Елена Афанасьева - Колодец в небо

• Название: Колодец в небо
• Автор: Елена Афанасьева
• Жанр: Исторический детектив

Выцветают краски, сгорают книги, рушатся мавзолеи, рассыпаются в прах великие статуи, а небольшие выточенные на камне камеи переживают тысячелетия. И вмешиваются в судьбы великих правителей, коварных обольстителей и простых людей, как это случилось с героинями этого романа – юной Ириной Тенишевой в 1928 году, и с Женей Жуковой, уже известной читателям по романам Елены Афанасьевой «Ne-bud-duroi.ru» и «Знак змеи», в наши дни.

---

Белокурая в беличьей шубке истошно закричала на весь комиссионный:

– Нынче жизнь моя решается! Судьба решается! И камея эта чашу весов склонит!

Еще несколько слов о судьбе, и я, сочтя все происходящее знаком той самой судьбы, что покупать дорогие вещи мне не по карману, уступила бы камею белокурой. Как вдруг женщина обернулась и, заметив сквозь запотевшее стекло витрины чей-то расплывчатый силуэт, вздрогнула. Побледнела, стала цвета своих локонов. И выбежала из магазина.

– Жизнь решается!.. Судьба решается!.. – передразнил продавец. – Как вам, дамочкам, таксказть, после этого верить?! Бросила «жизнь» – и бежать. А вам, гражданочка, сталбыть завернуть или возьмете так?

Представить теплоту этого многослойного сардоникса в грубости серой оберточной бумаги, в которую нынче в магазинах заворачивают все, от сахарного песка и коровьего масла до золотых часов и бриллиантовых серег, было решительно невозможно.

– Возьму так!

Это было утром. А вечером, уже после происшествия в Крапивенском, я забрала из «Макиза» свой, по счастью, не потерянный заказ (деньги Е.Ф. можно будет к концу недели вернуть!), забежала «по дружбе» с пакетом на Страстной бульвар в «Огонек» и, конечно же, не застала около Страстного монастыря не дождавшегося меня Федорцева.

Выстуженными бульварами пошла в обратном направлении домой, в свой Звонарский переулок, и только тогда в голове стала проясняться напугавшая меня картина. Странное ощущение тревоги, появившееся после поспешного побега белокурой женщины из комиссионного магазина, не желало исчезать. Напротив, оно усиливалось.

Когда утром я вышла из того комиссионного, то сразу огляделась по сторонам – что так напугало белокурую? Ничего особенного. Лишь поспешно удаляющаяся вниз по Большой Дмитровке женская фигура в излишне легком для начавшихся ноябрьских морозов котиковом манто. И оставшийся шлейфом в морозном воздухе запах духов… Незнакомых духов…

Конечно!!! Конечно, тот же запах, что несколькими часами позже почудился мне на углу Крапивенского, когда мелькнула тень, отделившаяся от угла церкви Сергия в Крапивниках и скрывшаяся в подъезде соседнего дома. Это была женская фигура… В котиковом манто… Конечно же, в котиковом манто! И тот же запах…

И раньше…

Еще раньше…

На женщине, лежавшей на снегу в полутемном Крапивенском, была кокетливая зеленая шляпка с широкими полями, закрывавшими волосы и лицо. Когда я вернулась за удостоверением, забытым у участкового милиционера, и увидела, что шляпка упала с головы несчастной и ее белокурые волосы рассыпались, я узнала ту женщину, которая утром в комиссионном столь страстно просила уступить ей камею.

«Жизнь решается. Камея чашу весов склонит…» Неужто склонила?

Уж лучше б я отдала эту камею! Если у белокурой женщины и вправду решалась жизнь? И решилась… Так страшно решилась… Мистика…

Мистикой я никогда не увлекалась, побаивалась, наверное. Иногда вечерами, если мне не надо было стучать по клавишам в своей каморке, а можно было пить чай в соседней комнате, И.М., раскладывая свои бесконечные пасьянсы, рассказывала долгие истории. Одна из историй была о столоверчении, каким увлекались в 1911 году, и о том, с каким сладким ужасом читали они с мамочкой брюсовского «Огненного ангела», и о прочих мистических случаях, которыми, по ее рассказам, был полон тот предвоенный Петербург.

Мистика казалась мне чем-то старорежимным, как коробочка с бальными перчатками, хранившаяся в верхнем ящике Ильзиного комода, или камея на ее домашней кофточке. Само слово «мистика», как и прочие загадочные слова – «акмеизм», «символизм», «мирискусники», было решительно вычеркнуто из нынешнего этапа борьбы за индустриализацию и построение нового общества. Но совпадение было странное.

Дважды встреченная за день женщина – живая утром и безжизненная вечером. Дважды мелькнувшая тень. Терпкий запах незнакомых духов. И сбежавшие свидетели – толстая тетка в малиновых панталонах и интеллигентного вида пожилой мужчина в котелке.

