Елена Афанасьева - Колодец в небо

• Название: Колодец в небо
• Автор: Елена Афанасьева
• Жанр: Исторический детектив

Выцветают краски, сгорают книги, рушатся мавзолеи, рассыпаются в прах великие статуи, а небольшие выточенные на камне камеи переживают тысячелетия. И вмешиваются в судьбы великих правителей, коварных обольстителей и простых людей, как это случилось с героинями этого романа – юной Ириной Тенишевой в 1928 году, и с Женей Жуковой, уже известной читателям по романам Елены Афанасьевой «Ne-bud-duroi.ru» и «Знак змеи», в наши дни.

---

– Рентгеном, это как меня мама в поликлинику водила.

– Так, да не так. Рентген это фамилия. Он какие-то лучи открыл или что-то в этом роде. Я в физике, друг мой, не сильна. Классе в седьмом или в восьмом учить будешь. Но тот Рентген, который с лучами, позже жил. А этот редким мастером мебели был. По его шкафам Екатерина с фавори… с офицером и раскладывала свои сокровища. Кто ее знает, может, и подарила офицеру камею-другую. Беги-ка ты, Андрюшка, вниз. Не до сказок сейчас, Видишь, иностранцы группами пошли. «Интурист». Внукам при бабушках в Эрмитаже сидеть не положено. Беги, свою камею Гонзага посмотри и мумии египетские, ты же их любишь. Или в рыцарский зал сходи. Остальное дома перед сном дорасскажу…

11. В отраженном свете

(Ирина. Декабрь 1928 года. Москва)

– Кэ-А – КА, Ме-Е- МЕ. Каме-Я. Каме Х . Тотачка, а чего такое «каме Х »?

– Не «каме Х », а «кам J я». Рисунок, выточенный на камне, как этот, – вынимаю из кармана и протягиваю вертящемуся под ногами калмычонку Вилли камею. – Погляди сам и не мешай, ладно? Скоро человек за отпечатанной главой придет, а я еще не закончила. Страниц пять осталось, не меньше. Ты уж, друг Вилли-Ленни, тихонько посиди.

– Эгеть! – соглашается мальчишечка, с ногами забираясь на мою узкую кровать.

Тороплюсь. N.N. должен прийти в девять, а я всю ночь печатала «макизовский» заказ и только теперь, сбегав на Цветной, сдав работу и получив обещанные двадцать рублей (отдавать только теперь, царство небесное Елене Францевне, некому), села за профессорскую камейную рукопись. И сама зачиталась. Не дело машинистке текстом зачитываться. Опечатки тут как тут. Когда Нарбут главы из «12 стульев» начисто перепечатывать давал, некоторые страницы по три раза перебивать приходилось. В иных местах романа хохотала так, что смеялись даже пальцы, оттого и путали за несколько лет на ощупь заученные клавиши.

И теперь, зависая над исписанными убористым, будто летящим вперед сердца почерком страницами, я зачитывалась камейными историями, берущими истоки в веках и тысячелетиях до нашей эры. Нужно бы быстрее и аккуратнее печатать – больше напечатаешь, больше заработаешь, без «зифовской» сотни жить как-то надо. Но я не могу оторваться от тайн третьего века до нашей эры. В довершение ко всему партийная калмычка на очередное партсобрание убежала, в Вилена одного оставила. Сидел малыш один, сидел в их темной выгородке, да не выдержал, по гостям пошел. И знает, что мать вернется – ругать будет, что «по буржуям попрошайствует», а ходит.

И не попрошайствует вовсе. Интересно человеку, что соседи делают. Отчего, к примеру, у этой молоденькой «тотачки» все из-за двери стук да стук. И гвозди не забивает, а стукает и стукает. Мальчик из своего закутка выберется, по сторонам оглядится, мою дверь приоткроет, и только хитроватый чуть раскосенький глаз блестит. Мол, и не мешаю я тебе, тотачка, и нет меня здесь, и вовсе я на своем топчанчике давно сплю, как мамкой велено. Так одним глазом и блестит, пока я не сжалюсь, в комнату свою не впущу.

– Только тихо сиди! Буквы разбирай, что мы с тобой в прошлый раз запоминали, вот их и разбирай. Если какие-то буквы не знаешь, потом спросишь. У меня теперь работы много.

Вилли двумя не слишком чистенькими пальчиками осторожно берет последнюю из отпечатанных мной страниц и принимается отыскивать знакомые буквы. «К-А – КА, Ме-Е – МЕ, каме-Я, камея. Гэ-О – Го, Н – гон-Зэ-А -За – гонза, Гэ-А – Га – Г \ нзага…»

– Не Г \ нзага, а Гонз ‹ га. Камея Гонзага. Ей почти полторы тысячи лет.

– Больше, чем мне, – удивляется Вилли.

– Больше! – Для Виленчика все, что больше него, – уже вечность.

– И больше, чем тебе? – не верит мальчик.

– И больше, чем мне, и больше, чем твоей маме, и больше, чем даже было Елене Францевне, царство ей небесное…

– А царства небесного нет. Так мама сказала.

– У мамы твоей нет, а у Елены Францевны есть. И пусть каждый живет в том царстве, какое ему нравится. Нам ведь с тобой от этого не хуже, правда?

– Правда, – соглашается малыш, трет кулачками глаза, и широко зевает.

