Амос Оз - Сумхи

• Название: Сумхи
• Автор: Амос Оз
• Издательство: Библиотека Алия
• Жанр: Прочая детская литература
• Год: 1988

---

Вот.

И я сам, когда было мне около одиннадцати лет и двух месяцев, менялся четыре или пять раз на день. И рассказ мой можно начать с дяди Цемаха, а можно и с Эсти.

Я начну с Эсти.

ГЛАВА ПЕРВАЯ. ЛЮБОВЬ

Здесь откроются некоторые вещи, хранившиеся до сих пор в строжайшей тайне. Речь пойдет о любви и других чувствах.

У нас на улице Зхария жила девочка по имени Эсти. Я любил ее. Утром, за завтраком, с куском хлеба во рту, я, бывало, шептал про себя: «Эсти». И отец сердился:

— Нельзя жевать с открытым ртом. А вечером про меня говорили:

— Этот ненормальный снова заперся в ванной и часами играет с водой.

Но я вовсе не играл с водой, я наполнял раковину до краев и пальцем писал на воде ее имя, как бы скользя по волнам. Иногда по ночам мне снилось, что, столкнувшись со мной на улице, Эсти вдруг указывает на меня пальцем и кричит: "Вор! Вор!". Я в испуге пускаюсь бежать, а она гонится за мной, и все остальные бросаются в погоню: Бар-Кохба Соколовский и Гоэль Гарманский, и Альдо, и Эли Вайнгартен — все бегут за мной. Мы пересекаем пустыри и дворы, минуя заборы и свалку, несемся переулками, но вот преследователи потихоньку отстают, и только Эсти без устали гонится за мной, и тогда наконец мы бежим только вдвоем и почти одновременно оказываемся в каком-то таинственном месте — то ли это дровяной склад, то ли чердак, то ли темный треугольник под лестницей в незнакомом доме. И тут вдруг сон становился таким сладким и страшным, что от великого стыда я просыпался и даже плакал — иногда. Я записал два стихотворения о любви в черной записной книжке, которая потом потерялась в роще Тель-Арза. Может, и к лучшему, что потерялась.

А Эсти, что она знала?

Эсти ничего не знала. А может, знала и удивлялась.

Например, однажды на уроке географии я поднял руку, и, когда мне позволили, решительно заявил:

— Озеро Хула называется также Сумхи.

Понятное дело, весь класс взорвался от дикого, дурацкого хохота. А ведь то, что я сказал, было правдой, так в энциклопедии написано, но наш учитель, господин Шитрит, немного растерялся и даже устроил мне гневный допрос:

— А это почему и откуда? Но класс уже озверел, и со всех сторон вопили:

— Сумхи, Сумхи, потому что Сумхи.

Господин Шитрит раздулся на глазах, побагровел и рявкнул свое обычное:

— Замри, все живое!

Через пять минут страсти улеглись, но прозвище «Сумхи» так и прилипло ко мне почти до конца восьмого класса. Все это я рассказал просто так, лишь для того, чтобы отметить одну важную вещь, — в конце этого урока Эсти прислала мне записку:

"Псих ненормальный, ну зачем тебе всегда надо наживать неприятности? Прекрати!"

А в самом низу записки буквами помельче было приписано: "Ну, ничего. Э."

… Эсти, что же она знала?

Эсти ничего не знала, а, быть может, знала и удивлялась. Мне никогда не приходило в голову тайком сунуть в ее ранец любовное письмо, как сделал Эли Вайнгартен, когда он влюбился в Нурит, или послать к Эсти «сваху», девочку по имени Раанана, которую Тарзан Бамбергер послал к той же Нурит.

Наоборот, я при всяком удобном случае дергал Эсти за косы, а ее чудесный белый свитер, который она надевала весной, я без конца приклеивал жевательной резинкой к стулу.

Собственно говоря, почему?

А так. Почему бы и нет? Чтоб знала.

Случалось, что я чуть ли не изо всей силы заламывал за спину ее тонкие руки, так что она начинала ругаться и царапаться, но никогда не просила пощады! Хуже того: это я придумал для нее прозвище "Клементайн"[1] (звучала в те дни в Иерусалиме такая песенка; ее пели английские солдаты из лагеря «Шнеллер»: "О, май дарлинг, о, май дарлинг, о, май дарлинг Клементайн"), и девчонки из нашего класса подхватили это прозвище с восторгом, и даже спустя полгода, когда уже все переменилось, в Ханукку, еще называли у нас Эсти именем “Тина", которое образовалось от слова «Клементина» — от моего английского прозвища "Клементайн".

А Эсти?

У нее существовало для меня лишь одно слово.

Уже с утра припечатывала она меня этим словом, еще раньше, чем я начинал злить ее:

— Мерзкий.

Дважды или трижды на больших переменах я так выкручивал Эсти руки, что у нее выступали слезы на глазах. За это Хемда, наша классная руководительница, наказала меня, и наказание я снес как мужчина, стиснув зубы.

Так, без особых происшествий, продолжалась наша любовь до последнего дня праздника Шавуот. Эсти плакала из-за меня на больших переменах, а я из-за нее — по ночам.

ГЛАВА ВТОРАЯ. ШИРОКАЯ НАТУРА

Дядя Цемах превосходит себя, а я отправляюсь в путешествие к истокам реки Замбези, то есть в Африку.

