Салли Боумен - Темный ангел

• Название: Темный ангел
• Автор: Салли Боумен
• Издательство: Эксмо-Пресс, Континент
• Жанр: Современные любовные романы
• Год: 1998
• ISBN: 5-04-001377-9

Никто из гостей на приеме, устроенном в честь кометы Галлея, не подозревал, что эта волшебная ночь завершится жестоким убийством, отбросившим зловещую тень на целых три поколения династии Кавендишей. Ни один мужчина этого семейства не мог противиться чарам обворожительной и опасной Констанцы. Любовь, надежда, обман – все смешивается в темном водовороте страсти, в который затягивает их блистательная и по-своему несчастная Констанца. Ее мрачная тайна становится проклятьем прежде всего для нее самой.

---

Все лето мы были неразлучны. Вечерами, когда он возвращался в спальный корпус к другим ребятам, мы из окон перемигивались фонариками по азбуке Морзе. Днем, по окончании уроков, он нередко оставался со мной в доме. Он стал просто любимчиком моей тети Мод, чей немецкий был ужасен, но достаточно выразителен. Тетя Мод просто бомбардировала его историями о кайзере Вильгельме, которого знала, но не любила. Она испытывала искреннее удовольствие, объясняя Францу, что можно есть и чего нельзя.

– Свинину для Франца Якоба не жарить, Вильям, – могла громогласно оповестить она. – Не сомневаюсь, что я просила подать лососину. Ах да, вот она! Итак, Франц Якоб, ты можешь совершенно спокойно есть ее – я сама ходила на кухню и проверяла, как ее готовят, а я-то все знаю о таких вещах! Я тебе рассказывала о своем друге Монтегю? Да, конечно, рассказывала. Так вот, понимаешь, Монтегю не был таким уж требовательным, но все равно каждый раз я неизменно проверяла, чтобы в моем доме ему не подавали бекон. Что же до сосисок, я изгнала их с обеденного стола. Никогда не знаешь, из чего их делают.

Мой дядя Фредди тоже привязался к нему, особенно когда выяснил, что Франц Якоб любит собак и более чем охотно возится с гончими. Дядя Фредди был во власти нового проекта, нового «энтузиазма», который заставлял его проводить долгие часы в библиотеке с блокнотом, хотя пока он отказывался объяснить, в чем была суть дела. Человек довольно грузный, избегавший любых прогулок, дядя Фредди с удовольствием предпочитал оставаться в библиотеке, доверяя заботу о гончих Францу Якобу и мне.

Похоже, мы с ним бродили едва ли не все лето: мы добирались до озера и гуляли вдоль речки; излазали все полуразрушенные дома в деревне; гуляли вдоль поля с кукурузой, остовы которой кололи ноги, и вдоль стены, ограничивающей владения моего отца.

Мы гуляли и разговаривали. Я учила Франца Якоба английскому, он меня – немецкому. Он рассказывал мне о своем отце, который был профессором университета, но в прошлом году его освободили от должности. Он описывал мать, своих двоих старших братьев и троих младших сестер. Никому из членов его семьи не удалось пережить надвигающуюся войну. И хотя тогда мы еще не знали об этом, лишь значительно позже я поняла, что Франц Якоб догадывался об ожидавшей их судьбе, ибо, когда он рассказывал о них, глаза его оставались печальными. Они были устремлены вдаль, за горизонт, полные еще не пришедшей болью, которую он тем не менее предчувствовал.

У меня никогда не было доверенных подружек, хотя по натуре я не была скрытной. Мы бродили по Винтеркомбу, и я обо всем рассказывала Францу Якобу. Я поведала ему о доме и как он жрет деньги. Я рассказала ему о начинаниях дяди Фредди и как они выдохлись. Я сообщила ему о загадочном желании дяди Стини быть «самым ухоженным мальчиком в мире», и о тете Мод, и о нефритовом платье, которое мне так и не подошло. Я объяснила ему, как ужасно родиться с веснушками и вьющимися рыжими волосами.

Франц Якоб, который гораздо лучше меня знал, что такое настоящее несчастье, терпеливо слушал меня. Приободрившись, я рассказала ему еще более ужасные вещи. Я поведала ему о Шарлотте, о моей крестной матери Констанце и о своем убийственном вранье. Я сообщала ему о молитвах, которые продолжала возносить каждое утро и каждый вечер. Я затаила дыхание, поскольку испытывала преклонение перед Францем Якобом и была готова к тому, что он осудит меня.

Но случилось так, что он просто пожал плечами:

– Чего ради тебе беспокоиться? Эта девчонка просто дура, а твои родители хорошие люди.

Он не собирался меня утешать, собаки прибежали на свист, и мы двинулись дальше. Именно в тот день, когда мы вернулись в дом, Франц Якоб, рассуждавший о математике, которую, по его словам, он любил за точность и определенность, свойственную и хорошей музыке, внезапно остановился на ступеньках террасы. Сверху вниз он уставился мне в лицо с таким напряженным выражением, словно видел меня в первый раз.

– Ты знаешь, сколько у тебя вообще веснушек? – наконец сказал он, спускаясь ко мне.

– Сколько? – Я вспоминаю, что подумала тогда, как жестоко с его стороны считать их.

– Семьдесят две. И знаешь, что еще?

