Густав Майринк - Вальпургиева ночь

• Название: Вальпургиева ночь
• Автор: Густав Майринк
• Жанр: Классическая проза
• Год: 1991
• ISBN: 5-7355-0435-5

В фантастическом романе австрийского писателя Густава Майринка (1868-1932) сочетание метафизических и нравственных проблем образует удивительное и причудливое повествование.

---

В дверях, когда Богемская Лиза выводила лунатика императорский лейб-медик шепнул ей тайком:

– Ступай, Лизинка, а завтра я к тебе загляну. Только никому ни слова! Мне необходимо кое-что узнать об этом Зрцадло.

Он еще некоторое время стоял в дверях, прислушиваясь к звукам с лестницы – не заговорят ли эти двое между собой, однако до него доносился лишь все тот же успокаивающий женский голос: «Пойдемте, пойдемте, пан Зрцадло! Вы ведь видите – это не постоялый двор!».

Обернувшись, лейб-медик увидел, что его уже ждут в соседней комнате за карточным столом.

По бледным, возбужденным лицам своих приятелей он понял, как далеко от карточного стола витают их мысли. Очевидно, только властный взгляд старой дамы заставил их как ни в чем не бывало предаться всегдашнему вечернему развлечению.

«Путаный будет сегодня вист», – подумал Пингвин, однако виду не подал и после легкого птичьего полупоклона занял место напротив графини, которая нервно, дрожащими руками сдала карты.

Глава 2 НОВЫЙ СВЕТ

«С незапамятных времен над коронованными головами Богемии, подобно дамоклову мечу, висят Флугбайли[6] – все как один императорские лейб-медики, они готовы без промедления обрушиться на свою жертву, стоит той проявить хоть малейший намек на болезнь» – так гласило предание, распространенное в дворянских кругах Градчан. И вот теперь оно находило свое самое недвусмысленное подтверждение, так как с кончиной вдовы императора Марии Анны род Флугбайлей в своем последнем отпрыске, старом холостяке Тадеуше Флугбайле по прозвищу Пингвин, был также обречен на угасание.

Холостяцкая жизнь господина императорского лейб-медика, выверенная с точностью часового механизма, была весьма неприятно нарушена ночным приключением с лунатиком Зрцадло.

Чего только не снилось последнему из Флугбайлей в эту ночь! Сюда замешалась даже тень дурманящих воспоминаний его юности, где очарование Богемской Лизы – разумеется, еще юной, красивой и соблазнительной – играло далеко не последнюю роль.

Наконец этот дразнящий путаный морок фантазий достиг своей кульминации – лейб-медик увидел самого себя, в руке он почему-то сжимал альпеншток; это курьезное видение пробудило его в непривычно ранний час.

Каждый год весной, а точнее, первого июня, господин императорский лейб-медик непременно отправлялся на воды в Карлсбад. При этом он пользовался дрожками, так как чрезвычайно боялся железной дороги, считая ее еврейским изобретением.

По давно установившейся традиции, когда тащивший карету соловый одр Карличек, следуя непрерывным понуканиям старого, одетого в красный жилет кучера, добирался до местечка Холлешовицы, что в пяти километрах от Праги, Флугбайль останавливался на первый ночлег – дабы не следующий день продолжить трехнедельное путешествие этапами переменной протяженности, в зависимости от настроения Карличека; достигнув наконец Карлсбада, этот бравый коняга обычно так отъедался на овсе, что к моменту возвращения обретал удивительное сходство с нежно-розовой колбасой на четырех тоненьких ходулях; сам же господин императорский лейб-медик на время карлсбадского курса налагал на себя суровый обет прогулок per pedes '.

Появление на отрывном календаре красной даты «1 мая» издавна служило знаком к началу сборов, однако в это утро господин императорский лейб-медик, не удостоив календарь взглядом и оставив его висеть нетронутым с прежней датой «30 апреля», снабженной устрашающей подписью «Вальпургиева ночь», подошел к письменному столу, где возлежал огромный, свиной кожи фолиант, украшенный медными уголками и еще со времен прадедушки лейб-медика служивший дневником всем Флугбайлям мужского пола, и погрузился в свои юношеские записи, пытаясь установить, не мог ли он когда-нибудь прежде встречаться с этим ужасным Зрцадло – ибо его никак не оставляло смутное подозрение на этот счет.

Свою первую дневниковую запись Тадеуш Флугбайль сделал в двадцать пять лет, в день кончины отца, и с тех пор аккуратно продолжал исполнять эту утреннюю процедуру – подобно всем почившим представителям свое-го рода; каждый день снабжался порядковым числом. Сегодняшний был за номером 16117. С самого начала, еще не подозревая, что останется без потомства, он – разумеется, как и его достопочтенные предки – шифров вал с помощью ему одному понятных знаков все, имеющее отношение к любовным похождениям.

