Сергей Юрьенен - Суоми

• Название: Суоми
• Автор: Сергей Юрьенен
• Жанр: Современная проза

Об авторе Сергей Сергеевич Юрьенен родился в 1948 году во Франкфурте-на-Одере (советская зона оккупации Германии), жил в Ленинграде, Гродно, Минске, Москве. Учился в БГУ и МГУ им. Ломоносова. Работал в журнале «Дружба народов». Был членом Союза писателей СССР. В 1977 году получил политическое убежище во Франции. Больше четверти века работал на радиостанции «Свобода», где основал и вел программы «Поверх барьеров», «Экслибрис» и многие другие. Кроме Парижа, жил в Мюнхене, Лондоне, Мадриде, Праге. С 2005 года в Америке — Нью-Йорк, Вашингтон. На Западе и в России изданы романы Вольный стрелок, Нарушитель границы, Сын Империи, инфантильный роман, Сделай мне больно, Беглый раб, евророман, Дочь генерального секретаря, Фашист пролетел, сборники рассказов По пути к дому, Скорый в Петербург. Опубликованы фрагменты дилогии Союз сердец. Разбитый наш роман. Переведен на английский, французский, немецкий, испанский, датский, венгерский и литовский языки. В уральском издательстве «У-Фактория» вышел трехтомник избранной прозы. Лауреат нескольких литературных премий. Член Американского ПЕН-Центра.

О тексте, публикуемом «Знаменем», С. Юрьенен говорит: «В 1991 году Беглый раб начал цикл моих „евророманов“. Их несколько: Холодная война, На крыльях Мулен Руж, Мальчики Дягилева, Каждому свой диссидент, Лавруша. Помимо предельно сжатого объема, общий знаменатель — русский герой в Европе. Вот этот „фирменный“ жанр и завершает Суоми, который я написал уже в США».

---

Медовый месяц перешел в октябрь.

Дед умер к тому времени, когда подрывные мысли стали приходить мне в голову, а у бабушки тем более не мог спросить я, чем занимались они в первую ночь социализма. Ставил вопрос иначе. Ладно, было вам не до газет. Но неужели с Дворцовой площади не докатилось слухов?

Однако в память бабушки та ночь не врезалась как роковая:

— Мы с Шурой думали, что так… очередная заварушка.

Потолки в квартире у Пяти углов высокие, так что дверной проем из коридора на кухню имеет сверху еще и совершенно излишнее окно с карнизиком, за который можно с прыжка схватиться. Глядя, как я, созидавший тогда свой плечевой пояс, на нем подтягиваюсь, бабушка вспомнила, что такое же обыкновение имел и Василий Густавович — банкир некудышный, но большой силач. Этим прадед и занимался, когда в квартире молодых впервые появились представители нового мира. На них были буденовки с нашитыми звездами, только не красными, а синими.

Легендарный головной убор (чего не знал я тоже) сходился не в пику, а в трубочку. Спортивный мой прадед глянул сверху:

— Кипит ваш разум возмущенный…

Пентаграммы запрокинулись.

— А через трубочки, стало быть, пар выходит?

Арестован, однако, не был. В канун «великого перелома» умер пусть преждевременной смертью от разрыва сердца, но естественной и подтверждающей, так сказать, исторически холестериновый «финский синдром», недавно описанный мировой кардиологией.

Забрали деда.

Почему же до этого они не убежали?

Вопрос я успел задать ему лично. В один из последних месяцев дедушкиной жизни. Куда убежать — не уточнял я. Это в рассказе Чехова мальчики в Америку бежали, а в нашем случае тут было по соседству. Туда, откуда из эмиграции приехал на паровозе Ленин. Туда, куда бежала большая часть наших родственников, лица которых остались только на старых фото, по моей просьбе высыпаемых бабушкой на протертую клеенку.

На предков я наводил свою складную лупу, с которой тогда не расставался, желая стать криминалистом. Лиц в прошлом было очень много. Разных. Я задавал вопросы, бабушка отвечала. Когда не знала, отвечал мне дед. С предками бабушки все было ясно — крепкие мужики, вольноотпущенники Александра II, преуспевшие в столице, и не где-нибудь, а на самом Невском проспекте.

Тогда как дедушкины терялись во тьме веков, причем не наших. Якобы в результате Крестьянской войны в Германии, о которой писал сам Фридрих Энгельс, некто Юрген, то есть Георгий, то есть «хлебопашец», подался на север, в Данию, затем через пролив, где Северное море сливается с Балтийским, перебрался в Скандинавию, которую его потомки прошли насквозь, а в начале XIX века, были отвоеваны от Шведского королевства вместе с ее восточной провинцией Финляндией и стали принадлежать империи Российской. Чем и воспользовались, перебравшись в СПб. Здесь они, с одной стороны, считались инородцами, но, с другой, жилось им очень неплохо, и чем ближе подступала революция, тем лучше. Гармонии внутри предков, тем не менее, не было. Одни имели фамилию на — сон, считая себя шведами. «Соны» преуспели в Петербурге больше и на «ненов» смотрели свысока, считая «финнов» бедными родственниками. После революции «соны» все бежали, кроме Ники, полковника Генштаба, которого большевики пустили в расход. «Нены» бежали тоже, но, как мы видим, далеко не все. Ни те, ни другие — за исключением одной сорвиголовы — никогда не вернулись в Россию-матушку. Что стало с ними за границей, дед мой понятия не имел.

