Елена Афанасьева - Колодец в небо

• Название: Колодец в небо
• Автор: Елена Афанасьева
• Жанр: Исторический детектив

Выцветают краски, сгорают книги, рушатся мавзолеи, рассыпаются в прах великие статуи, а небольшие выточенные на камне камеи переживают тысячелетия. И вмешиваются в судьбы великих правителей, коварных обольстителей и простых людей, как это случилось с героинями этого романа – юной Ириной Тенишевой в 1928 году, и с Женей Жуковой, уже известной читателям по романам Елены Афанасьевой «Ne-bud-duroi.ru» и «Знак змеи», в наши дни.

---

Ну, гнедушко, ну! Веселей!

Эх, а, мужик я простой, вырос на морозе! Летом ходил за сохой, а зимой в извозе…

***

Забравшиеся в повозку и прикрывшие ноги тощим тулупчиком седоки тем временем продолжали начатый еще в Каретном ряду разговор:

– Эх, батенька, Владимир Иванович, когда увидел, глазам своим не поверил. Вы ли это? Чудо какое, что вас и встретил! С тех пор как в отставку вышли – ни слуху, ни духу. Пропали совсем! Все гадают – где Толстой? Да как поживает? Да нет ли в семействе его прибавления?! Не осчастливила ли голубушка Елизавета Кирилловна еще одной дочкой?

– Где уж нам с Елизаветой Кирилловной! Дочек как было пять, так и есть. В пору уж дочкам нас внучатами осчастливливать!

– Да-да! Все забываю, что годы идут! Идут годы! Летят, свищут над головой! И мы с вами, Владимир Иванович, поди, теперь уже не те, что ту зиму были, когда в аккурат под день вашей свадьбы заговор антигосударственный в Петербурге случился, и генерала Милорадовича убили. Да-да! А лет-то сколько с тех пор пошло? Восемнадцать?

– Девятнадцать.

– Да, девятнадцать лет прошло. Нам кажется, мы все такие, как в тот двадцать пятый год. Ан на деточек глянешь, прелестную барышню в создании в ту пору еще не рожденном разглядишь, и аж в жар бросит – значит ли, что сам уже старик?! Ваши старшие дочки, поди, волнуют уже сердца и умы! Сколько им теперь?

– Старшей Анне восемнадцать, Агнии – семнадцать. Ирине тринадцать, Ольге десять, Сонечке восемь. В эту зиму Анну и Агнию вывозить стали – одни расходы! Что будет, когда младшие до балов дорастут, и в воображении своем представлять боюсь. Ждать-то недолго. У вас, Андрей Илларионович, дочек нет, вы и вообразить не можете, сколько дамского добра каждой из них надобно. И лент кружевных, и тесьмы розовой, и тесьмы голубой, и башмачки, непременно атласные, и шляпки, и салоп, и мантилью, и накидку, и бурнус, и люстрин, и гро-де-барлин, и поплин, глясе, шине, муаре, термалама, гулишамама…

– Право, Владимир Иванович, как вы только слова такие выговариваете! У меня язык не вывернется эдакое-то без ошибки произнесть! Гулиши… Чего только не удумают!

– В тех названиях я и почти что за два десятка лет семейного жития разбираться не научился, а все новые моды появляются. Мало того что слова мудреные запомнить, так еще и денег невесть откуда взять надобно, чтобы все эти гро-де-барлины покупать. Теперь еще какой-то торговец ловкий эти Фомины понедельники удумал! Истинный бич для отца семейства, если в семействе том шесть дам!

– И что за понедельники? Какого Фомы?

– Сразу видно, что вы, Андрей Илларионович, за годы эти так и не женились, не то и до вашей супруги мода эта – болезнь, а не мода! – дошла бы. Фокус такой. Торговцы галантерейных да мануфактурных лавок на Никольской, в Ветошном да в Гостином дворе начали, а теперь и дорогие магазины на Тверской да в Столешниках и на Кузнецком на хитрость такую же идут. Объявляют распродажу «au grand rabais pour la cessation de commerce» – «с большой уступкой за окончанием торговли». Резон такой, что остатки распродают задешево, так на те остатки и цельные материи нарезают, лишь бы только распродать. А все дамы с раннего утра к тем лавкам, словно бабочки к огню слетаются. Чаю напиться не успеют, а уже ехать, скорее ехать, иначе так дешево до следующего Фомина понедельника не купить! И все им кажется так дешево, нигде дешевле не взять! Ленты по пятачку за аршин – где такое видели! Башмачки по три гривенника! Но лент тех покупается не один и не два аршина, и башмачков не дюжина пар. Все дешево, все дешево, а вместе ого в какой расход этот Фомин понедельник вводит – врагу своему не пожелаешь!

– Да уж, Владимир Иванович! Вижу, жизнь семейная поглотила вас целиком!

– Как не поглотить! Кабы капитал был, так и я свободную жизнь вести мог. А без капитала одни заботы. Лизавета Кирилловна на меня шумит, серчает, что отец я плохой. Да где уж тут хорошим быть. Приданое Лизанькино небогатым было. Но вы, Андрей Илларионович знаете, не за приданое я жену брал.

