Генри Филдинг - Дневник путешествия в Лиссабон

• Название: Дневник путешествия в Лиссабон
• Автор: Генри Филдинг
• Издательство: Художественная литература
• Жанр: Классическая проза
• Год: 1989

«Дневник путешествия в Лиссабон» совершенно справедливо относят к жанру путешествий, получившему необычайно широкое распространение в XVIII в., когда путевые записки стали бытовой нормой и редкий проезжающий не вел их. Основной признак жанра здесь налицо: в известный промежуток времени герой перемещается из одного географического пункта в другой. Но это путешествие было не из обычных, и думается, что акцент надо ставить на слове «дневник».

---

Среда, июля 3. Ныне утром проснулся в четыре часа, дольше болезнь моя редко позволяла мне поспать. Я встал и имел удовольствие еще четыре часа любоваться тем, что посчитал бурным морем, до того как капитан продрал глаза, ибо он любил предаться утренней дремоте, которая шла под духовую музыку, куда более приятную для исполнения, чем для слушателей, особенно если эти последние, как я, сидят в первом ряду. В восемь часов капитан встал и послал на берег свою шлюпку. Я велел моему человеку ехать тоже, так как мои недуги были не из тех, что лишают нас аппетита. Капитан, правда, основательно запасся в дорогу солониной и еще добавил в Грейвзенде свежих продуктов, особенно бобов и гороха, которые пробыли на борту всего два дня и, возможно, были собраны еще на два дня раньше, но я подумал, что в Диле могу позаботиться о себе лучше, чем обещает судовой буфет. Вот я и послал за свежей провизией, чтобы по возможности отодвинуть тот черный день, когда придется умирать с голоду. Слуга привез почти все, о чем я просил, и теперь я решил, что неделю просуществую на собственном провианте. Поэтому я заказал себе отдельный обед, мне не хватало только повара, чтобы подготовить его к столу, и хорошего очага, у которого этим заняться. Но этого взять было негде. И не было никаких добавлений к моей жареной баранине, кроме удовольствия от общества капитана и других пассажиров, ибо жена моя весь день провела в каком-то забытьи, а остальные мои женщины, чья морская болезнь не улеглась от того, как корабль раскачивало на якоре, были более склонны опорожнить желудки, нежели наполнить их. И весь день (не считая часа на обед) я провел в одиночестве, а вечер, как и предыдущий, закончил с капитаном, который сообщил мне всего одну утешительную новость: что утром ветер безусловно будет попутный; но так как он не открыл мне причин для такой уверенности и сам я их не видел, если не считать того, что ветер дул как раз противный, моей веры в его пророчество не хватало на то, чтобы основывать на ней серьезные надежды.

Четверг, июля 4. Сегодня утром капитан, как видно, захотел оправдать собственные предсказания, невзирая на ветер: он воспользовался отливом, когда ветер особенно не бушевал, поставил паруса, словно власть его над Эолом была столь же абсолютна, как и над Нептуном, и пытался заставить упрямый ветер подгонять его корабль.

Но всякий, кто когда-либо плавал по морям, хорошо знает, сколь бессильны бывают такие попытки, и не ждет утверждений Священного писания, чтобы убедиться, что самая неограниченная власть командира корабля при встречном ветре ничтожна. Так случилось и с нашим достойным командиром: поборовшись с ветром три или четыре часа, он был вынужден сдаться и за несколько минут потерял все, чего так долго добивался; другими словами, мы воротились на прежнюю стоянку и снова стали на якорь неподалеку от Дила.

Здесь, хотя мы стояли у самого берега и могли рассчитывать на все удобства, отсюда проистекающие, мы оказались обмануты: с тем же успехом мы могли бы стоять даже не в виду земли. Кроме тех случаев, когда капитан спускал собственную шлюпку, что он всегда делал весьма неохотно, мы ничего не могли раздобыть в Диле, разве что за непомерную цену, недоступную даже для современной роскоши: плата за лодку из Дила, до которого было две мили, была не меньше трех полукрон, а если бы лодка требовалась, чтобы спасти от смерти – стольких же полугиней, ибо эти добрые люди смотрят на море как на огромный выгон возле их господского дома и, если туда ненароком забредут их ближние, считают себя вправе драть с них за спасение сколько вздумается. Сказать по правде, люди, живущие у моря, это своего рода земноводные, не всецело принадлежащие к человеческой породе, либо по какой другой причине несчастья человеческие оставляют их равнодушными, а если вызывают сочувствие, то кажутся им благами, посылаемыми им свыше, и чем больше они используют эти блага в собственных интересах, тем больше их благодарность и праведность. Так, в Грейвзенде лодочник берет шиллинг за более короткий перевоз, чем тот, за который получил бы в Лондоне три пенса; а в Диле лодка часто приносит за день больше прибыли, чем в Лондоне приносит за неделю, а то и за месяц. И тут и там владелец лодки измеряет свои требования необходимостью и более или менее насущной нуждой человека, чья необходимость более или менее зависит от его помощи; чем эта необходимость абсолютнее, тем бесчеловечнее его требования, а он и не подумает о том, что именно при таких обстоятельствах способность удовлетворить эти требования пропорционально уменьшается. Я не хочу, чтобы некоторые выводы, которые, я это понимаю, можно было сделать из моих наблюдений, были приписаны человеческой природе в целом, и поэтому пытаюсь обосновать их более в соответствии с доброжелательностью и благородством этой природы; так или иначе, но какая-то тень ложится на начальников этих чудовищ – что они никак не пытаются сдержать их непомерные требования и помешать им и дальше торжествовать над несчастьем тех, кто при некоторых обстоятельствах являются их ближними, и усматривать в невзгодах злосчастного моряка – будь то крушение корабля или всего лишь противный ветер – блага, ниспосланные свыше, да еще называть их столь кощунственно.

