Анатолий Санжаровский - Оренбургский платок

• Название: Оренбургский платок
• Автор: Анатолий Санжаровский
• Жанр: Классическая проза

---

Где-то на дальнем порядке несмело ударила гармошка, и парень запел вполсилы. Трудно, будто на вожжах, удерживал свой счастливый бас:

– На паркетном на полу
Мухи танцевали.
Увидали паука
В обморок упали.

Луша было снова поставила пластинку про Михаила.

Я оборвала её. Да послушай, что поют!

Подгорюнисто жаловалась девушка:

– Тятька с мамкой больно ловки,
Меня держат на верёвке,
На веревке, на гужу,
Перекушу и убежу.

– Счастливица... Есть к кому бежать, – вздохнула Луша.

Парень вольней пустил гармошку. Взял и сам громче, хвастливей:

– Запрягу я кошку в дрожку,
А котёнка в тарантас.
Повезу свою Акульку
Всем ребятам напоказ.

Девушка запечалилась:

– Меня маменька ругает,
Тятька больше бережёт.
Постоянно у калиточки
С поленом стережёт.

И тут же ласково, требовательно:

– Барбарисова конфетка,
Что ты ходишь ко мне редко?
Приходи ко мне почаще,
Приноси чего послаще.

С весёлым укором отвечал парень:

– Ах, девочки, что за нация:
Десять тысяч поцалуев – спекуляция!

– Кому десять тысяч, а кому ни одного... – противно нудила Лушка. – Где справедливость?

И расстроенно, в печали проговорила:

– На узенькой на лавочке
Сидят все по парочке.
А я, горька сирота,
На широкой, да одна...

– Это дело исправимо. Так, значит, не видит тебя? – подворачиваю к нашему давешнему разговору. – Выше, подруженция, нос! Теперь завидит! Объяснились мы с ним нынче. По-олный дала я ему отвал.

– Не каяться б...

– Ни в жизнь!

Мы вошли в радушинскую калитку.

Из будки выскочил пёс с телка. Потянулся, лизнул мне руку... Поздоровался. Знает своих.

Уже на порожках остановила я Лушу.

– А что... Раз по сердцу, чего теряться? Не выпуска-аай, Жёлтое, такого раздушатушку!

– Ну-у... Ты всё с хохотошками. Всё б тебе подфигуривать[9] . А я, не пришей рукав, что, сама навяливайся? И как?.. «Здрасте, Михал Ваныч! Знаете ли вы, что я выхожу за вас замуж?»

– Не модничай!

– Всё одно поздно уже. Впозаранок встанет, поспасибничает да и кугу-у-ук!..

– Не спорю. Встать-то он встанет, никуда не денется. Выгостит до утра. А вот по части поезда... Это ещё как мы, подружушка, порешим.

– Нет уж, Нюр. Ничего не надо решать.

– Понимаю. Не рука тебе с ним первой заговаривать. Так на что ж тогда я? Кто я тебе? Названая сестра иль пустое место? Шуткой, пробауткой – это уж моя печаль как! – закину про тебя словко. А там как знает...

– Не надо, Нюра. Направде. Навовсе ничего не надо.

– Я ж слышу, не от своего сердца говоришь. Тихо. Котёл свой раньше не вари. Не лезь поперёд. Я старшей тебя?

– Ну?

– Не нукай. Отвечай.

– Ну... На месяц.

– Вот именно! Подчиняйся-ка, голуба, старшинству. Айда спатеньки. Утро вечера умнее.

Утром чем свет иду я назад, сочиняю развесёлые планы, как это свергнутому я раздушатушке своему стану экивоками подпихивать Лушку, ан вижу: мама и Михаил рыщут по двору с лампой.

В серёдке у меня всё так и захолонуло.

– Чего, – спрашиваю, – днём с огнём?

– У мме-ня, НнНюра... кко-шель... с день... га... ми... ппппро... пал... Вввот...

Михаил сильно заикался.

Только тут стала я помалу понимать, что произошло что-то ужасное.

На нём не было лица... Убитый, оторопелый, белее полотна, стоял он на свежем, – ночью, только вот выпал, – первом молодом снегу и совсем не чувствовал холода, совсем не видал себя, совсем не видал того, что одна нога была в лаковом сапоге, другая лишь в бумажном носке.

Где-то далече, за горой, глухо, будто со дна земли, заслышался паровозный гудок. (Мы жили тогда от путей метрах так в полусотне. Никак не больше.)

На ту минуту вернулась наша хозяйка.

По нашей по нужде квартирничали мы у одних молодых. Никогда молодайка – за кроткий нрав и смазливую внешность её звали куклёнком – никуда не носила своего мальчика (детей у них больше не было), а тут притемно ушла с ним вроде как к своей к свекрухе и вот вернулась.

Гадать нечего. Подозрение легло на молодуху.

– Пеняй на свою на доблестну невестоньку! – окусилась смиренная кукла. А самой злой румянец в лицо плесканул. – Эт она, твоя сродная любимушка, твой жа капиталец породственному подгу?ндорила[10] .Тепере и не жалае за тебя. Приспосоообчивая курёнка!

