцко.
• Жанр: Современная проза

«Роман „Без пути-следа“ шире сугубо военной тематики: Гуцко, видимо, постепенно погружается в обыденную жизнь, и именно она волнует, напрягает и одновременно вдохновляет его больше всего. Критики, уже не делающие скидок на возраст, упрекают Гуцко в том, что роман получился чрезмерно автобиографичным: все тот же герой, „русский грузин“, знакомый по „Там, при реках Вавилона“, показывается не на катастрофическом фоне непонятной войны, но в контексте детства, взросления, переезда в чужой город. Служба в армии — здесь лишь одна из вех, и, стремясь досконально описать их все, автор несколько тонет в материале… У романа — сильный и очень эмоциональный финал, когда герой осознает свою рутинную жизнь как предательство. Он предал все — идеалы, в которые некогда верил, страну, в которой живет, того себя, каким бы мог стать».

---

Глава 3

В каждом углу было что-нибудь, связанное с этим мальчишкой. На полу расстелена газета. (Скорее всего, в качестве подстилки, чтобы ребенку не пришлось сидеть на полу.) Яблоки в вазочке. (Светлана Ивановна, страдая язвой желудка, не ела ничего сырого.) Закладка, торчащая из книги сказок. Пожарная машина с отломанной лестницей. Наверное, отложила к его приходу. Попросит, чтобы починил. Мальчишка наследил повсюду. Под столом валялись солдатики. То и дело попадали под ногу.

Ему — тридцать лет назад — ни за что не позволила бы бросить солдатиков под столом.

Его зовут Сашка. Ему три года. Он ребенок запойных родителей. Митя ни разу его не видел, но слышал о нем часто. Мать только о нем и говорит. То есть говорит о разном, но только о нем — с увлечением. Сашка начал выговаривать «эр», Сашка обжегся поднятой с пола сигаретой. (Свиньи, бросают где попало, я им такой скандал устроила!) Ее мания, «Русское лото», и та теперь связана с Сашкой. У него сильное косоглазие. (Сделать бы мальчику операцию на глазах, а то что же он так ходит.)

Дымящаяся турка медленно вплыла в комнату. Митя на всякий случай подобрал ноги. Солдатики под столом хрустнули. Транспортировка кофе всегда была для нее рискованной операцией. Светлана Ивановна хватала турку обеими руками и шла, вытянув ее перед собой. Будто держала за хвост могучего варана. И смотрела на нее неотрывно, драматически изломав бровь.

— Сволочи, просто сволочи!

— Ну, хватит, мама. Хватит.

Кофе, как ночной зверек — быстрый клочок тени, — упал в чашку. Золотой ободок по краю фарфора давно стерся. Чашка была старая. Последняя уцелевшая из того самого сервиза. Светлана Ивановна поставила чашку на подоконник и вскинула руку с сигаретой к лицу, свободной рукой обхватив локоть. Спина округлилась и одновременно откинулась несколько назад.

— А кто они еще? Издеваются, как хотят. Сволочи беспардонные!

Через пару затяжек она возьмется за фарфоровую ручку всей щепоткой пальцев и закончит курить точно перед последним глотком. Сколько раз он видел это: кофе, напружиненная спина и тающая змейка сигаретного дыма. Он вдруг подумал, что, когда ее не станет и он останется совсем один и она ему приснится, то приснится именно со спины, держащей на отлете сигарету. Митя понимал, что нужно дать ей выговориться. Понимал, но не мог совладать с раздражением. Странно, он наверняка готов слушать то же самое от кого-нибудь другого. Качал бы головой, подхватывал: «Сволочи, сволочи».

— Неужели и на том свете они нас встретят, заставят какие-нибудь анкеты заполнять? Они и там, наверное, пристроились. Изверги!

— Хватит, — сказал он, морщась так, будто прищемил палец. — Из пустого в порожнее.

Его раздражает в матери то, что он легко прощает другим. Это никогда не изменится. Это не изменится никогда, потому что это невозможно объяснить.

— Говорила, нужно сдать паспорта, нужно сдать… — Светлана Ивановна махнула сигаретой, рассыпав пепел по комнате. — Сколько раз говорила! Послушал бы ты меня, сходил бы ты к этому Сергею Федоровичу. А вдруг поможет? Все-таки начальник паспортно-визовой службы.

— Другого района.

— Ну и что? Они все одна? компания.

— Это ж сколько денег нужно приготовить? И где их взять?

— А вдруг без денег поможет? Все-таки племянник Валин. Может, сделает ради Вали?

Разговор злил Митю. От одной мысли, что нужно идти к этому Сергею Федоровичу, его тошнило. Тот его ровесник. Но он — Господин Начальник районной ПВС, паспортно-визовой службы, и поэтому Митя будет говорить ему «вы», а он Мите — «ты», и лицо нужно будет иметь умильно-уважительное, а соизволит шутить — так смеяться от души, бодро и звонко. И проделать это нужно сознательно, по собственному выбору. Стоять и чувствовать, как гнется и мокнет спина, а руки превращаются в лапки, — и выползти оттуда таким маленьким и гнусным, что впору юркнуть куда-нибудь в щелку под плинтусом и исчезнуть там навсегда, чтобы уже не трогали. Удивительно было вот что: когда на работе Митя проворно открывал дверь перед господином Рызенко, председателем правления банка, он отнюдь не терзался ущемленной гордостью: работа как работа — в детстве он хотел стать космонавтом, но не стал.

