СЁХЭЙ ООКА - ОГНИ НА РАВНИНЕ

• Название: ОГНИ НА РАВНИНЕ
• Автор: СЁХЭЙ ООКА
• Жанр: О войне
• Год: 2007
• ISBN: 978-5-9524-2634-4

Сёхэй Оока (1909 — 1988) — выдающийся японский писатель, лауреат премии Ёмиури (1952) и Нома (1974). В своем романе «Огни на равнине» он одним из первых с поразительной частностью и отвагой подходит к тому рубежу человеческого бытия, за которым простирается пустыня отверженности и одиночества.

Рядовой Тамура болен, его армия разбита, ни во взводе, ни в госпитале ему нет места. Теперь всё, что окружает его может нести с собой смерть: немыслимо прекрасная природа острова Лейте, американские бомбардировщики, мстители-филипинцы, одичавшие соратники-каннибалы. Но оказывается смотреть в глаза смерти не так уж страшно — гораздо опаснее заглянуть в бездну собственной души…

В 1944 году С. Оока сам побывал на Филиппинах — служил в японской армии шифровальщиком, попал в плен к американцам. Ему доподлинно известно, что такое война, как беззащитен и одинок человек, когда не принадлежит себе, какая чудовищная сила гонит его в бессмысленные сражения, как он может быть страшен и жесток, отринутый людьми и Богом.

В экзистенциальной драме, разворачивающейся на Филиппинах в конце Второй мировой войны, классик японской литературы XX века Сёхэй Оока (1909 — 1988) с поразительной честностью и отвагой подходит к тому рубежу человеческого бытия, за которым простирается пустыня отверженности и одиночества. В России роман «Огни на равнине», удостоенный премии Ёмиури, издается впервые.

---

Дым от костров, разложенных у подножия скалы, устремлялся двумя густыми мощными потоками прямо в небо. Дымок на вершине холма тоненькой струйкой тянулся вверх, но его тут же подхватывал стремительный ветер, мотал из стороны в сторону, превращая в растрепанную метлу. Серые клочья улетали в небесную высь и, трепеща в воздушных потоках, медленно таяли.

Стало быть, дым от костров… Разный дым. Это было очень странно и подозрительно. Мне случалось ходить в дозор и стоять в карауле – я не сомневался, что на вершине холма жгли траву. Дым был сигнальным.

Тропинка дугой огибала гору, застывшую естественной преградой между лагерем и госпиталем. С южной стороны рельефный контур возвышенности будоражил воображение – он походил на изгибы женской спины, с новой же точки обзора гора предстала передо мной удивительно унылой, лишенной всякого очарования. По склону сверху донизу протянулись узкие вздыбленные складки, напоминавшие широко расставленные ноги. В провале горного склона причудливо громоздилась зеленовато-коричневая порода, формируя гигантское каменное кресло.

Я сообразил, что мне необходимо обогнуть гребнистый скат, чтобы попасть в долину. И ускорил шаг.

Тропинка привела меня в очередные лесные заросли и распалась на две стежки. Одна бежала параллельно речному руслу, другая вилась вдоль центрального горного кряжа. Я отправился по второй и вскоре вышел на обширную равнину, покрытую сочной зеленой травой. И здесь я вновь увидел степной огонь.

Слева от меня, в сторону моря, тянулась и таяла вдали темная масса леса. Прямо передо мной расстилалась равнина, вздымалась и резко опадала, как исполинская дюна, утыкаясь примерно в пятистах метрах от меня в полчище голых ощетинившихся скал. Они, словно плотный экран, полностью заслоняли панораму.

Я замер на месте, разглядывая пелену дыма. Нет, думал я, не из-за меня в долине и на равнине горят огни. Вряд ли вся эта возня затеяна, чтобы поймать и убить одного-единственного японского солдата. Должно быть, я по чистой случайности выбрал опасный маршрут и пересек местность, где филиппинцы жгут сигнальные костры.

У меня отвратительно засосало под ложечкой. Но не мрачные картины гибели от рук партизан порождали во мне тревогу и беспокойство. Меня словно затягивало в таинственный водоворот, в котором странным образом перемешивались, расслаивались мои чувства, эмоции и ощущения. С тех пор как я покинул Японию, подобное состояние уже не раз овладевало мной. Я, например, прекрасно осознавал, что костры в долине были напрямую связаны с рыскавшими повсюду партизанами. Но ужас мне внушали не столбы дыма, а последовательность произошедших недавно событий и количество костров!

Видимо, не что иное, как ощущение оторванности от всего человечества, порождало столь дикие, противоречащие здравому смыслу видения и образы.

Пытаясь стряхнуть с себя болезненное наваждение, я занялся изучением местности и проверкой курса.

По ширине лежавшей передо мной равнины я догадался, что она является частью той долины, в которую я и стремился попасть. Я напряг зрение: вдали, справа, вырисовывался силуэт скал, у подножия лепились несколько зданий. Госпиталь!

Не мешкая, я отправился в путь. По крайней мере, избавлюсь от одиночества, обрету собеседников, с которыми можно будет перекинуться парой слов…

Тропинка пересекала полосу горящей травы. Я свернул направо и по плечи погрузился в заросли тростника.

Шаг за шагом я приближался к зданиям госпиталя, но взгляд мой был прикован к очагам воспламенения.

Солнце быстро садилось. Поднялся сильный ветер. Дым пеленой стелился по траве, время от времени поднимался клубами над землей и улетал в сторону леса, спускавшегося к морю.

