Виталий Гладкий - Золотой капкан

• Название: Золотой капкан
• Автор: Виталий Гладкий
• Жанр: Исторический детектив

---

По истечении второй недели, вечером, в комнату вошел сухопарый вербовщик РОА в сопровождении все той же девицы. Она несла в руках поднос с бутылкой «мартеля», двумя рюмками и бутербродами с ветчиной и сыром. Оставив все это на тумбочке, девица бесшумно удалилась, плотно прикрыв дверь.

– Удивлены? – спросил вербовщик. Он присел на стул и закурил.

– Что вам от меня нужно? – резко спросил Алексей.

– Пейте… Вместо ответа вербовщик наполнил рюмки.

– Чудесный напиток… Концентрированная энергия солнечных лучей. – Он отхлебнул глоток. – Бодрит. Ну, что же вы? Не стесняйтесь.

– Спасибо. Я не пью.

– Компания не устраивает?

– Я этого не сказал.

– Но подумали. Впрочем, это не столь важно… Вербовщик поискал глазами пепельницу, не нашел, и, поморщившись, стряхнул пепел на пол.

Некоторое время он пристально рассматривал Алексея. Затем, осушив рюмку до дна, вербовщик спросил:

– Сколько вам лет?

– Двадцать девять.

– Завидую. Молодость. Да-да, по сравнению со мной вы еще юнец…

– Если вы хотите завербовать меня в РОА, то не стоит тратить времени попусту.

– С чего вы взяли? Отнюдь. Я бы мог предложить вам кое-что получше.

– Представляю… Хочу вас уверить, что моя кандидатура вовсе не подходит на роль изменника Родины.

– Слова, все это слова, молодой человек! А что касается кандидатуры… Ваша фамилия Малахов?

– Допустим.

– Зачем вы меня обманываете?

– Я сказал правду.

– Хорошо, пусть так… Сухопарый вербовщик достал из внутреннего кармана записную книжку, раскрыл ее, полистал.

– Малахов, значит… А вот по моим данным, молодой человек, вы – потомственный русский дворянин, граф Алексей Воронцов-Вельяминов!

Алексей побледнел: откуда у этого человека такие сведения!? Кто он?

– Почему вы молчите? Да-да, вы – граф Воронцов-Вельяминов. Надеюсь, вы не будете это отрицать.

– Ну и что из этого? Алексей с трудом справился с волнением и взял себя в руки.

– А то, что вы скрыли от большевиков принадлежность к дворянскому сословию, свое знатное происхождение. Конечно, ничего зазорного в этом нет. Совдепы дворян не жаловали. Кому хотелось гнить в лагерях? Не так ли? Так!

– Давайте оставим этот разговор, – Алексей упрямо мотнул головой. – В данный момент мое происхождение никакой роли не играет. Я солдат. Советский солдат. Я дрался с оружием в руках против немцев. Я пролил свою кровь за Россию.

– И зря, совершенно зря! – воскликнул вербовщик. – Россия – это не большевики. Они сражаются за надуманные казарменные идеалы всеобщего равенства, в конечном итоге, за свою жизнь и свои привилегии. Но вы дворянин, какое вам дело до этой камарильи? Почему вы стали в строй тех, кто вас ненавидит, считает врагом?

– Вы не правы!

– Нет, прав! Я понимаю, всеобщая мобилизация; в военное время этого избежать нельзя. Но почему, попав в плен, вы даже не сделали попытки изменить свою судьбу?

– Моя судьба – защищать родину от захватчиков.

– Все это не более чем риторика! Может, вы не знаете, но немцы к русскому дворянству относятся благосклонно. И это тоже понятно: большевистская система рухнет (в скором времени, подчеркиваю!), и таким, как вы, молодым, энергичным, умным представителям дворянского сословия придется стать у руля России. Тогда напрашивается вопрос: о какой измене идет речь? Кому? Большевикам – нет, будущей великой и могучей Российской державе – да, если вы откажетесь внести свой вклад в святое дело освобождения родины от большевизма. Подумайте. Я вас не тороплю. Это разговор мы продолжим. До свидания!

Такой внутренней опустошенности Алексей не знал даже в дни тяжелых испытаний, выпавших ему за эти полтора года. Он жил надеждой, которую не могли уничтожить ни побои охранников, ни подневольный труд, ни полуживотное существование в концлагерях. Алексей надеялся возвратиться домой с незапятнанной совестью и снова драться с врагами. А этот вербовщик РОА в пятиминутной беседе срубил под корень все его мечты, на поверку оказавшиеся иллюзией. Он сумел найти самое уязвимое и больное место…

Вспомнилось… Мать пролежала в больнице до середины января 1931 года. За это время Алексей получил от Петухова два письма и посылку с продуктами, отправленную кем-то с ленинградского Главпочтамта, – видно, случилась оказия. В письмах Василий Емельянович был скуп на слова и избегал упоминаний об отце. Он описывал природу Колымы, обычаи и нравы населения, рассказывал про охоту и рыбалку, к чему явно был не равнодушен.