Рызенко не разговаривает с охранником, как барин со смердом, ему неинтересно окружать себя ничтожествами, он и так доволен жизнью. Но в этих убогих кабинетах, убеленных густым слоем пыли, обставленных мебельным ломом, даже портреты Путина, кажется, вот-вот заорут: «Чьих холоп будешь?!» И вот нужно идти к Сереже, Валиному племяннику. Сейчас он — визирь и великий князь, и Митина надежда на российское гражданство. Валя — мамина подруга, такая же уборщица, как она. Но Сережа, Сергей Федорович — начальник ПВС и ради тетушки согласен его выслушать.

— Хочешь, я попрошу Валю, она с тобой пойдет?

Еще и это! Как же она не понимает!

Мите не хотелось сегодня ссориться. Он знал наперед, как все будет. Он уйдет. Она крикнет вслед: «Иди, иди! Ох, как тебе с матерью не повезло!» Он остынет через час, но пропадет на месяц. Она позвонит ему на работу, скажет: «Так? просто голос услышать». Будет рассказывать всякую ерунду — как соседка притащила со свалки газовую плиту, хотела в металлолом, а потом ее установили на кухне, и теперь у них еще одна плита. Потом спросит, как ни в чем не бывало, когда он придет. А он скажет: «Не знаю, сейчас некогда», — и, когда повесит трубку, почувствует себя мерзавцем. Приедет к ней прямо со смены, сядет на этот же расшатанный табурет, она сядет на свою раскладушку. Они попробуют говорить о том о сем. Вполне вероятно, снова поцапаются. Он уйдет. Она крикнет ему вслед: «Иди, иди!» — а через месяц позвонит на работу, скажет: «Так? просто голос услышать, соскучилась по голосу», — и болезненный круг замкнется.

— Если бы ты слушал, что тебе мать говорит — хотя бы через раз? да нет, о чем я! Хотя бы каждый десятый раз?

Дверь открылась, и вошел Сашка. Вошел, внимательно посмотрел на Митю своими донельзя косыми синими глазами. Митя глянул в ответ, но косоглазие было настолько сильно, что ему показалось, будто он смотрит меж двух разных людей. На майке красовались свежие отпечатки ладоней. Ему запрещено приходить с грязными руками, вспомнил Митя.

— Привет, Сашок, — оживилась Светлана Ивановна и прикрыла форточку, чтобы не дуло. — Привет, дорогой.

Сашка еще раз вытер руки о майку, показал жестом, будто посыпает что-то чем-то.

— Масла с сахаром?

Он кивнул.

— Сделаем. — Светлана Ивановна вдавила сигарету в пепельницу. — А ты пока руки помой. — И взяла с холодильника мыльницу. — Иди. Давай, давай, вымой по-настоящему.

Сашка мотнул головой — мол, нет, не пойду — и показал ладошки, мокрые и в грязных разводах:

— О!

Он предпочитал не говорить.

— Тогда ничего не получишь.

Сашка нахмурился, постоял в задумчивости, но все-таки взял мыльницу и вышел.

— Об себя не вытирай!

Светлана Ивановна достала из настенного шкафчика хлеб, сахар, полезла в холодильник за маслом. Митя не знал, что так далеко зашло. Он вдруг понял, что Сашка проводит тут все свои дни.

Он рос, как сорняк, вопреки всему. Ему было четыре месяца, когда Вика, его мать, спьяну забыла его в автобусе. Сверток со спящим младенцем обнаружился на конечной, когда в автобус хлынула толпа. Водитель вспомнил, что видел пьяную женщину с ребенком на руках. Вспомнил, что она вышла возле общаги. Он привез Сашку к общаге и пошел по комнатам: «Не ваш ребеночек?» Сашку узнали — к тому же он был завернут в чей-то плед, украденный накануне из постирочной. Тогда-то Сашка впервые и остался ночевать у соседей. Вике его отнесли только на следующий день, когда она немного пришла в себя. С тех пор Сашка так и живет — день здесь, неделю там. Здесь покормят, там оденут. Его, может быть, кто-нибудь и взял бы насовсем, но Федя, Сашкин отец, когда приходит пьяным и не застает его дома, ходит по коридорам и орет у каждой двери: «Сыночек! Засужу уродов! Засужу! Кровинушка моя!» Однажды Федя куда-то пропал, а дверь оставил запертой. Сашке было два года. Он молчал целые сутки. Писал в мусорное ведро. На вторые сутки стал кричать проходящим мимо его двери: «Тут Саня! Тут Саня!»

Сашка вернулся, мыльницу положил на пол, прямо на коврик, и направился к столу. Майка его спереди промокла насквозь.

— Надо было с ним пойти, — сказала Светлана Ивановна, глядя на мокрую майку.

Сашка ухватил бутерброд.

Это ее особое воспоминание. Из тех особых воспоминаний, которые, как красный буек среди волн, всегда на плаву: устанешь — хватайся. Это ей в детстве мама делала такие бутерброды. Послевоенные бутерброды с маслом и сахаром. Провиант добывался, как дичь, — трудом и сноровкой, а вкусное было праздником. «Подбежишь под окно, крикнешь: „Мам! Сделай масла с сахаром!“ Она сделает, вынесет во двор. Боже мой, до сих пор помню вкус». Митя в свое время переел этих бутербродов. «Ну, поешь, Мить. Вкусно же». — «Да не хочу я, ма, сколько можно. Съешь сама». — «А давай вместе?»