Асар Эппель - Шампиньон моей жизни

• Название: Шампиньон моей жизни
• Автор: Асар Эппель
• Жанр: Русская классическая проза

---

- Почему?

- От темноты. Всегда же было темно. И даже если кто-то говорил: "Дай я погляжу, как она выглядит", и лез зажигать огонь, так это была свечка, или керосиновая лампа, или пусть даже факел в замке Потоцких! Ну и что - факел? Он же на стене, а они ставили свои роскошные кровати, где темно. Даже выдумывали  б а л д а х и м ы  с портьерами...

К чему это он?

- Я говорю это потому, что имею  ч т о  сказать. Не хочешь, не верь. Но они проиграли и отказались даже от корсетов! А от них они ни за что бы не отказались. Там же китовый ус! Почему они отказались? Потому что человечество провело электричество - и теперь любой паршивец, который умирал от счастья, когда с ней ложился, мог зажечь огонь и увидеть, что она вся в рубчик и полоску, а от корсета, как от ботинка, напечатались шнурки, и возле, извиняюсь, пупка можно даже прочитать фирму, но задом наперед: "Штейнбах и сыновья в Екатеринославе". Они еще долго придумывали разные штучки - делали в спальне красные абажуры, но скоро и от этого отказались.

- Почему?

- Все же стало ясно! Их красота получалась с печатью. А красота не мандат... У нас тут еще хорошо! Она вывернет пробки и скажет, что нет света. Но если свет есть, ты такое увидишь! Ты даже не увидишь "Штейнбах и сыновья", ты увидишь "Парижская коммуна" или я знаю что?!

Деликатнейший и растерянный человек, он пытается мне довести, что единственное счастье не следует оскорблять пошлостью, лучше вовремя принять его горем, пусть в опрокидывающих мир, зато сверкающих и неутолимых слезах.

- А поцелуй? Печать на красоте. Ваши слова.

- Мало ли что я скажу!.. Но, по-моему, я говорил "единственная легальная печать"...

Утешил ли он меня? Исцелил ли от злосчастной моей любви? Совратил ли в циники? Нет, он просто благове-стил голосом вопиющего на свалке, что на прекрасном и желанном невозможно быть клейму. И если глаза мои когда-нибудь потом застилались слезами, а вокруг все сверкало, как свадебный стол, растерянному воображению нет-нет и являлась нога в розовом рельефе мужской носочной резинки.

Наши встречи случаются и на мосту через Копытовку, перед которым - где настил сходится с дорогой - самые неимоверные колдобины, самое глиняное тесто, и чтобы все это преодолеть, надо совершить немалый и неуклюжий прыжок.

Вот Шампиньон Его Жизни оказывается против Шампиньона Жизни Моей как раз накануне такого прыжка. Он долго примеряется, прежде чем скакнуть с тяжелым аккордеоном с моста. В прыжке он выглядит по-дурацки, причем одна галоша остается на грязном настиле. Я, когда перепрыгну лужу и окажусь на мосту, ему ее перекину.

- Знаешь, почему так вышло? Я испугался. Не этой лужи, не думай, хотя попал в самую грязь. Просто, пока я прыгал, я подумал о страшной вещи.

Это что-то новое.

- Получается, что все на свете будут с одной фамилией. Чтоб я так видел свои пятьсот! Я же играю на свадьбах и знаю, ч т о  говорю. Некоторые имеют сугубо дочек, а те не выходят замуж и умирают бездетные. Пропало папино  ф а м и л и е? А некоторые все-таки выходят, и что? И тоже пропало их девичье папино  ф а м и л и е. А мамы и папы, что не имеют детей? Пропало папино? Пропало. Мамино пропало, когда она вышла за папу. И так все время, так всегда. Новых не появляется...

- А если придумать?

- Я себе придумал, и что? Тоже пропало мое прозвание. Смотри сам пусть медленно, пусть через несколько сот лет, но все - все люди на свете! будут на одно  ф а м и л и е, и, что самое ужасное, нельзя знать, какое  о н о  будет. У меня голова идет кругом! Боже мой... Боже мой... Ты мне не веришь?..

Я несколько огорошен откровением перепрыгнувшего лужу и потому, сам ее перескочив, не совсем ловко кидаю провидцу галошу - ему со своей кочки приходится, балансируя, тянуться. Аккордеон в стараниях подгрести ногою в галоше галошу для ноги беззащитной служит противовесом. Малиновое байковое нутро в процессе досягания черпает мутную воду и темнеет, зато омытый мысок начинает сверкать как Людовик Солнце.

И сверкает, сияя, слободская весна.

Единственная, пожалуй, сейчас ее неприятная примета - снег; он догнивает, и производимая от этого теплая вода плохо впитывается жирным грунтом. Она бежит ручьями, но не сверкает, а лоснится. И вся - в Копытовку.

