Нурбей Гулиа - Приватная жизнь профессора механики

• Название: Приватная жизнь профессора механики
• Автор: Нурбей Гулиа
• Жанр: Современная проза

---

- Ё-моё, так же и склещиться недолго! Это что, комиссия из парткома? - возмутился я.

- Как вам не стыдно! - истерически завизжала, в свою очередь Галя, - какое вы имеете право врываться в нашу личную жизнь! - вопила она, делая это очень естественно.

'Вот сучки эти бабы, - подумал я, - все до одной артистки погорелого театра!'. И грозно прорычал: - Роман, убери свою партийную тётку и уберись сам, иначе мы продолжим при вас, - а это уже будет разврат, о чём я и доложу нашему другу Володе. Подглядывать, - а это называется 'вуайеризм', - у нас в стране считается страшным развратом и карается по статье! - нагло соврал я, и толстую Тоню как ветром сдуло. За ней засеменил 'плачущий большевик' - Роман, плотно закрыв за собой дверь.

- Что, может, воспользуемся своим правом? - в шутку спросил я вздрюченную Галю, но она только выпростала из-под одеяла руку с когтистыми пальцами, уже согнутыми в боевое положение.

- Шучу, шучу, - успокоил я её, - на хрена ты мне нужна, особенно сейчас, когда меня и Брижжит Бардо не сможет совратить!

Мы, деланно отворачиваясь друг от друга, оделись и вышли в холл. Роман и Тоня сидели за столом приобнявшись, и Тоня вытирала платком своему беспутному мужу слёзы. Галю забила истерика, и она шмыгнула в кабинет. Тоня извинилась передо мной за новогодний поступок, да и за сегодняшний визит.

- Я-то, дура, решила, что Роман с Галей спит, а он, оказывается, ваш покой охранял! - и заплакала, совсем как Роман.

Я оценивающе взглянул на неё и подумал, что по соотношению ума к собственному весу, она выше динозавров не поднялась.

- И кого только в партию принимают! - вздохнул я.

Я выпроводил парочку плачущих 'партейцев', запер дверь, а Галя стала готовить завтрак. За чаем, она не удержалась и всё-таки спросила:

- И как вы это с Тамарой втроём живёте, Лиля-то не ревнует?

- Дура ты Галя, хотя и сопромат преподаёшь! - укоризненно устыдил я мою фиктивную любовницу, - ты же с Тамарой уже год на одной кафедре работаешь и не можешь понять, что для неё мужиков вообще не существует! И ещё что-то добавил в этом же роде, проникновенное.

А пока Галя, опустив взор в чашку чая, тихо извинялась, я с досадой сожалел о потерянном для нас с Тамарой утре:

Как я уже говорил, заявление наше 'спустили на тормозах'. Но мне не давало покоя то, что вся мерзость поступков Поносяна известна в институте только по слухам. Я не мог так покинуть институт, чтобы не заявить об этом громко, причём на каком-нибудь представительном собрании. Да и не только о Поносяне, но и о покрытии его руководством института, о коррупции в приёмной комиссии. А председателем её, кстати, всегда является ректор. Иначе как могли появиться у нас в студентах десятки смуглых 'баранчиков', не говорящих по-русски, при таком высоком конкурсе, когда 'отсеивались' местные тольяттинские ребята.

Но у меня не было на руках характеристики, необходимой для участия в конкурсе, и я решил эту характеристику получить. Написал прототип, так называемую 'рыбу', и, зайдя на приём к ректору, оставил её, сказав, что хочу попытать счастья в другом ВУЗе. Ректор, не глядя мне в глаза, обещал выдать мне объективную характеристику. И через несколько дней секретарь ректора, пряча глаза, выдаёт мне уже полностью подписанную характеристику, конечно же, отрицательную.

Сначала, правда, шёл текст из моей 'рыбы', о том, какие курсы я читаю, сколько у меня трудов, что я веду договорную научную работу, и так далее. А в конце двумя строками добавлено, что я неуживчив в коллективе, склонен к кляузничеству, ложным обвинениям в адрес коллег, и тому подобное. И опять возник передо мной 'русский вопрос' - что делать?

Я внимательно изучил характеристику - она напечатана с несколькими орфографическими ошибками, не говоря уж о пунктуации, на рыхлой некачественной бумаге. Я поправил эти ошибки на первом экземпляре, 'по-ленински' - фиолетовыми чернилами и перьевой ручкой. Чернила расплылись, и листок выглядел очень непрезентабельно. И тогда я на своей пишущей машинке, на специальной финской бумаге, которая могла выдержать даже стирку в стиральной машине, перепечатал слово в слово всю характеристику, но уже без ошибок.

Опять же, зайдя к ректору, я предъявил ему его экземпляр с ошибками и пятнами правок, и новый, перепечатанный слово в слово на белой качественной бумаге. Абрам Семёнович тщательно сверил мой текст с предыдущим, и, убедившись в его полной идентичности, подписал его. Дальнейшие подписи - парторга и профорга ставились под подписью ректора почти автоматически.

