Николай Садкович - Повесть о ясном Стахоре

• Название: Повесть о ясном Стахоре
• Автор: Николай Садкович
• Издательство: Маст. лит.
• Жанр: Историческая проза
• Год: 1987

Историческая «Повесть о ясном Стахоре» рассказывает о борьбе белорусского народа за социальное и национальное освобождение в далеком прошлом.

---

Северин хотел крикнуть так, чтобы его услышали в таборе. Но тут навалилось на него с десяток гусар.

Все продолжалось недолго. Неожиданно порвавшие путы казаки, не успев «намолотить шляхты», были смяты. Двух сотников посекли саблями. Изранили, истоптали Савулу. Трудно было понять, кто из старшин был еще жив, но их последний бой спас многих.

Как и рассчитывали Северин и Савула, коронные регментарии и их жолнеры, дождавшись казацких главарей, на какое-то время забыли об оставшихся в таборе.

Едва только у подножья холма началась свалка и многие жолнеры, покинув боевые места, побежали, торопясь не опоздать к развязке, Кремпский велел открыть крайние, возле гнилого болота, запасные ворота.

Казаки приготовились к бою. Перед ними стояли спешившиеся конники Богдана Огинского, бывшие на плохом счету у польного гетмана.

Отряд Огинского располагался на правом конце подковой охватившего табор войска. Здесь меньше совершалось вылазок казаками, жолнеры томились от жары и безделия, зато почти не имели потерь и более других сочувственно относились к осажденным. Еще раньше, пока шло прощание с атаманами, Кремпский послал к жолнерам лазутчика с письмом, написанным по-польски.

Лазутчик в табор не вернулся, жолнеры на письмо не ответили.

Как встретят они теперь людей, принявших условие Станислава Жолкевского?

Первыми пошли за ворота женщины. Они несли на руках затихших, испуганных детей. За ними, на телегах и конных носилках, везли раненых. Позади теснились вооруженные казаки, готовые закрыть своими телами жен и детей…

Увидев оборванных, опаленных порохом, измученных и голодных матерей с несчастными детьми на руках, жолнеры не подняли сабель.

Среди польских воинов прокатился ропот, похожий на стон. Молодой сотник коротко выкрикнул команду, и стоявшие возле него стрелки закинули мушкеты за плечи. Их примеру последовали другие.

– То есть, прошу пана, людской договор, – тихо сказал немцу-сотнику рослый черноусый жолнер, – вельможный пан гетман дал рыцарское слово.

Командиры хмуро косились на своих жолнеров и молчали.

Женщины уходили, прижимая к груди детей, высоко подняв головы, глядя только вперед, на кроваво-красное, опускавшееся за край степи солнце.

Сначала они шли медленно, нерешительно, потом все быстрей и быстрей, мимо застывших вооруженных солдат, через большое польское войско, в широкую степь, к мерещившейся воле.

На холме еще не утихло волнение рукопашного боя, еще гудели тысячи разъяренных голосов, а дети и женщины уже миновали коновязи и бегом устремились к далекому, поросшему мелким кустарником, изогнутому яру. За ними двигались раненые и прикрывавшие уход полусотня старых казаков. Жолнеры пропустили всех.

Но когда в образовавшийся проход неожиданно хлынул из ворот табора большой отряд конных казаков, командиры опомнились.

– Стой! Стой, быдло, пся крев!

Загремели выстрелы. Вслед за первым отрядом из табора выскочила еще сотня казаков. Раскрылись вторые запасные ворота, и оттуда, перелетев через ров, наметом умчали в степь те, под кем были еще крепкие кони.

На холме вдруг поняли, что произошло. Затрубили погоню. В общем замешательстве жолнеры не сразу смогли вскочить в седла. Путая друг друга разноречивой командой, командиры топтали своих же солдат.

Отстреливаясь, казаки успели вырваться за круг польского войска и скрыться в наступающей темноте. Жолкевский приказал прекратить погоню.

Он понимал, что остановить вырвавшихся, не сложивших оружия казаков – не просто. Недешево обошлась бы эта погоня, а захват женщин и детей не увеличит славы польного гетмана. Да и в самом коронном войске не все хорошо.

– Пусть уходят отрепья бунтовщиков, наступит время – их передушат по одному. Храбрые же воины пусть распорядятся оставшимся в таборе казацким добром как заслуженным военным трофеем.

Этого можно было не объявлять.

Как только казаки сняли свое охранение, толпы наемников ринулись в табор. Обшаривали все уголки, разрушали землянки, жгли костры и в их свете копали землю, отыскивая турецкое золото, по слухам, зарытое Северином Наливайко где-то в таборе. Два немца-рейтора, выбив дверь уцелевшей землянки, нашли обессилевшую от ран чернявую девочку. Она лежала на земляном полу, в рваной рубахе, расшитой голубыми васильками, на шее у нее было дорогое монисто, и на пальце левой руки кольцо с камешком-бирюзой. Девочка не ответила ни на один вопрос рейтаров, даже не открыла глаз. Кольцо и монисто немцы взяли себе, а девочку отнесли к полковнику, решив, что она дочь не простого казака и, быть может, за нее будет выкуп.