– Что?

– Я их даже не замечаю. С ними все в порядке.

– Правда?

– Natürlich.

Он бросил на меня нетерпеливый взгляд, словно я никак не могла понять его, как бывало, когда мы сидели за уроками. Затем он взбежал по ступенькам в сопровождении собак, оставив меня внизу, залитую пунцовой краской и обрадованную.

3

Тот самый день пришел много недель спустя, в самом конце августа. До самого его завершения я не догадывалась, что это был особый день.

В это утро, впервые за три месяца, я решила не возносить молитвы о Нью-Йорке и моей крестной матери Констанце. Я стала понимать всю глупость своих выдумок и невозможность продолжения их, когда Шарлотта вернется из Италии. Безжалостная реплика Франца Якоба в адрес Шарлотты: «Эта девчонка просто дура» – придала мне силы. Чего ради я должна беспокоиться о том, что подумает Шарлотта? Я не любила ее и не восхищалась ею; она могла считать мою семью скучной и бедной, но Франц Якоб, у которого было куда больше прав судить, считал Винтеркомб прекрасным местом, просто волшебным – и он знал, что мои родители хорошие люди.

Бросив молитвы, я почувствовала облегчение и, как ни странно, свободу. Даже мои уроки с мистером Бердсингом пошли лучше, чем раньше. Скоро, намекнул он, мы можем перейти и к алгебре.

После ленча мы с Францем Якобом, взяв собак, отправились на прогулку.

Как обычно, мы спустились по тропке к озеру и остановились посмотреть на черных лебедей, после чего, что было несколько необычно, мы пошли по направлению к лесу. Франц Якоб почему-то не любил его чащу, хотя она нравилась мне во все времена года и особенно летом, поскольку тут было тенисто и прохладно.

Стоял очень жаркий день; Франц Якоб ответил на мое предложение привычным пожатием плеч и согласился. Мы могли пройти вдоль опушки и выйти на тропку, ведущую в деревню. Но собаки взяли какой-то след и умчались, а нам пришлось последовать за ними, окликая и высвистывая их, углубляясь дальше в лес, где тропка становилась все уже и незаметнее. Мы миновали то место, где когда-то располагалась фазанья ферма моего дедушки, и, пройдя ее, оказались в зарослях ежевики. Я немного опередила Франца Якоба; я слышала, как собаки проламываются сквозь подлесок, и видела перед собой залитую солнцем полянку, где порой гуляла с Дженной.

– Они там, Франц. Идем, – позвала я его.

Я слышала, как он было приостановился, а потом шорох травы и треск веточек, когда последовал за мной. Но, только когда он вышел на полянку и на его лицо упал солнечный свет, я поняла – что-то не так. Франц Якоб всегда отличался бледностью, но теперь с лица у него схлынули все краски, на лбу выступили капельки пота. Хотя было тепло и солнечно, он ежился и его била дрожь.

– Уходим. Уходим. – Он потянул меня за рукав. – Уходим отсюда!

– Франц, в чем дело?

– Призрак! – Из-за плеча он глядел на деревья и кустарник. – Призрак. Ich spure sie. Sie sind hier. Est ist übel hier. Скорее бежим отсюда!

Страхи быстро дают о себе знать. Я не понимала поток немецких слов, но догадалась об их смысле по выражению глаз Франца Якоба. Секундой позже я тоже оказалась перепугана: знакомое приятное местечко вдруг исполнилось зловещих теней. Франц Якоб схватил меня за руку, и мы оба кинулись бежать, все быстрее и быстрее, оскальзываясь на мху и перепрыгивая через корни. Мы не останавливались, пока не вылетели из леса и не добрались до лужайки перед домом.

– Что-то произошло, – сказал Франц Якоб. Он стоял, вглядываясь в травянистые прогалины между деревьями, среди которых мелькали только что выскочившие из подлеска две гончие.

– В том лесу? – Я замялась. – Ничего. Кажется, там был когда-то несчастный случай. Но ужасно давно. Никто его и не вспоминает.

– Там что-то есть. – Франца Якоба продолжало колотить. – Я чувствовал. Ich konnte es riechen.

– Что? Что? Не понимаю. Что ты говоришь?

Собаки уже были рядом с нами. Франц Якоб нагнулся к ним. Они, должно быть, затравили кролика или зайца, потому что, когда он выпрямился, я увидела их окровавленные морды и кровь на руках Франца Якоба.

– Я говорю, что ощущаю эти запахи. – Он посмотрел на меня своими широко раскрытыми глазами. – Я их чувствую.

Он развел руки, и я тупо уставилась на него.

– Кровь? Ты хочешь сказать, что чувствуешь запах крови?

– Нет. Нет. Ты глупая маленькая английская девочка, и ты ничего не понимаешь. – Он отвернулся от меня. – Ich konnte den Krieg riechen.

На этот раз я поняла. Я поняла, что он считает меня глупой англичанкой, и на глаза у меня навернулись слезы. Я была обижена и, поскольку мне нанесли обиду, вышла из себя. Я топнула ногой.

– Я-то поняла. Еще как! И вовсе не я глупая, а ты. Ты себе все навоображал. Ты не можешь чувствовать, как пахнет война. Откуда ты в лесу мог почувствовать ее запах?