Александр Вельтман - Странник

• Название: Странник
• Автор: Александр Вельтман
• Издательство: Наука
• Жанр: Классическая проза
• Год: 1977

"Странник" – пестрая, многоплановая картина, объединяющая множество лиц: строевых офицеров и квартирмейстеров, солдат и крестьян, молдавских и валашских бояр и трактирщиков, бессарабских дам и слуг. Это в свою очередь вызывает языковую пестроту: на страницах романа звучит немецкая, греческая, молдавская, турецкая речь. Но в то же время это роман одного героя – Александра, Странника. Все остальные лица, появляющиеся эпизодически, создают фон, на котором развертывается рассказ о жизни и поисках молодого офицера, о становлении его личности.

Тема "Странника" – история молодого человека – была подсказана временем. Большое влияние на замысел Вельтмана оказали те семь глав "Евгения Онегина", которые вышли к лету 1830 г. Если произведение Пушкина явилось энциклопедией российской действительности, то из-под пера Вельтмана вышла энциклопедия бессарабской столичной и провинциальной жизни.

---

В 1828 году дела под Варной начались и шли иначе, нежели в прошлых веках.

В половине июля месяца Шумла была уже под караулом. 16 и 17 числа заняты высоты при д. Страже; на них оперлась правая рука войск осаждающих. Нужно было занять чем-нибудь Гуссейн-пашу с 30 т. войска шумлинского, чтоб отвлечь внимание от Варны; и потому началась по всему фронту нашему постройка редутов. Главная необходимость их состояла в том, чтобы незначительными силами удерживать фронт позиции, а остальными действовать на фланги и тыл крепости, ходить дозором к Джумаю, к Эски-Стамбулу, к Рарграду и т. д.

21-го июля государь император, сделав распоряжения, необходимые для споспешествования к взятию Варны, оставил нас на высотах пред Шумлою и, заповедав быть умными, храбрыми и осторожными, как сие надлежит солдату, стоящему на часах, – отправился к Варне, где слава готовила уже новые лавры для царя России.

CCLXVI

Представьте себе, милые спутники мои, крепость Варну в том самом виде, в каком верная кисть живописца, циркуль и перо военного топографа могут вам ее представить на бумаге. Потом вообразите себе, что стены крепости унизаны 250 орудиями и 15-ю тысячами вооруженных с головы до ног турок; что каждый из них, в надежде на Аллаха и его пророка, пьет свой кофий, курит трубку и выпускает каждый день по нескольку тучных зарядов за крепостную стену.

В то же самое время, добрые мои читатели, представьте себе, как русские полевые полки сжали своею грудью крепость; как русская гвардия цвет мужества, силы, здоровья и красоты русского народа, расположена на высотах, в шатрах с золотыми маковками; как эскадра Черноморского флота, подобно огромному стаду гордых пеликанов, окружает и стесняет у берега турецкую Варнскую флотилию, как устрашенную рыбу… Но чтоб увенчать великое событие в летописях русской славы, русские! вы знаете своего царя, представьте же себе его, изрекающего волю свою с адмиральского корабля «Парижа» и повелевающего разгромить непокорных.

Осадная артиллерия, с вновь созданных укреплений под стенами Варны и со всех кораблей флота, сыплет 70 тыс. ядер, бомб, гранат и ракет в осажденную крепость; разгромляет ограды и домы и вынуждает капитан-пашу просить о пощаде. Пощада дана. Варна арестована [395], и победа в летописях мира начертала: «Русский царь Николай покорил Варну».

CCLXVII

Если б воображение мое в состоянии было оставаться долго на одном месте, то подробностью описаний я наполнил бы сотни томов и книга Странник была бы величиною с монгольскую книгу Ганжур [396]. Но это несообразно с целию того, кто останавливается только там, где остановит его великое событие, любопытство, разделение пути, голова Януса [397] с двумя или четырьмя лицами или нерешенный вопрос, напр.: почему храм Януса был открыт только во время войны? Потому, отвечает он, что во время мира не о чем просить бога войны.

Но этот ответ покажется неудовлетворительным, ибо редкий ученый довольствуется чистым соображением, без комментарий, цитат и фактов

День XXXVIII

Le métier qu'on croit particulier aux comйdiens et aux bateleurs, c'est le métier de tous les hommes. [398]

Hippocrate '

CCLXVIII

Gli uomini si rendono miseri col desirare il superfluo. [399]

(Minerva sotto la figura Mentore)

…и т. далее.

CCLXIX

…? [400]

Понятно, ясно! колъми паче
Тому, кто в женской школе рос взрос;
Иной таинственный вопрос
Нельзя и выразить иначе.

CС LXX

Объяснив таким образом причину, по которой удалился я на время из круга военных действий, по обыкновению скакал я на почтовых. Мой суруджи, исхлопав длинный бич, дул коня, на котором сидел верхом, оставшеюся в руках палкою и в хвост и в голову. По крайней мере часом был бы я ранее на станции, если бы не разлетелось колесо в бричке моей и если б следующий разговор был менее занимателен.