Но, надо думать, ничего плохого. Как жили здесь при батюшке царе, так и продолжили там, где ничего не изменилось к худшему благодаря тому, что царский генерал барон фон Маннергейм, тоже из наших шведско-финских, навел порядок в бывшем княжестве, разогнав всю красножопую шантрапу.

Так вот и надо было — к Маннергейму.

Зачем он ждал ареста?

Дед отвечал, что Петроград был перекрыт, что без разрешения Смольного никого не выпускали, что на Финляндском вокзале, как и на всех других, специальный большевистский КПП был, через который офицеру было не проскользнуть.

Но я имел в виду «бежать» не в смысле уехать в поезде по билету. Я видел перед собой побег на своих двоих — сначала через центр, проспекты и мосты, затем через фабричные окраины и заставы, а там через заснеженные болота и все редколесье, что вырастало навстречу препоном естественным, но ведь преодолимым. Именно так тренировал себя я там, где вменили жить мне после Питера. Там, на военных полигонах «Белой России», как снисходительно называл дед лимитрофную советскую республику, моим любимым занятием именно и был не спортивный бег на лыжах или в сандалетах, а «побег с препятствиями». Убежать по причине возраста мне было некуда, поэтому, конечно, я возвращался к маме с отчимом, но порох в этом смысле держал сухим.

Я горячился, дед, которому мое «следствие по делу» доставляло большое удовольствие, лишь усмехался. Вообще-то, сказал он, собирался я не на север, а на юг — к Каледину. Можно, конечно, было драпануть. Необязательно через карельские леса-болота. Можно было, как все наши. Через Финский залив, который имеет манеру замерзать. По заснеженному льду. С проводником. Золотишко на подкуп, конечно, было. Но вся эта авантюра требовала подготовки, на которую в то время мы не были способны. Видишь ли, внучек, мы ждали твоего отца.

— Как это «ждали»?

— Бабушка была в интересном положении.

— С животом?

— С таким вот пузом, — и дед захватил руками пустоту перед собой.

Арестовали по доносу.

За намерение реставрировать монархию.

Хорошо, при обыске ничего не нашли. Когда бабушка оказалась в положении, дед предусмотрительно разоружился, оставив фантазию бежать на юг. Вплоть до того момента, когда взялся за перо, вынашивал я планы постройки батискафа для сугубо приватной подводной экспедиции, поскольку совершенно точно знаю место между гранитными беседками Чернышева моста, откуда бельгийский браунинг был выброшен в Фонтанку.

Донес его же ординарец, буквально воспринявший слова «Интернационала» кто был ничем, тот станет всем. Другой причины дед не видел, на фронте не обижал он Славку, который, будучи из бабушкиной родни, чисткой дедовых сапог был защищен от боевых действий и, кстати, при новой власти всем не стал. Ну разве что прижился где-нибудь работником на хуторе в Финляндии, где сгинул без вести в Зимнюю войну.

Когда в незабываемом девятнадцатом родился мой отец, дед сидел на Гороховой, 2, дожидаясь, когда уконтропупят. У бабушки связи с ним, конечно, не было, и назвала она моего папу в честь предка-чародея, который «крепким словом» ограждал в Новгородской магическим кругом леса, поляны, озера, деревни и даже сам город Крестцы, который ни одним противником взят не был — исключая разве что большевиков.

Что еще она могла?

Молилась, разумеется.

И в то время, когда прочих офицеров, связанных колючей проволокой, вязанками топили в Финском заливе на съедение корюшке, дед избежал участи стать ничем. Разве что красная волчанка в «Крестах» отъела ноздрю так, что заголило хрящик. Нордическая красота сохранилась только в правый полупрофиль, которым с тех пор он надменно и оборачивался к объективам «ФЭДов».

В справке о трудовом перевоспитании заодно изуродовали и фамилию, которую с тех пор мы носим не столько в русифицированной версии, сколько, как говорил он, — в большевизированной.

Чисто питерский сюжет. Поручик Киже. Экс-прапорщик — нен.

Но ошибка чекистского писаря, сменившего нам букву «г» на мягкий знак, скорей всего, спасла наш род, когда вслед за нэпом, Великим Переломом и Большим террором стали мочить носителей сомнительных фамилий, упреждая «пятую колонну» в перспективе дальнейшего освобождения Европы.

Сам же автор по поводу своего рокового — нен полон иронии, которую теряет, лишь напевая для своего же вдохновения редкую по гнусности и красоте боевую песнь времен своих отцов, которые вдохновлялись этим вот на патефонах конца тридцатых:

Мы приходим помочь вам расправиться,
Расплатиться с лихвой за позор.
Принимай нас, Суоми-красавица,
В ожерелье прозрачных озер!

Целая программа действий тут, не правда ли? Хотели сгоряча взять за Испанию реванш. Была бы своя Испания — под боком. Полярная.

От братской помощи наганы б раскалились.

Но до конца тридцатых молодым лишенцам еще предстояло дотянуть.

В нэп бабушка с тетей Маней, младшей сестрицей и соперницей деда по части остроумия, целыми противнями жарили пирожки. Дед продавал их на Пяти углах с лотка, висящего на шее. Дело шло небойко. Люди, которые еще будут покупать и с человечиной, избегали с капустой, саго и грибами, боясь, что продавец заразит их сифилисом или проказой. Не справку же было предъявлять на каждый пирожок. Пластическая хирургия если и была тогда в стране, где как-то больше развивалась ампутационно-полевая, то не про нашу честь.