Его бы теперь молочком попоить, на горшок посадить, в постельку уложить да сказочку на ночь рассказать. Про Кая и Герду и коварную снежную королеву, что льдинкой заморозила сердце доброго мальчика Кая, и если Герда эту льдинку не растопит, так и останется навсегда мальчик Кай ледяным и холодным. Мне самой в детстве мамочка эту сказку перед сном так часто рассказывала. В Петербурге холодно, большая квартира на Почтамтской не топлена, пар изо рта. Жмемся с мамочкой поближе друг к дружке, а мамочка еще и дивные сказки рассказывает. Про Кая и Герду, про диких лебедей…

Партийная мама Виленчику сказок не рассказывает. Хотя кто знает, может, на своем языке говорит что-то главное. Когда время есть, привычные сказки маленькому Вилли рассказываю я. Должен же хоть кто-то рассказывать ребенку сказки.

И в детском садике сказок отчего-то им не читают, они там все какие-то странные для детей стихи учат. Вилли как на стул залезет да как начнет во весь голос вопить, хоть уши затыкай. И не стихи это, а сплошная некрофилия: «И прежде, чем укрыть в могиле навеки от живых людей, в Колонном зале положили его на пять ночей и дней…» И детишки это зубрят, как мы в гимназии зубрили Закон Божий.

Не останавливаясь, Виленчик выдает все, что в садике выучить успел, орет, захлебываясь словами: «Возьмем винтовки новые, на штык флажки! И с песнею в стрелковые пойдем кружки… Раз-два! Все в ряд! Вперед отряд!.. Когда война-метелица придет опять – должны уметь мы целиться, уметь стрелять!»

Орет и целится во все подряд из деревянной винтовки, подаренной ему мамой на годовщину революции – иных праздников, включая день ангела собственного ребенка, партийная калмычка принципиально не признает. Хотя что это я! Какой может быть «день ангела» у мальчика по имени Вилен! Разве что день смерти вождя, называться в честь которого обрекли ребенка.

Заглянувшая на шум И.М. морщится, не одобряя изрекаемые Виленчиком новые стихи Маяковского:

– До чего дошел человек! А ведь в четырнадцатом в Петербурге он нам читал – еще родители твои на том вечере были: «Послушайте! Ведь если звезды зажигают – значит – это кому-нибудь нужно? Значит – кто-то хочет, чтобы они были? Значит – кто-то называет эти плевочки жемчужиной?» Эх! На все «Реношки» для Лили не заработать, а он пытается!

Впрочем, на Маяковского И.М. ворчит не всегда. А мне его стихи не очень нравятся. Но в прошлом году в завалявшемся в редакции номере «Нашей газеты» увидела стихотворение Маяковского «Товарищу машинистке» и удивилась – откуда он все про меня знает? «Ремингтон» и не машина, если он меньше аршина? Как тупит он, как же сушит – пишущих машинок зал! Как завод грохочет в уши. Почерк ртутью ест глаза. Где тут взяться барышням! Барышня ж не пара нам»…

– Тотачка, а сказку? Обещалась сказку! – просит Вилли.

– Не «обещалась», а «обещала». Обещала, не отказываюсь. Только не сегодня. Сегодня мне нужно спешить!

Сегодня мне нужно спешить. Спешить. Спешить!

Сегодня N.N. придет, и к его приходу все должно быть готово. И Виленчика в моей комнате не должно быть… Хотя почему это не должно? Чем может помешать соседский мальчик? Разве при нем нельзя отдать заказчику отпечатанный текст? О чем это я таком подумала… Не думаю же я, что… О, Господи!

«Камея Гонзага – редчайший образец искусства глиптики, изображает обожествленных правителей Египта Птолемея II Филадельфа и его сестру и жену Арсиною. Неизвестный резчик создает идеализированный портрет царя-героя, подчеркнув в композиции профильного портрета идею единения царственных супругов. Шлем Птолемея украшен звездой и крылатым драконом, на панцирь наброшена Зевсова эгида – атрибут высшего божества Эллады. Патетические головы Медузы и Фобоса – гения Ужаса – усиливают фантастичность царского одеяния…» - диктую сама себе, чтобы на стыдные мысли не отвлекаться. Хотя почему стыдные…

Диктовка моя убаюкивает Вилли. Оторвавшись, чтобы вставить в каретку новый лист, замечаю, что малыш уже сопит сопливым носиком – похоже, к врачу его тоже мне придется вести. К старому доктору Штигелю, к которому, по рекомендации И.М., меня с моими ангинами и бронхитами водила моя мамочка

Без доктора Штигеля Виленчиковый носик уже не спасти. Партийная мама абсолютно уверена, что «в детском советском учреждении медицинское обслуживание детей». Вот «обслуженный» Вилли и пыхтит теперь во сне как игрушечный паровозик, что был у моего кузена, вполне чистокровного в отличие от меня князя Петрушеньки Тенишева. Паровозик пыхтел и ездил по почти настоящим рельсам, мимо почти настоящих елочек в его просторной детской в доме на Мойке. Мне ни елочек, ни рельсов было не надобно, но обида за то, что мы отчего-то не такие, как все прочие Тенишевы, и что родственники зовут нас в дом как-то исподтишка, горячая эта обида распаляла любые желания.