И вот у меня на руках текст, отпечатанный на моей машинке на финской бумаге, которую можно и водой стирать, не то, что ластиком. Я аккуратно подтёр две 'лишние' строки и на их место сочинил хвалебные, совпадавшие даже по числу букв - инициативен, принципиален, склонен к творчеству и организаторской деятельности, и тому подобное. Вставил бумагу поточнее в машинку и своим 'родным' шрифтом допечатал две сакраментальные строки.

И вот я узнаю, что на определённый день в конце июня назначено итоговое открытое партсобрание в актовом зале института, где, между прочим, должны были принимать в партию Поносяна.

- Вот сволочь! - подумал я, - а меня-то как отговаривал от вступления туда!

- Спасибо тебе, Поносян, спасибо! - повторяю я про себя сейчас, но тогда я здорово окрысился на него за такое лицемерие.

Такого случая я не мог пропустить, и утром перед партсобранием, я как обычно последнее время, забежал на Главпочтамт - посмотреть, не прибыло ли мне чего-нибудь до востребования из Курска. Ожидаю автобус на остановке, сидя на деревянной скамейке, а когда он подошёл, встаю и почему-то оборачиваюсь на место, где сидел. И на скамейке ножом крупно вырезано слово 'Курск'. 'Вот мистика!' - подумал я и решил, что сегодня уж точно будет известие из Курска. И действительно, из окошка 'до востребования' мне подают телеграмму:

'Поздравляем избранием обнимаем тчк Войтенко'

- Вот, что такое: 'Радости скупые телеграммы' - теперь я знаю это! - вспомнил я слова Добронравова из его известной песни на музыку его же жены Пахмутовой.

Всё, для избрания даже характеристики не понадобилось, теперь я независим от ТПИ. Груз с 'гибридами' уже на пути к Львову, я принят по конкурсу в КПИ. Теперь на открытом партсобрании они услышат от меня всё, что я о них думаю!

Я, загадочно улыбаясь, зашёл в актовый зал, и сидящий в президиуме 'дядя Абраша', увидев меня, сразу же помрачнел. Галантно раскланиваясь с ним и Володей, я уселся в первый ряд кресел, обычно никем не занимаемый.

Терпеливо выслушав скучный доклад Володи от итогах учебного года и роли партийной организации в наших успехах, я сосредоточился, когда речь зашла о приёме в партию Поносяна. Кратко выступил ректор, положительно охарактеризовав главного шаромыжника ТПИ, а затем спросил зал:

- Кто-нибудь хочет высказаться? Думаю, что всё ясно и так!

- Нет, не ясно! - громко сказал я, и, подойдя к президиуму, спросил в микрофон: - А беспартийному высказаться можно?

'Дядя Абраша' что-то заворчал, заворочавшись в своём кресле, но я, не отходя от микрофона, громко пояснил:

- Товарищ Леонид Ильич Брежнев в своём выступлении на (и я назвал где именно!) предупреждал нас, что приём в партию - это не формальный, а принципиальный вопрос, требующий всестороннего обсуждения!

- Пусть говорит! - тихо, но слышно для меня шепнул Абраму Володя.

И я, уже законно становясь на трибуну докладчика, начал говорить столь вожделенную для меня речь. Присутствующие сообщили мне потом, что она напомнила им речь Цицерона против Катилины, хотя откуда они могли её слышать сами?

Я начал с моего желания честно трудиться на благо ТПИ, и о провокации со стороны Поносяна, на что есть свидетели. Говорил о том, что Поносян отговаривал меня от вступления в ряды КПСС, чему тоже есть свидетели, а сам подал заявление при этом. Поносян добился неизбрания по конкурсу опытного преподавателя, бывшего завкафедрой Стукачёва, которого он использовал для опорочивания меня перед ректором - на это имеется заявление, подписанное самим Стукачёвым. Поносян, будучи ответственным секретарём приёмной комиссии, добился поступления по конкурсу, достаточно высокому, в наш институт, десятков ребят, почти не знающих русский язык. На каком языке они сдавали вступительные экзамены, и как они сдали экзамен по русскому языку? А ведь они из той же республики, откуда приехал Поносян. И последнее - Поносян говорил мне при свидетеле, что если ректор будет несговорчив, то у него имеется на него фотокомпромат, касающийся отдыха ректора в Кисловодске:

- Абрам Семёнович, - обратился я к ректору, - рассказать, чего именно касался компромат из Кисловодска?

О романе ректора многие знали, и в зале раздался смех. Ректор сидел весь красный, потупив голову. Поносян сидел в зале с цветом лица, соответствующим его фамилии. Зал слушал меня с таким вниманием, как будто я открывал им государственную тайну. А ведь почти все всё это знали: