Екатерина Мурашова - Детдом

• Название: Детдом
• Автор: Екатерина Мурашова
• Жанр: Остросюжетные любовные романы

В третьем романе любовно-авантюрной трилогии «Анжелика и Кай» все сюжетные линии стягиваются в тугой узел. Четверо юношей и девушка из интерната для детей с нервно-психическими заболеваниями под руководством Аркадия организуют группу под названием «Детдом». Группа имеет успех. Одновременно в Россию возвращается выросший Кешка-Кай, к которому после сеансов психоанализа в Цюрихе, возможно, вернулась память. Кай знакомится с ребятами из ансамбля и принимает участие в их деятельности. При этом он безуспешно пытается заново выстроить отношения с дочерью Анжелики, которая когда-то, много лет назад, инициировала его возвращение к людям. А поиски креста Ефросинии не заканчиваются ни на минуту…

---

Бандитское время закончилось. Но клад Большого Ивана так и лежит где-то, дожидаясь…

* * *

Главное, что он понял, вынес из своей довольно-таки непутевой жизни, это то, что Бог все-таки есть. Где, откуда, каким образом… Это все вторично, но главное: Он – есть. А ведь было, было время – сомневался. Даже и когда в семинарии учился. Роптал даже супротив. Хотя, что значит – роптал? Это уже сомнения – в сторону. Разве можно роптать против того, кого нет? Никак невозможно.

Нрав ему такой был отпущен – супротивный, и в ногах и прочих членах постоянное беспокойство. Не иначе как специально – во испытание. Способностей, одаренностей всяких –тут грех жаловаться, не поскупился Творец. И рисовал хорошо, и премудрости учебные на лету схватывал, и музыку до светлых слез чуял. Но никогда, с самого детства не мог на месте сидеть и спокойно одним делом заниматься. Всегда тянуло куда-то, казалось, вот за тем пригорком самое интересное и прячется… И понимал умом, что надо бы погодить, обдумать, разобраться, да ноги уже сами прежде разума решили – и побежали. Куда только не заносило! Даже и вспомнить теперь – грех один! И хиппи каким-то недоделанным побывал, и кришнаитом в желтых одеждах, и на мотоцикле ездил, пока однажды в кювете обе ноги не сломал… Все было. Но разве не разные дороги к Нему ведут?

Пока в гипсе после аварии лежал, как раз время подумать было. В гипсе не побежишь, как не старайся. Тоже – Его произмышление. Лежал и думал. Из «Мухи» (прим.авт. – Художественное училище им. Мухиной в СПб) его к тому времени уже поперли, с третьего кажется, курса. Или с четвертого? Жалко, конечно. Доучился бы тогда, был бы – специалист по художественному литью. Искусствоведом мог бы стать… Но тогда, на больничной койке, решилось иначе. Все вокруг менялось, плыло, все с детства привычные ориентиры разом пропали. И в поисках вечности он опять рванулся за грань. Почему нет? Богоискательство – для русского человека традиционно. Он считал себя русским, хотя в школе, бывало, дразнили жиденком. Из-за веснушек и рыжих волос, наверное. Крестился, поступил в семинарию, что в самом конце Старо-Невского проспекта, возле Александро-Невской лавры. Считал ворон в бывшем монастырском саду, сидел веснами среди зарослей черемухи на берегу реки Монастырки, обхватив руками худые колени. Бог тогда словно в прятки с ним играл. Покажется и снова спрячется. Догони, мол, отыщи…

К тому времени он уже порядочно разбирал свое собственное устройство, и жалел, что в православии нет боевого какого-нибудь служения, орденов, вроде как, скажем, у иезуитов или там тамплиеров. Есть, конечно, странничество, но как-то это не совсем, казалось, по нему. В чем смысл? Ходить по миру с кружкой, собирать пожертвования на какой-нибудь монастырь… Раньше странники хоть живыми книгами и газетами были. А теперь? Телевизор, радио, кино, компьютеры вот появились…

Ему хотелось какого-нибудь конкретного дела, может быть, даже подвига. «Недоделок» – дразнили еще сверстники в школе. Так и оставалось: несмотря на годы, он как-то все не матерел, какая-то субтильность оставалась в теле, да и из души не до конца выветрилась романтическая легковесная восторженность. После окончания семинарии и рукоположения можно было бы жениться, взять приход с полуразрушенным храмом, недавно отданным Церкви государством (тогда было много таких) – и вот он тебе, подвиг. На много лет утруждения хватит…

Не по нему тогда показалось. Снова рванулся за увал, за пригорок, в синие дали. Куда от Бога убежишь? Только в грех, в объятия врага рода человеческого, не к ночи будь помянут. Грешен, грешен бессчетно…

Кто скажет, как занесло его в ту северную церквушку, что на полпути между Чупой и Керестью, где и приход непонятно из кого, и волки по ночам едва ли не в придел заходят, и в священнике неизвестно в чем душа держится… Что спрашиваешь, Фома неверующий?! Постыдился бы! Неужто до сих пор тебе непонятно, кто и как…

Почти полгода прожил в ветхом домике вдовца-священника, колол дрова, носил воду и был почти счастлив.