Таких мест в свином фолианте было немного – факт, несомненно достойный всяческих похвал; их количество составляло к числу съеденных гуляшей пропорцию 1: 300 (правда, приблизительную). Гуляши съедались в трактире «У Шнеля», и их количество столь же заботливо вносилось в дневник.

Несмотря на точность, с какой велась эта медноугольная летопись, господин лейб-медик не смог найти ни одного места, где бы упоминался лунатик; раздосадованный, он захлопнул дневник.

В душе, однако, остался какой-то неприятный осадок: чтение отдельных записей впервые открыло ему, как, в сущности, невероятно однообразно протекали его годы.

В другое время он не без гордости бы отметил, что прожил жизнь такую регулярную, четко размеренную, какой едва ли мог похвалиться даже самый изысканный градчанский круг, ибо и в его крови – пусть не голубой, а всего лишь бюргерской – ни в коей мере не могла быть обнаружена ни ядовитая бацилла спешки, ниш плебейская жажда прогресса. И вот сейчас, под свежим впечатлением ночного происшествия во дворце Эльзенвангера, ему показалось, что в нем вдруг пробудилась какакая-то непонятная тяга к приключениям, неудовлетворенность – словом все то, чему он не находил приличного наименования.

Как чужой, огляделся он в своей комнате. Чистые, выбеленные стены почему-то раздражали. Прежде такого не случалось.

Он злился на себя самого. Три комнаты, отведенные ему по выходе на пенсию императорско-королевским начальством замка, находились в южном крыле Града. С пристроенного бруствера, на котором стояла мощная подзорная труба, он имел возможность взирать на «свет» – на Прагу – и там, далеко на горизонте, еще различал леса и нежно волнуемые зеленые поверхности холмистого ландшафта, из другого окна открывался чудесный вид на верхнее течение Мольдау: отливавшая серебром лента терялась в сумрачной дали.

Чтобы хоть немного привести в порядок свои взбунтовавшиеся мысли, императорский лейб-медик подошел к подзорной трубе и, как обычно наугад, навел на город. Инструмент обладал чрезвычайной увеличительной силой – и поэтому лишь крошечным полем зрения. Предметы в нем были так близко придвинуты к глазу наблюдателя, что находились, казалось, совсем рядом. Лейб-медик склонился к линзе; в нем скользнуло невольное желание увидеть на крыше трубочиста или какой-нибудь другой счастливый знак. Однако, вскрикнув от испуга, он отпрянул назад.

Совершенно естественных размеров лицо Богемской Лизы коварно ухмылялось, щуря в объектив свои лишенные ресниц веки, словно видело его и узнавало!

Впечатление было настолько чудовищным, что лейб-медик, дрожа всем телом, некоторое время оторопело моргал в пронизанную солнечным светом лазурь, ежесекундно ожидая появления оттуда старой шлюхи, на этот раз во плоти, да еще, чего доброго, гарцующей на метле.

Изрядно удивленный подобной игрой случая, он все же взял себя в руки; в конце концов, все объяснялось вполне естественно. Снова поглядев в трубу, он обнаружил, что старуха исчезла, в поле зрения мелькали теперь какие-то незнакомые лица; в их выражениях присутствовала странная возбужденность, передававшаяся и ему.

Поспешность, с какой эти лица вытесняли друг друга, жестикуляция, торопливо прыгающие губы, временами широко, скорей всего в крике, раскрывающиеся рты свидетельствовали о какой-то народной сходке. Слегка подтолкнув трубу, он заставил это изображение исчезнуть, на его месте возникло нечто темное, прямоугольное, с размытым контуром; при подкручивании линзы оно постепенно сгустилось в открытое окно фронтона, с разбитыми, склеенными бумагой стеклами.

Молодая, закутанная в лохмотья женщина с изможденным лицом окаменела, с тупым животным равнодушием глядя ввалившимися глазами на скелетообразное дитя, очевидно только что умершее у нее на руках. В ярком солнечном свете эта немая сцена, окаймленная оконным проемом, казалась еще более кошмарной.

«Война. Да, война», – вздохнул Пингвин и повернул трубу, опасаясь испортить себе этим печальным зрелищем аппетит ко второму завтраку.

«Должно быть, черный ход театра или что-нибудь в этом роде», – пробормотал он, когда перед ним развернулась новая сцена: двое рабочих, окруженные толпой уличных мальчишек, выносили из распахнутых ворот гигантскую картину – седобородый старец возлежал на розовом облачке, с несказанной кротостью в очах простив рая десницу в благословении, левой же дланью он заботливо обнимал глобус.