Покуда чинили колесо, я прогуливался по местечку. Любопытство остановило меня против ворот госпиталя. Я заглянул в них. Два солдата несли в корзине стклянки с лекарствами; остановились подле госпитального крыльца отдыхать и стали беседовать:

Постой, брат! мочи нет! схватило за живот!
А лекаря просить не стану о лекарстве!
Нет! кто ему в рецет уж попадет,
Того пиши в небесном царстве!
Горазд морить!… Уланского полку
Солдатик, видишь ты, был болей просто сыпью…
Что ж!… ох, брат, вот резня!… ей-богу не могу!…
Постой-ка, я какой-нибудь мекштурки выпью.

(Пересматривает стклянки на свет и потом пьет.)

Как пиво!… ну уж дрянь! насилу проглотил!
Варить декох сам дьявол, верно, учит:
Как лазаретную плепорцию хватил,
Так так, как дохлую скотину, и распучит!

{Подходит больной солдат.)

– Что, брат Хадей?
– Что… лихоманка, брат!… чуть показалась зорька,
Как учала трепать! свалила с ног, ей-ей!
Дай, брат, лекарствеца, да покислей!
– Изволь, и кисло, брат, и солоно, и горько!
На вкус аптекарь не варит.
А ты, брат, что? аль бок-то все болит?
– Какой-те бок! уж согрешил пред небом!
Ни пить, ни есть, ни спать – совсем было пропал!
Спасибо фелыперу, какой-то плаштырь дал,
Вот и поел его сегодня трохи с хлебом,
И лучше!…
– Что ты?
Вот те бог!
Пойдем, брат…

(Поднимают корзину.)

Дежурный
– Что это?
– Мекштура и декох.

(Уходят.)

CCLXXI

Я хотел подтвердить справедливость всего вышеописанного всевозможною клятвою, какую только читатель в состоянии бы был придумать на сей случай, но мои кони мчатся уже быстрее вихря; предметы вправо ивлево также торопятся куда-то. За пространной равниной видно только утреннее небо. Кажется, еще версты две, и – бух долой с земного шара! Какой чудный скачок!

CCLXXII

Но…

Рассудок мудрецу поможет
Добро и зло определить:
То хорошо, что может быть,
И худо то, что быть не может.

CCLXXIII

Здесь должен я признаться всему потомству, что нет ничего грустнее стоянки под крепостью, особенно, друзья мои, в пустынной Булгарии. «Отчего, – спросит медицинский факультет, – отчего задунайский воздух был так ядовит для нас? Какого жизненного элемента недоставало в нем?» – Никто не решит вопроса.

В нем недоставало женского дыхания.

Напрасно военная музыка хотела развеселить душу, играя то русскую песню, то арии из La dame blanche [401], из Freischütz [402], то мазурку, то cadrille française [403]. Все это увеличивало тоску, потому что напоминало многое.

CCLXXIV

Все действия устремлены были на Варну и на посланного к ней в защитники милион-пашу. Большая половина войск, облегавших Шумлу. скрытно двинулась на левый фланг черты действия, к р. Камчику, чтоб не допустить 30 т. вспомогательных войск, приближавшихся к Варне.

В дополнение, болезни так наполняли гошпитали, что ни мудрая распорядительность, ни всевозможные средства к предохранению войск от них не в силах были остановить поток лазаретных карет, дрог и фур, который истекал из-под шумлинского лагеря. Палатки опустели. Гуссейн-паша хотел пересчитать нас двумя решительными ночными вылазками, но в оба раза встретил русскую единицу, которая, подобно палице богатыря, укладывала турецкие толпы во чистом поле на вечный сон.

Напрасно Гуссейн с крепостных стен стегал по своим низам-гедитам [404] картечью, напрасно проклинал их и грозил смертию, они бежали искать спасения от русской палицы в объятиях шумлинских оград.

CCLXXV

С неизъяснимою досадой
В палатке я своей сидел;
Все было занято осадой,
И я был занят кучей дел.
Передо мной, как ряд курганов,
Стопы бумаг, маршрутов тьма;
Вот век! – в нем жить нельзя без планов,
Без чертежей и без письма!
Вот век! – старик скупой, угрюмый,
Окованный какой-то думой!
Как не припомнить давних дней,
Когда возил в походах Дарий
Постели вместо канцелярий,
А женщин вместо писарей.
То было время! не по плану,
А просто так искать побед;
При войске был всегда поэт,
Подобный барду Оссиану [405];
На поле славы дуб горел,
А он героев пел да пел!

CCLXXVI

Но вот привели для допроса пленного.

Он был собой прекрасен, молод,
Как дева самых пылких лет;
Он по-турецки был одет
И пикою в плечо проколот.
По-русски он немножко знал,
Но очень ясно рассказал,
Как в Шумле он живал в довольстве,
Как певчим был в Чифте-Хамам [406],
Как был в России при посольстве,
Хороша дивка видел там;
Как oн от дивка очень плакал,
Как возвратился в Стамбулу
И как его эмир-оглу
Чуть-чуть не посадил там на кол.

CCLXXVII

Альмэ была причиною этой беды, и вот как рассказывал Эмин [407].