На праздник Шавуот[2] приехал дядя Цемах из Тель-Авива и привез мне в подарок велосипед. Правда, мой день рождения попадает на период между праздниками Песах и Лаг ба-Омер, но, по мнению дяди Цемаха, все праздники одинаковы, более или менее, за исключением праздника Ту би-шват — к нему он относился с исключительным почтением.

Он, бывало, говорил:

— На Ханукку[3] все еврейские дети учатся в классе ненавидеть злых греков. В Пурим[4] — мы ненавидим персов, в Песах[5] — египтян, а в Лаг ба-Омер[6] — римлян. Первое мая[7] — день демонстраций против англичан, Девятое ава[8] — пост в память о разрушении нашего Храма вавилонянами и римлянами. 21 таммуза[9] — день смерти Герцля[10] и Бялика,[11] 11 адара[12] мы с печалью и гневом вспоминаем о том, что натворили арабы в Тель-Хае, где пали Трумпельдор[13] и его товарищи. И только в Ту би-шват[14] мы ни с кем не ссорились, не было у нас бед, но именно в этот день — как назло! — почти всегда идет дождь.

Дядя Цемах, как мне объяснили, был старшим сыном бабушки Эмилии, сыном от ее первого брака, еще до того, как они поженились с дедом Исидором.

Гостя у нас, дядя Цемах частенько будил меня утром, в половине шестого, и мы, как заговорщики, пробирались на кухню и там тайком жарили себе двойную яичницу. В такие минуты веселые искорки загорались у него в глазах, и вел он себя так, будто мы с ним оба принадлежим к какой-то опасной шайке, но до поры до времени довольствуемся вполне невинными забавами, вроде двойной яичницы, которую готовим тайком.

В глазах нашей семьи репутация дяди Цемаха была сомнительной. К примеру, о нем говорили так: "Уже в четырнадцать лет он был мелким спекулянтом с улицы Налевской в Варшаве, а нынче он — спекулянт с улицы Бограшов в Тель-Авиве. Совсем не изменился. Даже загореть не сумел. Ничего не поделаешь — таким уродился".

Последнее замечание было, по-моему, глупой и несправедливой придиркой: дядя Цемах не загорал потому, что не мог загореть. Вот и все. Даже если бы он стал работать спасателем на берегу моря, то и тогда не удалось бы ему загореть, разве только покраснел бы как вареный рак, а потом бы совсем облез. Уж такой он: белокожий-белокожий, худощавый, невысокого роста, словно вырезанный из бумаги, светловолосый, с красными, как у кролика, глазами.

Значения прозвища «спекулянт» я в то время не понимал, но про себя решил так: дядя Цемах привык носить майку и короткие — до колен — штаны цвета хаки, еще там, в Варшаве. Он привык засыпать, сидя перед радиоприемником в этом своем наряде, и с тех пор не изменился к лучшему, держался своих странных привычек и здесь, в Тель-Авиве, на улице Бограшов, засыпая перед приемником в майке и в коротких штанах.

"Ну и что, — думал я, — что в этом такого?" И кроме всего прочего, дядя Цемах жил на улице Грузенберг, а не на улице Бограшов.

А еще иногда дядя Цемах вдруг затягивал песню. Пел он надтреснутым голосом, с большим чувством:

И путь мой лежит далеко-далеко,
Тропинка петляет и вье-о-о-т-ся…

О дядиных причудах говорили у нас на идише, чтобы я не мог понять, все эти речи завершались тревожным шепотом, и в самом конце всегда шипело словечко «мешигинер» ("сумасшедший"). Но я не считал, что дядя Цемах сумасшедший. Даже когда он пел свою песню (или какую-нибудь другую), я чувствовал, что на сердце у него грустно. Но иногда он, наоборот, был веселым и шутил беспрестанно.

Скажем, усаживался он с моими родителями и тетей Эдной под вечер у нас на балконе и начинал говорить о вещах, которые никак нельзя обсуждать в присутствии детей: о сделках и прибылях, о земельных участках, финансовых хитростях, скандалах и изменах в кругах богемы, а иногда даже произносил грубые словечки, и тут его заставляли немедленно замолчать:

— Ша! Йоцмах![15] Что с тобой? Ты спятил? Ведь мальчишка сидит тут, все слышит, а он не грудной младенец!

…А какие дядя Цемах привозил мне подарки! Он всегда выбирал вещи неожиданные, от которых захватывало дух.

Однажды он подарил мне альбом китайских марок, который свистел, когда его открывали. Как-то раз привез настольную игру, но все надписи там были по-турецки. Однажды я получил черный пистолет, который стрелял по врагу водяной струей. В другой раз он подарил мне аквариум с парой рыбок гуппи, которые, как потом выяснилось, оказались двумя самцами. Привез он мне и ружье, стрелявшее стрелами ("Ты совсем с ума сошел, Йоцмах? Ведь такой стрелой ребенок может, не дай Бог, выбить кому-нибудь глаз!"). А однажды зимой подарил мне дядя Цемах нацистские деньги, и такого не было ни у кого в нашем квартале ("Йоцмах, ну, в самом деле, это переходит все границы!"). На пасхальный седер[16] он принес мне в подарок шесть белых мышек в клетке ("Ну, что еще ты подаришь ребенку? Змею? Блох? Может, жуков?").