Кругом не было ни души. Где скрывались люди, раздувшие огонь? Ответа я не находил…

Глава 4 ОТВЕРЖЕННЫЕ

Я приближался к госпиталю, шел мимо обработанных участков земли. Крестьяне успели скосить здесь траву и собрать кукурузу. Жнивье чередовалось с пустыми полосами – они тянулись к подножию холмистой гряды, которая разворачивалась каймой у меня перед глазами. Я еще раз взглянул на гору, которая так взволновала меня днем, когда я покинул лагерь. Ее мягкие очертания вновь показались мне чувственными, пленительными. Однако, когда я подобрался ближе, таинственное очарование исчезло. Чудесная зеленая мантия оказалась грубой дерюгой, сплетенной из кустарников и вьющихся растений; безобразными заплатками выделялись пятна отвратительной красной глины.

Госпиталь располагался в трех деревянных домах, прежде в них жили местные крестьяне. Одно здание использовалось как служебное помещение, в двух других были обустроены больничные палаты. Два армейских врача и семь санитаров «выхаживали» пять десятков пациентов. Госпиталь был оснащен крайне бедно, буквально во всем ощущался острый дефицит. Бинты и повязки никогда не менялись, лекарства не выдавались. Первоначально госпиталь находился на побережье, но позже в ходе военных действий был перемещен в глубь острова вместе с больными и ранеными, которые могли передвигаться самостоятельно. Таких оказалось тридцать с лишним человек. Они составили костяк малочисленной группы пациентов. Чужаки допускались в палаты лишь с достаточным запасом провизии в ранце. Врачи думали только об одном: как бы поскорее избавиться от больных и прикарманить их скудные харчи. Продукты приходилось экономить. Если у пациента начиналась диарея, пусть даже в самой легкой форме, его тут же сажали на голодный паек. В таких случаях несчастный, невзирая на свои болезни или раны, предпочитал покинуть стены госпиталя, а не умирать долго и мучительно от голода на грязной койке. Таким солдатам выдавался сухой паек на один день, чтобы у них хватило сил разыскать свое воинское подразделение.

Многие отверженные были настолько слабы, что не могли ходить: проковыляв по дороге полсотни метров, в изнеможении валились на обочину. Еще несколько дней они цеплялись за жизнь, переползали с места на место. Позже их видели лежащими где-нибудь под деревом или на краю леса. Потом они исчезали.

Пациенты, которые не могли или не хотели двигаться, «укоренялись» на лесной опушке примерно в двадцати метрах от госпиталя.

Я совершенно выбился из сил, пробираясь по кукурузному полю к кромке леса, где коротали свои дни «укоренившиеся» солдаты. Наконец я уселся в тени и отпил немного воды из походной фляжки. Меня захлестнула волна отчаяния и душевного оцепенения. Скорее всего, безысходная тоска была вызвана физическим истощением или эмоциональной отрешенностью. Я задыхался от одиночества, гнетущая пустота равнины, через которую мне пришлось идти, лишь усилила это чувство.

С моим сознанием происходило что-то странное. Время и реальность расслоились. Мне чудилось, что прошли века с тех пор, как я заприметил вдали знакомые очертания больничных зданий. В какой-то миг я уже решил, что никогда не доберусь туда. Но три домика, окруженные зарослями зеленого тростника, вырисовывались в чистом воздухе четко-четко. Казалось, они находились так близко, что можно было вытянуть руку и прикоснуться к ним.

Дикая бескрайняя равнина внушала мне благоговейный страх и трепет. Таинственной силой она кружила вокруг меня, жарко и хищно дышала в лицо, давила со всех сторон и долго не выпускала из своих цепких объятий. Мучительно долго брел я по ней. Часто меня нагонял ветер, нежно гладил по затылку и с тихим стоном шептал что-то в ухо, а потом вновь уносился прочь. Тревожно шелестел тростник. Его высокие стебли кланялись в унисон, сгибались к земле, словно придавленные огромной ногой невидимого великана, и наконец замирали, неподвижные, безучастные…

Позади меня раздался голос:

– Как, вы снова здесь?!

Обернувшись, я увидел солдата по фамилии Ясуда. Я познакомился с ним утром, когда уходил из госпиталя. Это был человек среднего возраста. Удивление вызывало его странное лицо, лишенное всякого выражения. У Ясуды была тропическая язва: одна нога отекла, раздулась и стала походить на дубину, на голени темнела страшная рана величиной с печенье, в центре которой просматривалась кость, белая, как зерна вареного риса.

Ясуда взял на вооружение местный метод лечения подобных заболеваний. Он приложил к ране лист какого-то пахучего растения, сверху добавил маленький кусочек жести и обмотал все это хлопчатобумажным лоскутком.

– Так точно. Меня не приняли в роту. Отослали обратно в госпиталь.

– Знаете, зря вы вернулись. Ничего хорошего из этого не получится, – заявил Ясуда.

Я хотел сказать ему, что пришел сюда вовсе не для того, чтобы попасть в палату. Просто-напросто я надеялся влиться в ряды незаконных поселенцев, облюбовавших окрестности госпиталя и «укоренившихся» на обочинах дороги и у кромки леса. Но слова застряли у меня в горле, потому что внезапно я осознал: то, что сначала вызывало во мне лишь интерес и любопытство, превратилось по мере моего продвижения по полям и лесам в насущную потребность. Я не мог объяснить Ясуде, как страстно я мечтал вновь оказаться среди живых людей.