Светлана Шишкова-Шипунова - Дураки и умники. Газетный роман

• Название: Дураки и умники. Газетный роман
• Автор: Светлана Шишкова-Шипунова
• Издательство: «Молодая гвардия»
• Жанр: Юмористическая проза
• Год: 1998

В молодежной газете южного города Благополученска работает компания умных, веселых и беспечных журналистов. Они любят свою газету, друг друга и, кажется, ничто не может нарушить привычного хода вещей, даже такое событие, как смерть Брежнева… В этот день в редакции происходят события, о которых рассказывается в первой части газетного романа. Но уже в следующей части мы встречаемся с теми же героями спустя пятнадцать лет, в напряженной обстановке постперестроечных перемен. К тому же в Благополученске разворачивается кампания по выборам губернатора области. Одним из десяти претендентов на этот пост неожиданно для всех становится бывший сотрудник молодежной газеты. Выясняется, что его кандидатуру поддерживает Москва, но не хотят поддерживать бывшие коллеги, и на это у них есть свои причины…

Роман представляет собой своеобразную пародию на российские выборы и сатиру на современную российскую журналистику.

---

Того, что задумывала, когда летела в Москву, конечно, не вышло. Вышла какая-то вязкая, скучновато-мудреная полубеседа, полуочерк. Самый неудачный из моих материалов о претендентах на президентский пост. Семин сказал по телефону: «Лучше бы ты не приезжала. Когда ты сидишь там, у себя дома, у тебя лучше получается, наверное, на расстоянии все-таки виднее».

* * *

Зато в тот приезд я повидала Асю Асатурову. Она по-прежнему работает в женском журнале, который называется теперь «Барышня», в редакции Асю ценят за редкое трудолюбие: она одна способна забить материалами половину журнала, и как раз в это время решался вопрос о назначении ее редактором одного из приложений. Ася была вся замотанная, сдавала строчки в очередной номер, уже сентябрьский, хотя на дворе был только июнь.

— Не представляю, — сказала я, — как это можно? А если через три месяца все изменится? Вы же сейчас не можете знать, что будет в сентябре, о чем же вы пишете?

— Я сама долго не могла к этому привыкнуть после газеты, — сказала Ася. — У нас же все с колес шло, а тут — не спеша, загодя. Потом привыкла. Ты знаешь, ничего страшного — мы о политике не пишем, мы пишем о семье, о домашнем хозяйстве, о любви. Это вечное, это от политики не зависит.

— В России все от политики зависит, — возразила я, — даже любовь.

Тут у нас с Асей начался долгий, так ни к чему и не приведший спор. Ася придерживается принципа «чума на оба ваши дома», не жалуя ни левых, ни правых. Но к левым она, пожалуй, чуть более нетерпима. Когда я рассказала ей, зачем приехала, с кем встречалась и какой материал собираюсь писать, она покривилась:

— Неужели ты действительно хочешь, чтобы этот человек стал президентом?

— А неужели ты хочешь, чтобы президентом остался тот человек?

Она назвала третью фамилию, которая была в это лето на языке у столичной творческой интеллигенции. Все прекрасно понимают, и Ася в том числе, что ему никогда не выиграть выборы, но болея и голосуя за него — такого умного, интеллигентного, симпатичного и кудрявого, они как бы оправдываются в собственных глазах: вот мы какие хорошие, высоконравственные, мы не голосуем за плохого президента, стрелявшего в парламент, и за его главного соперника тоже не голосуем, потому что он еще хуже, он потом станет всех на столбах вешать, а мы вот за кудрявенького.

— Знаешь, — сказала Ася, — мне все-таки теперешняя жизнь, несмотря ни на что, больше нравится, и я не хочу возвращения к старому.

— Чем она тебе нравится?

— Хотя бы тем, что можно свободно ездить за границу, я ведь тогда так и не съездила ни разу. Теперь только сподобилась. Тем, что можно купить все, что хочешь, а вспомни, как мы с тобой вставали в 5 утра и бежали на угол занимать очередь за мясом, в 7 откроют — и мы будем первые, и может, нам достанется хороший кусочек, не одни кости, забыла? Да одним тем, что я, пусть в сорок лет, но прочла, наконец, того же Набокова и посмотрела Тарковского — одним этим мне теперешняя жизнь нравится больше. Мне нравится свобода, понимаешь?

— Мне тоже больше нравится свобода, — сказала я. — Но знаешь… У наших соседей по дому мальчика убили в Чечне — ровесник моему Димочке, только я Димочку не пустила в армию, учиться заставила, а они не смогли, и вот потеряли. Так я тебе скажу: если бы мне предложили выбрать одно из двух — или этот мальчик останется жив, но я никогда в жизни не прочту Набокова, или… — я бы выбрала мальчика. А ты?

— А я бы предпочла, чтобы и мальчик был жив, и Набокова издавали, тем более что уж он-то в наших разборках никак не виноват.

— Хорошо бы так! Да почему-то не получается. Если нам с тобой нужна свобода, чтобы читать Набокова, а кому-то другому, чтобы свободно ходить в церковь, то обязательно найдется и кто-то третий, кому хочется свободно убивать.

— Нет, Соня, ну что ты из меня дуру делаешь! Это все и мне, естественно, не нравится, но возвращаться назад я тоже не хочу.