А потом однажды, завьюжной ночью, когда после бурана все стихает, и мир, как Божье творение, предстает во всей своей хрустальной, первозданной и пречистой красоте, в рассказе старика-священника ему открылось его служение… Он до сих пор помнит, как сверкали звезды на зеленоватом небе и значительно молчали огромные ели в синих снежных кафтанах. Трещали от мороза стены и ступеньки крыльца и уютно потрескивали дрова, горящие в печурке.

Уже сама по себе история выглядела какой-то сказочной, почти былинной, или уж вычитанной в детской книжке с потертой обложкой, на которой несколькими штрихами изображен летящий пиратский бриг. Он сам в отрочестве рисовал такие картинки и даже, рыжий «недоделок», осмеливался мечтать под одеялом, как однажды по праву ступит на прогретую тропическим солнцем и омытую штормовыми волнами палубу…

В истории, которую, буднично пришлепывая губами и то и дело отпивая жидкий, с брусничным листом, чай из выщербленной по краю кружки, рассказал ему старый священник, было все, чего только могла пожелать его душа: древние святые и древние же разбойники, украденные и пропавшие сокровища, драгоценный крест Ефросинии Полоцкой с бесценными реликвиями в нем, наступающие на Русь враги, вор старший и вор младший – раскаявшийся, изменивший свою жизнь…

– Он, Большой-то Иван, тогда меня спрашивал, а я ему и ответа дать не мог. Что я знаю, если столько лет вдали от большого мира? Он говорил: как так, священники тайну исповеди на бумажке записывают и в КГБ передают? Я, мол, доподлинно знаю. У меня кореш на этом самом погорел, да и в тюрьме, и в лагерях многие рассказывают. Скажи, святой отец, как это может быть? А почем мне знать, правда это или нет, если я сам этого КГБ в глаза не видел? Бога просил: вразуми! – да, видать, недостоин оказался. Не вразумил. Пришлось своим куцым умишком. Он говорит: ты – честный поп, это и по твоей житухе нищей видать, так хочешь, я тебе этот крест навовсе отдам? Остальное зарою, детишкам будущим в наследство, а крест – в твоей церквухе убогой святость лелеять будет. Грешен два раза: и за крест испугался (ты только подумай: одна из величайших святынь мира православного в строеньице, где я дверь, уходя, колом подпираю, чтоб от ветра не распахивалась! А ну как украдут лихие люди – на Беломорье их во все года немало было?!), и себе мороки не захотел, ушел, так сказать, от ответственности. Это ж, если б я, рукоположенный священнослужитель, такой крест принял, утаить-то от Церкви никак нельзя, что б там этот Иван про нее не думал. Ну и началось бы… суета сует, да всяческая суета… А я уж от этого за много лет отвык. Хотелось дожить свой век спокойно… Да вот не вышло! Грех на мне, мает меня, оттого и перед тобой нынче исповедуюсь…

Иван все мои сомнения, как умный человек, понял правильно. Хорошо, сказал, святой отец, сделаем так: я вместе с женой тут где-нибудь неподалеку осяду и буду жить честной христианской жизнью. Крест и прочее покуда спрячу понадежнее. Поглядим, как на святой Руси дальше дела повернутся. Если все по-старому будет, так не обессудьте, детям своим по нашему воровскому обычаю тайну передам. Ну а вы уж, святой отец, молитесь за меня, что ли. Я к вам иногда заглядывать буду…

Заглядывал редко. Я, каюсь, не ждал и не звал особенно. Тяжело мне с ним казалось. Слишком уж много в нем было нутряной, жильной силы, от которой мне – таракану запечному – ознобно делалось. Трус я, чего уж от тебя-то скрывать. Честный, верующий, старательный, за всю жизнь ни дня без утруждения мирского или молитвенного не провел – но трус! Вот и нынче свою маету на тебя перевалить норовлю…

Погиб Большой Иван несколько лет назад. Утонул в шторм, лодка перевернулась. Жена его утонула, и дочка тоже. Мальчишка выжил, но ума, видать, от потрясения лишился. Живет в зимовье с псом диким образом, от людей прячется. Я пытался приманить его, но даже увидать не сумел… Грех на мне… Но вот тут недавно ученые приезжали, я от людей слышал, что он с ними как будто бы якшался, и даже разговаривать начал…

Это была тайна!

Тайна, самым прямым образом гнувшая к земле старого трусливого священника (он уж и ходил не по двору, только опираясь на палку), горячила и разгоняла его собственную кровь! Он тогда, помнится, даже вышел в одной рубахе на крыльцо и растер снегом лицо, шею, предплечья.

Успел ли Большой Иван поведать сыну свою тайну? Ведь он явно не собирался умирать и думал жить со своей семьей еще долго и счастливо. Но, с другой стороны, кому, как не бывшему вору, знать о превратностях судьбы-злодейки? Что это такое: передать тайну по воровскому обычаю? Что именно имел в виду Иван, разговаривая со священником? Какой-такой воровской обычай передачи тайн? И если сын Большого Ивана все же что-то знает, то что он с этим знанием станет делать? Особенно, если учесть, что мальчик совершенно одичал… Но вот еще появились какие-то ученые. Должно быть, биологи или геологи, больше на диком Беломорье ни у кого, вроде бы, дел нет. Если им удастся мальчика разговорить, значит, крест-святыня опять может оказаться в руках людей неверующих…