Ручьи бегут со свалочных холмов, и Копытовка, поток этот, который мог быть ручьист и переливчат, косноязычна и неприглядна. Она не замерзает и омерзительна круглый год, и, глядя на нее, нетрудно представить, до чего можно довести воду, в которой мокнут какие-то железные койки, тухлые валенки, коровьи кости и всякая цвель. Протекает речонка глубоко под мостом, пойма ее обширна, и с моста видно далеко. Далеко видны и быстрые поганые воды, перламутровые от слизи и земных жиров, а грязная суповая пена, не производя шипения, сбивается у торчащих из воды жердей и железин. Но зловония и тут пока нету, а есть пока первый пример грядущей мерзости. И с полным правом можно сегодня утверждать, что уничтожение великих осетровых рек величайшей из равнин начиналось именно здесь.

А все остальное удивительно и ослепительно. И если перейти мост...

А мы как раз на мосту.

Есть, где поставить аккордеон.

Это какая-то из последних весен. Много перемен. Солнце. Вороны. Грязная соль губчатого снега. Блещут лужи. Сверкает, хотя и меньше обычного, мириадами стекляшек свалка. Так получается, вероятно, потому, что с моста угол зрения не такой, как с прошлых наших кочек.

Если с тех было видно немногое, но зато имелась тропинка, ведущая куда-то, а куда - не видать, то здесь - хотя видать далеко - видно  в с ё. А раз  в с ё, значит, пространство замкнуто.

На мосту, на деревянном этом мосту, полно натасканной глины. Тут и пунктир тележных колес в виде подсохших рыжих лепешек, и одинокий путь прорвавшегося через топь грузовика или "виллиса", и по ребрам дощатых пешеходных обочин котлетины сырого грунта - так прохожие очищают подошвы.

Мы тоже шваркаем о бортик. Оба Шампиньона Наших Жизней, покинув перегнойные свои кочки, наконец оказались на неопрятном прилавке моста, ибо место им, французским грибам, только на прилавке. Там, где лесные, свежие и подлинные, нам быть не полагается. Так что: или навозная кочка, или грязный прилавок. Но от этого не легче.

Чепуховые наши прозрения, вернее, прозрения моего знакомца, вероятно, поистощились, и мы просто очищаем подошвы, словно хотим навсегда избавиться от грязи, хотя находимся всего лишь на мосту, застегнувшем распутицы обоих берегов - преодоленную и предстоящую.

Можно даже предположить, что мы уходим навсегда, хотя церемония убытия навсегда - отрясание праха от стоп своих. Выходит, мы имитируем. Пробуем голос. Но молча.

- Можешь сказать что-нибудь умное? - спохватывается вдруг он растерянно.

- Могу. Видно далеко, но зато - в с ё.

- Боже мой! Ты прав! Ты, как всегда, сказал умное! Но я бы сказал иначе...

Встревожился он ужасно. И, похоже, не предполагаемым недоверием к себе, а  с а м о й мыслью и тем, ч т о  собирается возвестить.

- Куда течет эта речка? - спрашивает он.

- В Яузу.

- А Яуза?

- В Москва-реку.

- А та?

- В Оку.

- А Ока?

- В Волгу...

- А Волга?

- В Каспийское море.

- Вот! - соглашается он отчаянно. - Теперь я понял! - И совсем в ужасе: - Получается, что не выплыть. Мы - арестанты внутреннего бассейна. И мы это чувствуем. И наши души поэтому не океанические. Ты должен это понять, как сейчас понял я, когда услышал: "Видно далеко, но - в с ё". А я говорю: мы - внутри. И что же нам теперь делать?

Неужели человек, только что вклеивший марочную бумажку с дурацким адресом и умелькнувший в вагоне, он, этот провидец? Не обознался ли я?

Может быть, мы оба на кочках - всего лишь варианты жизни одной? Вдруг он - вероятный, но не состоявшийся я? А тревожный его взгляд - всего лишь обеспокоенность насчет воплощения того, кто перед ним? В конце концов, ч т о  кто говорил и  ч т о  кто думал, не так уж и важно...

Но он же был?

Он же был! Он не сплыл, а если сплыл, то по тупиковым водам. И, значит, никуда не девался. Ибо мы - внутри.

Мы - внутри!

И грязь, и весна, и свалка, и лошадь, и мост.

И все блески и отблески, и плевые наши прозрения - скорей подозрения, но разве на свалке разберешь?

Ибо сказано: мы - внутри. И я свидетельствую это. И сказано так было на мосту свайно-бревенчатого устройства над затянутой столовскими накипями лоснящейся речкой в пору весны и распутицы двух берегов. На середине дороги. В некотором уже отдалении от свалки, тем не менее повелительно обступившей событие и в полном блеске своих стекляшечных орденов присутствовавшей при самовидном откровении под голубым блюдечным небом. Под крики галок и рукоплескания ворон, явившихся, как всегда, в безупречных фраках, но, как всегда, босиком и в заношенных слободских манишках.

Посреди дороги.