— Да кто тебя назад зовет? Вернуть ничего уже нельзя. Вопрос в том, что дальше. Дальше — что?

— Ну, этого, по-моему, сейчас никто не знает. Все идет, как идет.

— То-то и оно, — сказала я. — И от этого мне иногда становится страшно…

— Страшно — что?

— Страшно жить. Страшно перейти за эту черту, за эту цифру магическую — 2000 год. Что там будет, как? Нужны мы будем там, или уж лучше остаться здесь, в привычных измерениях — тысяча девятьсот девяносто…

— Я тебя умоляю! — сказала Ася с каким-то даже раздражением. — Что ты, как старая бабка, что это за настроения идиотские! Прекрати, выбрось из головы сейчас же!

Впервые в жизни мне было трудно говорить с Асей, впервые мы не понимали друг друга, говорили словно на разных языках, и от этого было тоскливо.

… А с Майкой они теперь и вовсе не видятся, хотя и живут в одном городе. Бывая в Москве, я встречаюсь с ними порознь, и с каждым разом мне почему-то все тяжелее бывает находить общий язык с моими старыми подружками.

* * *

Я подняла с земли пустую шишку и постучала ею по темной, рассохшейся столешнице. Из шишки выкатилось одинокое, ссохшееся семечко.

— Не расстраивайтесь, у вас еще все впереди, — сказала я бывшему кандидату в президенты. Так обычно утешают молодого человека, срезавшегося на экзамене или отвергнутого невестой. Передо мной сидел взрослый, сосредоточенно-серьезный человек с крутым лысым черепом и усталыми глазами.

— А вы сами верите, что наша борьба увенчается успехом? Мне хотелось сказать «нет», но я сказала: «да».

— Да! Вы не должны опускать руки. Кто угодно, только не вы. Слишком много людей верят вам и, если вы отойдете в сторону, всем этим людям просто не на кого будет опереться. Вы теперь за них ответственны, потому что позволили им поверить в вас, так что придется нести этот крест до конца.

Верю ли я сама в то, что говорю? Не знаю. С той самой бессонной июльской ночи, проведенной у телевизора, когда выпрыгивающие на экран цифры, обозначавшие проценты голосов, то вызывали слезы досады, то вселяли слабую надежду, то снова повергали в отчаяние, я неотступно думала об одном, сосредоточив на этой мысли все свои силы. Эта мысль была про тех людей, которые жили вокруг и где-то далеко, мучились, страдали, жаловались на жизнь, проклинали все на свете и — несмотря на все это — голосовали за продолжение той же жизни. Почему? Этого я никак не могла понять. И это непонимание подрывало все мои внутренние силы. Что еще писать? Для кого? Зачем? Если ничего, ничего не помогает. Так им и надо! Они этого хотели — пусть получают, и нечего перед ними душу надрывать.

А потом пришло то самое ощущение полной пустоты в голове, ни единого движения мысли. И когда позвонил из Москвы Семин и спросил: «Ты что-нибудь пишешь?», я сказала, что не пишу и не собираюсь, что будь оно все проклято и что с меня хватит. Редактор помолчал, потом сказал: «Это пройдет» и посоветовал отдохнуть.

И вот теперь я сижу тут, на пеньке под елочкой и уговариваю, успокаиваю человека, которому должно быть в тысячу раз больнее, чем мне. Что я! Подумаешь, не пошел впрок десяток статей. То ли дело он — все нутро, наверное, опустошено. И я еще советую ему набраться терпения и ждать. Чего, спрашивается? Да на его месте как раз и надо плюнуть на все и на всех и сказать: гори оно огнем, что мне, больше всех надо, что ли?

— Вы-то сами что-нибудь пишете сейчас? — спросил он.

Я покачала головой:

— Нет, не пишу. Не хочется. И не пишется.

— Зря. У вас хорошо получается, убедительно.

— Но убедить никого не удалось, не хотят они убеждаться.

— Неправда. Все-таки 30 миллионов проголосовали за нас (он не сказал «за меня») — это ведь очень много, очень! Но… недостаточно по российским масштабам. Если бы выборы проводились абсолютно честно, если бы у всех кандидатов был действительно равный доступ к ушам избирателей и равные финансовые возможности, — кто знает, каков был бы результат…

— Тут и знать нечего! Результат был бы прямо противоположный.

— Вот видите. Но как нам добиться этих равных условий? Тут ведь дело даже не в нынешнем президенте, а в сложившейся схеме организации выборов. Не будет этого президента — они выставят другого, но сценарий приведения его к власти останется тот же самый, тем более что он отработан, успешно опробован. Вот в чем главная проблема. Персонажи на троне могут меняться, но финансы и пресса остаются в одних и тех же руках, и пока это так, выиграть выборы будет очень трудно.

Он говорил, как на митинге.

— Кстати, у вас в области выборы осенью, как вы считаете, у кого больше шансов?

— У Твердохлеба, — сказала я, не раздумывая.

— Расскажите мне о нем, что он за человек.

Я рассказала.

— Он не передумает?

— Не знаю. На него 91-й год очень сильно подействовал. Он до сих пор еще не смирился и не пережил до конца то, что тогда случилось с ним лично и вообще. Иногда мне кажется, что он уже сломлен, а иногда, что все еще возможно. Вы его поддержите?