Джин Фелден - Безграничная любовь

• Название: Безграничная любовь
• Автор: Джин Фелден
• Жанр: Исторические любовные романы

ОДИН ОБЕРЕГАЛ ЕЕ, ДРУГОЙ ОБЕЩАЛ ЛЮБИТЬ, ТРЕТИЙ ХОТЕЛ УНИЧТОЖИТЬ.

С каждым ударом сердца росла любовь Джинкс Хэрроу к Райлю Толмэну. Их полночное свидание завершилось многообещающим поцелуем. Одним чудесным поцелуем, который становился все глубже и глубже, пока они опускались в траву, сжигая свою невинность в костре страсти.

Они мечтали обрести счастье в объятиях друг друга, но судьба разрушила их планы. Влюбленные были разлучены. И оставшись одна, девушка отчаянно боролась за свое счастье, подчас удивляя окружающих своеобразием поступков. И в объятиях моряка, и в лапах врагов она билась за завтрашний день, не теряя надежды обрести друга, который вернет ей радость жизни.

---

Он рисовал как одержимый, и вскоре изображение на холсте обрело форму. Это было лицо влюбленной женщины — томное, слегка пресыщенное, но все же страстное. Медовая ее плоть горела любовью, а живые глаза были как зеленые заводи, исполненные тайны.

Три дня Райль работал, ощущая настоятельную потребность перенести свою мечту, свой сон на холст. Он рисовал часами, потом, изможденный, падал на кушетку, спал и снова возвращался к работе. На утро четвертого дня он неожиданно для себя осознал, что кто-то стучится в дверь. Райль отложил кисть и палитру и сощурился от яркого утреннего света. «О Боже, — подумал он, — как я голоден!»

— Райль, открой дверь. — Это была Молли. — Это и так уже долго продолжалось. Открой дверь, а не то я попрошу Уильяма сломать ее!

Он откашлялся:

— Входи.

Она была еще в утреннем капоте, лицо ее сморщено от беспокойства. Он улыбнулся ей.

— Кажется, я вчера не ложился, да?

— Вчера! Ты не ложился спать уже три ночи! Я понимаю, что не должна мешать тебе, когда ты пишешь, но скажи, ради Христа, над чем ты работаешь? — Она пронеслась по комнате.

— Молли! — Он хотел было остановить ее, но было уже слишком поздно. Она уже стояла перед мольбертом. — Молли!

По ее лицу он увидел, что в ней борются противоречивые чувства.

— Это шедевр, — произнесла она, неотрывно глядя на холст. Она смотрела на портрет со смешанными чувствами — гордостью и каким-то грустным, болезненным сожалением.

— О, дорогой, я горжусь тобой! — Она прижала к себе и громко чмокнула его заросшее лицо, как это сделала бы мать, гордая тем, что ее маленький сынишка научился кататься на велосипеде. Потом глаза Молли опять приковала к себе картина.

— Кто она, Райль? Кто эта прелестная зеленоглазая нимфа?

— Я рос с ней.

— Понятно. Соседка.

— Нет, в действительности мы выросли в одном доме. Меня воспитывали ее мать с отцом.

Он никогда не рассказывал Молли о своем детстве и увидел, как она загорелась от любопытства, но вслух произнесла только:

— Должно быть, завтрак уже готов, ты ведь не ел несколько дней. Иди, освежись, и расскажешь мне о своей рыжеволосой прелестнице за беконом и яйцами, а может быть, даже за вафлями, приготовленными в том новом приспособлении, которое достал повар.

Только тогда осознал Райль, что уедет, что не может больше посвящать свою жизнь фотографированию людей, застигнутых болью. Он был по горло сыт человеческими несчастьями, — сыт тем, что фотографировал их на потребу читателям «Уорлда». Он хотел оставить после себя что-то светлое, а не только ужасы, которые фотографировал все эти годы. Он был прав, когда сказал Фулмеру, что тому понравятся снимки, какие он сделал на Филиппинах. Боль, страдания и разрушения способствовали повышению тиража. Тысячи людей будут плакать над его фотографиями, но одна только мысль о них заставляла болеть сердце Райля.

К тому времени как он сел за стол напротив Молли в залитой солнцем столовой, он уже понял, что должен сказать ей, понял, что слова его ранят их обоих, но другого выхода у него не было.

Она посмотрела на него, и глаза ее сверкнули, как глаза ребенка, разворачивающего подарок.

— Не говори, дай я попробую догадаться, — сказала она. — Ты наконец понял, каким талантом обладаешь. Я так хорошо знаю тебя, мой друг. Ты ведь хочешь бросить свою работу, правда? Все бросить и учиться рисованию. — Что-то промелькнуло в глубинке ее глаз. — Но ты не будешь учиться в Нью-Йорке, правда? Ты уедешь. — Она приподняла веер. Веер Молли, бывший постоянно у нее под рукой из-за частых приливов, стал ее неотъемлемым атрибутом.

— Ты увидела это в своем хрустальном шаре? — спросил он, стараясь поддержать легкость, с которой проходила их беседа.

— Ага! Так я угадала! Ты и вправду собрался окунуться в живопись с головой. Отлично, только знай, вода ведь может оказаться и холодной! — Она сказала это легко и непринужденно, но он почувствовал, что она взволнована. — Ты уже сказал об этом Фулмеру?