* * *

А Стахор искал Надейку среди бегущих казацких семей. Искал и не нашел. Он почувствовал себя совсем одиноким, всеми забытым. Сперва, когда его силой увозили из табора, чернец Иннокентий и кое-кто из старых друзей батьки Савулы заговаривали с хлопцем, утешали его. Но вокруг было слишком много несчастий, и слишком много новых забот появилось у вырвавшихся из осажденного табора.

Стахор с ненавистью смотрел на казаков. Не потому, что они теперь забыли о нем, и не потому, что они сейчас больше заботились о близких своих, чем об общей громаде, а потому, что не мог он простить последних часов жизни в таборе. Что не помогли ему отстоять батьку, не дать повязать его. Зачем не пустили выскочить за огорожу и в смертном бою с панами лечь рядом с отцом?

Как скоро забыли они веселого батьку Савулу, как легко, казалось ему, примирились с невозвратной потерей. У него одного сжимается болью сердце, и он один знает цену великой души человека, спасшего этих людей своей гибелью…

Он один среди живых. Без татки и без Надейки… Поздно ночью, когда уже не было сил бежать ни у пеших, ни у конных и когда стало ясно, что можно не опасаться погони, остановились в глухой балке на отдых.

Тут Стахор ушел от людей.

Ушел в открытую степь, как в другой мир. Шаг за шагом, все дальше и дальше от людских голосов, от ржанья коней, слабых отблесков походных костров. Скоро все умолкло, исчезло. Черное горе окутало цветущую степь. Темно позади, и впереди темно. Пусть…

Никого ему больше не жалко, никого больше не нужно. Шел, шел, потом упал на траву и заплакал.

Лежал хлопец посреди степи, на земле, поросшей мягкими травами, пока не уснул. И не слышал, как теплыми струями влизались в него силы нового дня.

Была черна и печальна первая проведенная в одиночестве ночь, да светел стал день.

Яркое солнце разбудило Стахора.

Пошел Стахор по степи, как по морю. Ни конца ни края. Вчера покинул людей, да, видать, было это напрасно. Захотелось встретить живую душу.

Пить, есть захотелось. Стал искать, не покажется ли где дымок, не блеснет ли речка или озерцо. Кругом высокий ковыль, голубое небо над ним, да далеко впереди обросший полынью курган.

Дошел до кургана. Взобрался на самую вершину и, сложив руки раструбом, по-казацки крикнул:

– А-гов! А-гов!

И тут отозвался ему человек. Стахор удивился, как он сразу не заметил коня, пасущегося рядом с курганом.

– Ты это, Стах? – спросил человек, поднимаясь с земли.

– Я, – радостно ответил Стахор, – это я, брат Иннокентий! – И бросился вниз, в объятия чернеца.

– Искал тебя ночь напролет, – словно оправдываясь, говорил монах, – под утро сон сморил меня, грешного.

Почему-то показалось Стахору, что нет сейчас на земле никого более дорогого и желанного, чем этот долговязый усталый монах в выгоревшем и оборванном подряснике, подвязанном старым казацким поясом. Иннокентий прижал к себе хлопца.

– От людей только отшельники, старцы святые отделяются… да еще кому грехи тяжелые замолить надобно, а ты юнак чистый, пошто тебе уходить?

– Не ведаю, отчего так получилось… один я, – тихо ответил Стахор.

– Не один, – вздохнув, ласково поправил его Иннокентий. – Люди кругом, к ним пойдем. Понесем вместе слово и дело батьки твоего. Отзовутся нам многие. Этому верь!

Голубело над ними чистое небо, светило солнце, и пели им птицы.

* * *

Расходились по Украине, по земле Белой Руси, по литовским дорогам лирники, кобзари, слепцы певчие. Разносили печаль.

…Украина сумовала,
Своего гетьмана оплакала.
Буйни витри завивалы:
Деж вы нашого гетьмана сподивалы?
Тоди кречети налиталы:
Деж нашого гетьмана жалковалы?
Тоди орлы загомонилы:
Деж вы нашого гетьмана схоронилы?
Тоди жайворонки повилися:
Деж вы с нашим гетьманом простилися?
У глыбокой могиле…

Рассказывали, что не убили паны Наливайко, а увезли в город Варшаву, новообъявленную столицу польского королевства. Говорили, что вместе с ним увезли и батьку Савулу. Долго держали их в склепе старого замка, прикованных друг к другу цепями, по колено в воде. Ни одного дня и ни одной ночи спать не давали. Били в тимпаны над самым ухом.

Стали атаманы видеть сны, не закрывая глаз. Один другому рассказывать, что им виделось, а палачи смеялись над ними, предлагали милости у короля попросить. Не дождались того. Только однажды увидели побратимы оба один и тот же сон.