Пятница, июля 5. Нынче я послал слугу на военный корабль, стоящий здесь, с поручением засвидетельствовать мое почтение капитану, объяснить ему, в какой переплет попали мои дамы, и попросить у него баркас, чтобы отвезти нас в Дувр, до которого отсюда миль семь; я взял на себя смелость козырнуть именем одной очень знатной леди,[62] которая-де будет весьма довольна, если он окажет нам услугу в нашем злосчастном положении. Я уверен, что так оно и было бы, потому что слышал о гуманности той леди, хотя лично с ней не встречался.

Капитан ответил на мое длинное письмо изустно: просил передать мне, что моя просьба быть удовлетворена не может, так как он не уполномочен оказывать такие милости. Это могло быть правдой, вероятно, и было правдой; но правда и то, что если он умел писать и имел на борту перья, чернила и бумагу, он мог бы дать мне письменный ответ, и так поступил бы джентльмен. Но в водной стихии так поступают весьма редко, особенно те, кто там пользуется какой-либо властью. Здесь всякий командир судна словно решает, что он свободен от всех правил и приличия и вежливости, которые руководят поведением членов нашего общества на суше; и каждый, считая себя абсолютным монархом в своем маленьком деревянном мирке, правит по собственным законам и по собственному усмотрению. Не знаю, есть ли лучший пример опасных последствий абсолютной власти, и чем и как она способна опьянить рассудок, нежели эти мелкие тираны, которые в мгновение ока превратились в таковых из вполне доброжелательных членов общества, в котором они не притязали на превосходство и жили со своими согражданами, спокойно подчиняясь законам.

Суббота, июля 6. Нынче утром наш командир, объявив, что, по его мнению, ветер должен перемениться, воспользовался отливом и поднял якорь. Надежды его, однако, не оправдались, усилия увенчались таким же успехом, как и предыдущие, и скоро ему пришлось еще раз воротиться на прежнюю стоянку. В ту самую минуту, когда мы собирались бросить якорь, небольшой шлюп, не пожелав уступить нам ни дюйма дороги, сцепился с нашим кораблем и сорвал его бушприт. Эта упрямая шалость обошлась бы сидевшим в шлюпе очень дорого, если бы наш рулевой не оказался слишком великодушным и показал свое превосходство, что означало бы немедленное потопление шлюпа. Эта попытка нижестоящего поспорить с силой, способной мгновенно его раздавить, как будто свидетельствует о немалой доле преступной беспечности или безумия, не говоря уже о нахальстве; но я убежден, что опасного тут очень мало: презрение – это порт, куда человеческая гордыня спасается лишь очень неохотно, но, раз его достигнув, всегда оказывается в полной безопасности, ибо всякий, кто бросает шпагу, выбирает менее почетный, но более верный способ избежать опасности, чем тот, кто ею защищается. И тут отметим еще один признак той правды, в которой убедило нас чтение многих книг и личный опыт: что как при самых абсолютных правлениях рабство всегда спускалось сверху вниз и вред от этого редко ощущался особенно сильно и горько и то лишь на ближайшем уровне, так в самых неупорядоченных и анархических государствах столь же регулярно возрастает то, что мы называем званием или состоянием, и это всегда бросается в голову человеку, стоящему на лестнице хотя бы на одну ступеньку выше и который мог бы, если бы не слишком презирал такие усилия, одной ногой столкнуть следующего за ним головой вниз, на самое дно. Это отступление мы закончим одним общим коротким наблюдением, от которого весь вопрос, возможно, предстанет в более ясном свете, чем от самой длинной и самой основательной рацеи. Как зависть ко всему подвергает нас наибольшей опасности от посторонних, так презрение ко всему лучше всего уберегает нас от них. И таким образом, в то время как повозка с мусором и шлюп всегда думают о том, как навредить карете и кораблю, эти последние пекутся только о собственной безопасности и не стыдятся сойти с дороги и пропустить первых вперед.