– Уж знаю, знаю! Как лев за Лизаньку свою дрались. Ни мне тогда шанса не оставили, ни этому дураку несчастному, корнету Ерофееву, царство ему небесное, так и не вернулся несчастный с Кавказа… Не судьба! Вы, Владимир Иванович, всех в то лето затмили. Особенно когда на дачный маскерад после пленения Мамонова эдаким Чайлд-Гарольдом явились. Где ж более богатым женихам с вами было сравниться…

– В ту пору верилось, что не в богатстве дело. Но жалованье мое за столько лет казенной службы все на прожитье шло. Верите, Андрей Илларионович, все жене и дочерям отдавал! Себе лишнего рубля на табак взять не смел. А уж после отставки моей и того дело хуже. Лизавета Кирилловна серчает, что прочие чиновники за двадцать лет службы при генерал-губернаторе капиталец какой-никакой сколотить успевали, а я, мол, как вошел в дом градоначальника с одной своей честностью, так и из дома того и вышел.

– Никогда, признаться, понять не мог, отчего вышли. Вас и после Голицына любой из градоначальников отмечал. И нынешний, князь Щербатов, от себя бы не отставил. Алексей Григорьевич едва в апреле в должность вступил, о вас справляться изволил. И при деле были, и при жалованье. Отчего вы вдруг в отставку, да так внезапно?

– Как и объяснить, Андрей Илларионович, не знаю. Да раз уж спросили, извольте! Стыдно стало. Стыдно, да так, что стыд меня всего поглотил. Вы день тот, когда я после пленения Мамонова на дачный маскерад явился, вспомнили. Чайл-Гарольдом, говорите. Вовсе нет. Дорого мне то пленение стало…

– Да знаю я, знаю историю о сумасшедшем графе! И как вы Мамонова в Москву везли, и как вас мамоновские мужики чуть на вилы не подняли. Князь Васильчиков, царство ему небесное, тогда три недели в горячке пролежал, а после во всех салонах себя и вас расхваливал, как это вы мужицкого бунта не испугались.

– Не сумасшедший он.

– Кто? Васильчиков?

– Мамонов. Не сумасшедший он. И бунта никакого не было. Граф Матвей Александрович сам мужиков остановил и добровольно за нами в Москву проследовал. А его здесь под арест. И опекунство, хуже тюрьмы, назначили… Я ведь, Андрей Илларионович, столько лет о судьбе графа Мамонова ничего не ведал. Доставил в губернаторский дом, в сердцах на том маскераде все рассказал и забыл. Лишь пересуды долетали, что государь Александр Павлович постановил опеку пленником моим учредить, и что опека та, мол, спасла его от Сибири. Что случись ему без опеки в том декабре двадцать пятого года оказаться, нашли б его среди бунтовщиков на Сенатской.

– Уж да уж… Приятеля его, Орлова Михаила Федоровича, едва по делу государственных преступников не осудили. Влиятельное родство спасло. А ваш Мамонов с Орловым много прежде декабрьского неповиновения императору Николаю Павловичу заговоры плесть начал. Уж его непременно вместе с Трубецким да Бестужевыми в рудники сослали бы или с Каховским да Рылеевым в петлю…

– Так и я тогда рассудил, что судьба все видит и все за нас решает. Что ее, судьбу, на кривой козе не объедешь! Что в собственном доме на Покровском бульваре и после на даче на Воробьевых горах Матвею Александровичу куда как лучше, нежели в Нерчинске. Решил и успокоился. Из памяти своей как вычеркнул. А память иначе решила. И в прошлом годе снова о том напомнила. Поручено мне было по личному императорскому распоряжению дело об опеке над графом поверить. Начал поверять, и ужаснулся. Тому, что собственными руками с человеком сотворить способствовал! Опекуншей в ту пору случилась родная сестра Матвея Александровича Марья Александровна. Тогда среди отчетов и бумаг было судебное решение об опеке… Да, ежели желаете, списки с тех бумаг у меня при себе, все документы опекунской проверки, когда на Воробьевы собираюсь, с собой вожу. Изволите полюбопытствовать?

Из потайного кармана тяжелого зимнего пальто постаревший и осунувшийся бывший поручик Владимир Иванович Толстой достает несколько бумаг и протягивает собеседнику, некогда сопернику, ухаживавшему за Лизанькой Пекарской, графу Андрею Илларионовичу Стромину. Стромин морщится и, раскрыв одну из бумаг, в свете газовых фонарей, мелькающих на Тверской улице, по которой мимо Страстного монастыря побивается по свежевыпавшему снегу дешевая пролетка деревенского ваньки, начинает разбирать вслух…

– «1841 года апреля 19 дня по Указу Его Императорского Величества Меленковский уездный суд слушал выписку, учиненную из дела, начинашагося по прошению опеку над имением генерал-майора графа Матвея Александровича Дмитрева Мамонова, девицы графини Марьи Александровой Дмитревой Мамоновой, коллежской асессорши княгини Агнии Владимировой Волконской, опекунши над малолетними детьми своими, Флота капитан-лейтенантши Варвары Алексеевой Чоглоковой, артиллерии подпоручицы Анны Афанасьевой Алексеевой и подпоручика Осипа Петрова Талызина о утверждении представленной ими полюбовной сказки о размежевании к одним местам земли и прочих угодий, находящихся в чрезполосном их владении, состоящих здешняго уезда в сельце Завелеве…» Э-э, ничего в таком свете не разобрать, в глазах рябит. Вы уж, голубчик, Владимир Иванович, лучше своими словами.