— Нет, скажу сегодня утром. Я должен еще оформить свои филиппинские сюжеты, это займет у меня остаток недели. А потом я уберусь отсюда и позволю тебе наладить свою собственную жизнь.

По лицу ее пробежала тень, уступившая место озорной улыбке.

— И никакого третьего акта? Никакого финала? Только «пока, Молли, я еду в Париж»? Ведь ты едешь в Париж, правда? Это единственное место, где может поголодать настоящий художник.

— Я как-то еще не думал о том, куда поеду, — ответил Райль, — я знаю только, что должен ехать. Извини, Молли.

— Ты ничего не должен мне, дорогой. Черт, все очень здорово. Я могу только надеяться на то, что тебе не придется ни о чем жалеть.

— Ты думаешь, я недостаточно талантлив?

— Я давно знаю, что ты очень талантлив. Ты будешь великим художником, мой друг. — Она задумчиво улыбнулась, и он внезапно осознал, как много у нее морщин. И все же она никогда не состарится, с облегчением подумал он. Не успеет он собрать свои чемоданы, как Молли займется кем-нибудь другим. Она любила его, может быть, больше, чем кого-нибудь другого, но Молли Джарвис была реалисткой, борцом за существование. Она снова заговорила:

— Я никогда не говорила тебе, но я влюбилась в тебя именно из-за твоего огромного таланта. Потом, конечно, я протянула к тебе свои щупальца и так крепко схватила, что талант твой стал загнивать и чуть совсем не задохнулся. Ах, мы, женщины, — эгоистичнейшие создания, Райль. Но я благодарна тебе за годы, что мы провели вместе.

— Да, это были замечательные годы, Молли, — согласился он и взял ее за руку.

Она отложила веер и взглянула на него, как бы впитывая в себя его черты, чтоб сохранить их навечно в памяти.

— А ты, мой друг, — ты поедешь в Орегон к своей рыжеволосой прелестнице?

— Нет, — ответ его был резким и определенным. — Как ты сама сказала, единственное место для голодающего художника — это Париж. В Орегоне меня ничего не ждет.

ДЖИНКС

7 сентября 1899

«Как приятно тут, на балконе, — думала Джинкс. — Даже псы, снующие по округе, неспособны нарушить покой летних вечеров в Хэрроугейте с этой лунной дорожкой, бегущей по озеру, и звездами, мерцающими подобно совиным глазам, прячущимся за деревом. Интересно, хоть иногда, глядя на луну, вспоминает ли Райль о ней? Думает ли он о ней бессонными ночами? Ее собственные воспоминания о нем до сих пор сохраняли ясность и мучительную остроту, руки жаждали ощущений его кожи, а тело горело желанием. А как же Эрик? — подумала она вдруг. — Живет ли он воспоминаниями о ней? Ведь она так ранила его, а он совсем не заслуживал этого».

Один из доберманов-пинчеров остановился под ее балконом. Он уставился на нее, желтые его глаза блестели в темноте голодным блеском.

— Убирайся, ты, старый черт, — сказала она ему. — Иди, глазей на Карра, где он там есть.

Она ничего не слышала о Карре с тех пор, как Бетс разговаривала с той женщиной по телефону, но видела, как уезжает мисс Эмми. Должно быть, Карр там один, если не считать предводителя собак. С годами прислуга, как и сам Хэрроугейт, мало-помалу хирела и разбегалась. Имя Карра снова появилось в калифорнийских газетах, но на этот раз его злой гений подвел его. Соревнуясь со своими соседями по Ноб-Хиллу, Карр и несколько других лесопромышленников присоединились к Шведской инженерной компании и заключили с ней трастовый договор, с тем чтобы избежать конкуренции в строительстве.

«Сан-Франциско экзэминер» сообщил, что они либо перекупили все конкурирующие фирмы, либо вынудили их отойти от дел. Подкуп государственных чиновников стоил Карру кучу денег, но взамен к нему текли миллионы. К тому времени, как об этом с негодованием написали газеты, на Западном побережье не строилось ни одного здания, подрядчиком которого не был бы Хэрроу. Похоже было, что Карру угрожал антитрастовый иск.

Именно Элисон обратила внимание на то, на что Джинкс не обратила внимания.

— Дядя Карр — нечто иное, как мошенник, мама. Он богат, потому что ворует. Не значит ли это, что мы — тоже мошенники, ведь мы владеем частью компании?

Устами младенца… — подумала Джинкс. Эли так гордилась своими двумя процентами компании. И именно из-за этих двух процентов она сейчас так и негодовала.

— Это и наша компания, — заявила она. — У него нет никаких прав впутывать нас в свои плутовские дела!

Джинкс подумала о том немногом, что знала о манипуляциях Карра, которые он проводил с тех пор, как компания была, по сути, отдана ему на откуп. Первым его поступком было объединение всех отцовских предприятий в один огромный конгломерат. Потом он попытался повернуть дороги Южной Тихоокеанской железной дороги так, чтоб они проходили через лесопромышленные города Хэрроу. Потерпев в этом неудачу, он с головой окунулся в строительство железных дорог и построил линию от Сакраменто до Розберга, где соединил ее с уже существующей дорогой, связанной с Миллтауном и Кэмптеновской вилкой.