– Не верю твоим клеветным словам, дрянца ты с пыльцой! – открикнул Михаил. – Бреховня! Я пойду в сельсовет! Заявлю! На тебя заявлю, вяжихвостка!

– Оя! Выпужал до смерточки, молневержец... Да заявляй хоша в пять сельсоветов, укоротчик! Не держим. Только мы упрёмся – она спёрла! – И лошадино выкорячила зад. – Она! Она-с!

Михаил поднял усталые, шальные глаза.

– Раз ты, Ннюра, нне идёшь... раз ддденьги пппропали... Что ж мне?.. Ззагнать с себя всё до ниточки и вертаться бббобылём?.. За такое тятяка по головке не погладит... Сезон же весь в поту пахал!.. Как проклятый... И в одну ночь опал достатком! Нет, нет, нет уж!.. Нет уж!! Пускай лучше мои костыньки в Крюковку свезут, чем так!.. дурным голосом вскричал Михаил. – Ко всем лешим заявления!.. Ко всем лешим деньги!.. Он нас рассудит! – ткнул в огне рукой в сторону поезда.

А поезд уже грохотал навблизях. В упор так летел, будто сам сатана выпустил его стрелой из лука-поворота.

И наперехватки вихрем пожёг Михаил к рельсам.

Что было во мне мочушки кинулась я следом.

Кричу в слезах:

– Не смей!.. Не сссмей!..

Машинист подал сигнал. Зычный, тягучий.

Не знаю, что подхватило меня, не знаю, какая сила подтолкнула меня, только в единый миг оказалась я на вытянутую руку от Михаиловой спины, и хотя, падая на него, не словчила схватить за расстёгнутый ворот, за плечи, всё ж таки поймала за ногу. Хрястнулся он наземь, когда мы сравнялись с головой поезда. Я наползла на парня в момент, вцепилась в волосы и прижала лицом к крутой насыпи.

– Что ж ты, паразит!?.. Не смей!.. Я и без всяких денег пойду!.. Матерью клянусь! Только не смей!..

Я не знаю, слышал ли он мою клятву в белом грохоте колёс, что лились над нами в каком метре, только подмирился он с тем, что дальше нету ему ходу, и долго ещё белее снега неподвижно лежал после того, как поезд прошёл уже.

8

И крута гора, да миновать нельзя.

Себе в приданое выработала я и берегла большую хорошую паутиночку.

Думала ли я когда, гадала ли, что мне, самопервой на селе рукодельнице, первой девушке, придётся продавать тот платок, чтоб сыграть вечёрку не вечёрку, свадьбу не свадьбу, а так – собирались все наши сродники; думала ли, что придётся на те деньги за свой платок-приданок брать билет себе и наречённому до какой-то там его Крюковки...

А вот пришлось...

Собрались все наши за столом.

Как ни худо было, не поломала мама жёлтинский обычай преподносить невесте платок. Подарила.

Тут тебе на порог Лёня с товарищем.

Лёня и говорит Михаилу:

– Не ты жених, а я жених. Она должна быть не твоей, а моей. Тот пускай и будет жених, кто живой останется. Давай на таковских выйдем правилах!

– Давай.

Михаил сжал кулаки, встал из-за стола.

А был Михаил пониже Лёни, но шутоломно силён. Бога-тырей валил снопами! Куда с ним Лёне...

Мама вроде того и прикрикни на Лёню:

– Иля ты умом повредился?

– Да нет, Евдокея Ильвовна, покудова я от своего от ума говорю.

– Не затевай, Лёнюшка, чего не след. Даль всё сам узнаешь... И не вини никого... Не от своего сердца Нюра поворотила всё так...

Заскрипел Лёня зубами, заплакал, будто ребятёнок. Изорвал на себе белую рубашку в ленточки. Кепка его осталась посередь двора...

Михаил потом накинул её на колышек в плетне. Думали, придёт возьмет... Не пришёл...

(Стороной прослышала я после, уехал Лёня куда-то, долго не женился. Под самую вот под войну мальчика ему жена уродила. Только остался сынишка сироткой. Сгибнул мой Лёля на фронте.)

9

Своя воля страшней неволи.

Ну а мы, молодые, что?

Села я в слезах на поезд да и покатили.

Едем день. Едем два.

Едем голодные. Он меня не смеет, я его не смею. Во рту ни маковой росинки. А харчей – полнёхонька сумка!

А больше того не до еды мне совсем. Всё кумекаю, куда ж это тебя, девка, черти прут?

Дотянулись до ихней станции. На последние наняли на мои подводу до Крюковки.

Чуть свет – а холод, зуб с зубом разминается, – стучит Михаил в низ окна.

Сбежалась к одному боку занавеска гармошкой. В окне скользнуло женское лицо, и через мгновение какое растутнарастают в сенцах звуки тяжёлых, державных шагов.

– Маманя... Узнаю? по маршальской походочке...

Михаил не выпускает мою руку, боится, вовсе зазябну я. Становится попереди меня.

Мать, свекруха-добруха, откинула засов. До предельности распахнула дверь.

В большой радости спрашивает с крыльца внапев:

– Миинька!.. А невеста-та-а игде?