Погоди, погоди… Мужчина сначала стоял спокойно, разве что поглядывал на часы, торопился, наверное. Потом отчего-то вздрогнул и стал пятиться из круга собравшихся зевак.

Может, он испугался потому, что узнал белокурую, как несколькими минутами позже, узнав ее, испугалась я сама?

Тогда все случившееся выглядит еще более странно – в большой, такой несравнимо большой Москве из трех свидетелей, случайно обнаруживших потерявшую сознание или умершую на снегу женщину, двое встречали ее прежде. Что это, как не мистика? И почему вся эта история так настораживает меня? Что-то страшит, но что именно, я пока никак не могу ни припомнить, ни понять…

Парадный вход в наш подъезд лет десять как заколочен. На двери ныне единственного – бывшего черного – хода красуется очередная порция творчества местного управдома Леокадия Патрикеева, большого любителя сочинять всевозможные распоряжения, нормы и правила.

Прежде, потешаясь над дремучестью отчего-то названного женским именем управдома, я списывала отрывки его распоряжений и носила в редакцию «30 дней», веселя коллег и даже самого директора издательства. Нарбут смеялся громче всех, предлагал опубликовать, как только наберется приличная подборка: «Творчество вашего управдома стимулировать надо! Гонорар повышенный ему предложить!»

И теперь в приколотых на двери «Правилах общежития» появились новые пункты:

«- В обчих калидорах не бегать, не сморкаться, не собираться гуртом, молочниц не допускать, мясо не рубить – а рубить, напротив, на лестнице.

– Дети чтоб по калидорам не ползали, в прятки не ховались, снегу и песку не натаскивали, для того есть правительственные детские площадки на уличных площадях и в государственных детских учреждениях!

– Скандалы и драки запрещаются вплоть до выселения!»

«Скандалы запрещаются…» Хотела бы я посмотреть, как Патрикеев живущих в соседней с моей комнате Кондрата с Клавкой выселять будет. Кондрат и по трезвости управдома одной рукой подмять может, а уж выпивший и подавно как разъяренный бык, которого я видела на фотографиях, еще в начале века снятых папочкой на испанской корриде, – у быка глаза кровью налиты и ничего, кроме красного платка, не замечает. У управдома Патрикеева косоворотка вполне пролетарского цвета, будет на что соседу Кондрату нацелиться.

«- На стенах, дверях и косяках ни карандашом, ни пером, ни углем, ни кирпичом, ни прочими чернильно-пачкающими принадлежностями матерных разговоров не высказывать и не похабничать стихом!»

«Не похабничать стихом!» Надо ж так исхитриться соединить несоединимое. Как там называется из филологии несоединимое, сведенное вместе, – оксюморон, кажется. Подобный оксюморон никакому исследователю стиха и не приснится.

«Не похабничать стихом!» Смешно. Интересно, успела ли И.М. заметить этот шедевр?

Но теперь мне смеяться отчего-то не хочется.

В общем коридоре квартиры привычно буянит Кондрат, намереваясь бить свою жену Клавку, а Клавка собирается бить Кондрата. Другая соседка, партийная калмычка, недовольно взирает и морщится: куда она попала! Рассадник мещанской морали и бытового разврата и пьянства! Сколько с этим буржуазным бытом еще предстоит бороться!

Калмычку с сыном подселили к нам последними, выгородив для них часть некогда просторного холла. Теперь, когда все комнаты бывшей квартиры Ильзы в бывшем доме Елены Францевны заняты уплотненными, холл сочли излишней буржуазной роскошью. И выделили жилье нуждающейся большевичке. По сузившемуся до предела коридору теперь все протискиваются бочком, а стоявшие в холле старые напольные часы, которые при всем желании сдвинуть с места совершенно невозможно, остались отбивать свои бархатные мелодии на законной территории калмычки.

Других вещей, кроме этих часов, у калмычки, считай, и нет. Всей квартирой собирали ей немудреные предметы домашнего обихода – походную раскладную кровать, табуретку и столик. Поморщившаяся Елена Францевна («Бог мой, видел бы Виктор – прости его, Господи, царство ему небесное! – что творится в его доме!») отдала старинную банкетку , на которой теперь спал маленький калмычонок Вилен.

– Угораздило же мальчишечку родиться в год смерти их вождя, – сетовала старуха. – Имя придумали! Вилен! А ежели новый вождь преставится, тогда что, Ивсами называть станут?!

Сам факт, что Елена Францевна знала инициалы нынешнего вождя глубоко презираемой ею власти, был удивительным.

Ильза Михайловна намеревалась отдать новой соседке некоторые из своих еще дореволюционных нарядов, чтоб не ходила молодая женщина в единственной, не слишком опрятной и дурно пахнущей кофте, но партийная калмычка дара не приняла.

– Позор думать о мелкобуржазном быте, когда дело революции еще не победило окончательно и вокруг столько вредителей и врагов! Заключительное слово прокурора Вышинского на Шахтинском процессе читали?!