Затем Петухов словно в воду канул. В последнем письме он намекнул, что едет в длительную командировку, и предупредил Алексея, что писать ему не нужно.

О Петухове ничего не было известно до тридцать седьмого года. Однажды вечером, в ноябре, к ним постучался в окно какой-то мужчина. Он хотел видеть Алексея.

Спрятавшись за углом дома от пронизывающего ноябрьского ветра, он торопливой скороговоркой сообщил юноше, что Петухов арестован как враг народа. И передал просьбу Василия Емельяновича никогда и никому не говорить, что он приезжал к ним в гости, а также о том, что отец Алексея был его другом.

Мужчина исчез в ночи, словно призрак, оставив недоумевающего юношу с целым ворохом вопросов, на которые некому было отвечать. Подумав, Алексей решил не говорить об этой встрече даже матери. Он лишь не мог понять, как случилось, что Петухова обвинили в таком тяжком преступлении. Алексей был твердо убежден, что Василий Емельянович – честный человек, настоящий большевик, который просто не мог пойти против народа. Но свои мысли и сомнения он оставил при себе. В стране творилось что-то непонятное, людей арестовывали пачками. Взяли и нескольких преподавателей института, где он учился на юридическом факультете.

Алексей знал их всех, и снова, как в случае с Петуховым, он не мог поверить, что эти умные, глубоко порядочные люди способны свершить те злодеяния, что им приписывали…

Выздоровев, мать с головой окунулась в работу, часто ездила по командировкам, была несколько раз и за границей. В их отношениях появилась отчужденность и даже сухость.

От этого страдали оба, особенно Алексей. Впрочем, кто знает, что творилось в душе матери: она и вовсе замкнулась в себе, начала курить, хоть врачи категорически запрещали, дома появлялась редко, переложив заботу о сыне на свою родственницу Анфису Павловну, по ее просьбе перебравшуюся к ним из Твери.

Предоставленный фактически самому себе, так как Анфиса Павловна, старушка болезненная и очень богомольная, днями просиживала у окна за чтением священных писаний, Алексей как-то незаметно сдал в учебе, особенно в точных науках – математике и физике. Может, этому способствовало еще и увлечение спортом – сразу после уроков он спешил на теннисный корт, где и пропадал до вечерней поры.

В теннисе ему прочили большое будущее. Многие тренеры положили глаз на крепкого, быстрого парня, основным коньком которого была мощная подача и не по годам развитая тактическая мудрость. Но Алексея лавры чемпиона не прельщали, к великой досаде и недоумению тех, с кем он был дружен. Дружен, однако не откровенен до конца – никто не мог хотя бы на миг заглянуть в тайные уголки души с виду спокойного до флегмы юноши с мягкой застенчивой улыбкой.

Впрочем, тех, кто мог с полным основанием считаться его друзьями, было очень мало. Особенно Алексей почему-то сторонился девушек, что еще больше влекло их к этому красивому статному молчуну – все его поступки, как в школе, так и за ее стенами, были окружены ореолом таинственности. На самом деле этот ореол был плодом их фантазии, и не соответствовал действительности.

Если и было что удивительным, так это то, с каким стоицизмом Алексей переносил страдания, так внезапно привнесенные в его жизнь Петуховым. Неожиданно для всех, кто его знал, Алексей перешел в другую школу. И вовсе не потому, что та, в которой он учился, находилась далеко от дома. Ему до сердечной боли стыдно было смотреть в глаза своим товарищам, в особенности тем, кто его рекомендовал в комсомол. Но признаться, что он сын графа, у него не хватало мужества. И если сначала Алексей боялся, что подвергнется обструкции со стороны товарищей, то после тридцать седьмого года он вполне обоснованно начал остерегаться стукачей НКВД. А их хватало везде. В том числе и в институте. Алексей придумывал множество оправданий на этот счет, чтобы успокоить себя и, следуя житейской логике, во многом был, конечно, прав – дворян в Советской России не жаловали. Но обостренное чувство собственного достоинства и совестливость восставали против такого двойственного существования. И от этого он еще больше терзался сомнениями и занимался самобичеванием.

И все же, самым непонятным и временами тягостным для него было то, что он, вопреки здравому смыслу (по его мнению), все чаще думал об отце. Думал с любовью, с душевным трепетом, а иногда, уединившись, беседовал с ним, как с живым, поверяя свои тайные мысли и чаяния. И – странное дело – находил в этом утешение.