Ричард Олдингтон - Все люди — враги

• Название: Все люди — враги
• Автор: Ричард Олдингтон
• Издательство: Правда
• Жанр: Классическая проза
• Год: 1983

В романе английского писателя повествуется о судьбе Энтони Кларендона, представителя «потерянного поколения». Произведение претендует на эпический размах, рамки его действия — 1900 — 1927 годы. Годы, страны, люди мелькают на пути «сентиментального паломничества» героя. Жизнеописание героя поделено на два периода: до и после войны. Между ними пролегает пропасть: Тони из Вайн-Хауза и Энтони, травмированный фронтом — люди разного душевного состояния, но не две разомкнутые половины…

---

Даже соловьи, распевавшие в роще за домом Анни, не могли утешить его, когда окончилось это волшебное путешествие.

К завтраку Тони дали «лучшей в мире» копченой грудинки, но она показалась ему слишком соленой и жирной. И хотя ему очень понравился домик Анни и ее мать (совсем такая же, как Анни, только растолстевшая и чуть-чуть седая), он должен был сознаться, что «у нас дома» немножко разочаровало его, — все как-то слишком плоско, вспахано и загорожено. В саду было великое множество фруктов и овощей, но он сразу почувствовал, что большие деревья и широкая цепь холмов перед террасой Вайн-Хауза нравятся ему гораздо больше. И сама Анни казалась ему какой-то чужой в белом платье и прозрачной фате с раскрасневшимися от волнения щеками.

— Красивое у меня платье? — спросила она.

— Ты нравишься мне больше в ситцевом, — ответил Тони упрямо, — оно с цветами, а в это тебя точно еле втиснули.

Во время венчания, в церкви, Тони чувствовал себя неловко — он был здесь чужим. Затем все отправились на так называемый завтрак в дом мясника, который совсем не понравился Тони, особенно после коттеджа Анни. В воздухе стоял гул от колокольного звона, который продолжался без перерыва несколько часов, так как звонари вызвались дважды оттрезвонить в честь Анни.

За свадебным завтраком — обилие еды, особенно мясных блюд. Многочисленные странные родственники приготовили для Анни и Чарли большое количество бесполезных и непривлекательных подарков. У мистера Хогбина, отца Чарли, — «Дж. Хогбин и сын, мясники» стояло золотыми буквами на вывеске его лавки — было очень красное лицо и толстая золотая цепочка, толще даже, чем серебряная цепочка Чарли.

Он без конца твердил, что любит повеселиться, и отпускал остроты, которые дамы тотчас же шепотом повторяли друг дружке.

Тут были рослые и приземистые мужчины, и все они очень много ели и пили, и несколько жен лавочников, которые вначале очень церемонились и жеманничали, но потом раскраснелись и развеселились от шампанского и пива. Был какой-то молодой человек из Лондона, в синем саржевом костюме, — он ковырял в зубах зубочисткой и презирал всех присутствующих за то, что они «неотесанная деревенщина»; он разговаривал на кокни [4] и сообщил Тони, что нет лучшего места для заправской пирушки, чем Эппингский лес.

Потом еще был какой-то двоюродный брат, большой шутник; он вышел из комнаты, вернулся и торжественно внес ночной горшок, наполовину наполненный пивом, затем он попросил разрешения провозгласить тост и выпить за новобрачных из этого символа домашнего уюта; но на него яростно накинулись дамы:

«Вот выдумал!», «Позволить себе такое в присутствии дам!», «Этакий бесстыдник!», «Не делает чести тем, кто его воспитывал!» и т. д.

Пир окончился сумятицей поцелуев, слез, объятий и возгласов. Анни с заплаканным лицом нежно прижала к себе Тони, расцеловала его, заклиная никогда ее не забывать и читать каждый день молитвы. Затем она и Чарли сели в кеб; их забросали конфетти, а шутник-кузен старался привязать к задней оси старый башмак, но тут кеб внезапно тронулся, и он успел только кинуть башмак вдогонку. Все словно почувствовали облегчение.

Тони, оставшись один, грустно бродил по улицам, чувствуя себя покинутым, потому что до него только теперь дошло, что он потерял свою Анни. На следующий день, когда «папенька» повез его домой, ему пришлось сидеть внутри старого экипажа; там пахло плесенью, а погода была пасмурная, дул сильный ветер, и от прежнего очарования не осталось и следа. Он с радостью распрощался с «папенькой» и побежал в свой уголок на террасу, чтобы, укрывшись в тени деревьев и рододендронов, пораздумать о том, как он будет теперь жить без Анни.

IV

В саду, вдоль террасы, тянулся запущенный кустарник, большие разросшиеся кусты лаванды. С дорожки за листвой сирени и лавра их не было видно.

В редкие солнечные дни, когда даже на террасе становилось жарко, Тони брал складной стул и часами сидел там, наблюдая за пчелами и маленькими бабочками, которые садились на лиловатые цветы и собирали неистощимый мед. Он сидел там в каком-то оцепенении, словно завороженный сицилианец, захваченный нимфами в волшебный час, когда спит Пан, и слушал бесконечное жужжание пчел, глядя на мерцание голубых, коричнево-красных и усеянных черными крапинками крылышек, вдыхая запах земли, листьев и нагретой солнцем лаванды. Ему не приходило в голову поймать летающего мотылька или сорвать цветок лаванды, потому что казалось, что он гораздо ощутимее владеет ими, беря от них глубокое и бесконечное счастье. Хотя он не спал, мысли его текли в какой-то блаженной истоме, как бывает, когда незаметно для себя переходишь от дремоты ко сну, но, пожалуй, то, что он испытывал, было похоже скорее на вереницу Непередаваемых ощущений, чем на поток мыслей. Это было похоже на то ощущение бесконечности, которое охватывало его, когда он сидел на террасе, но только более пронизывающее, более земное, более острое.

И в то же время это чувство раздвоения и утраты своего «я» перед лицом какого-то таинственного присутствия было не так ошеломляюще и непреодолимо.

Он не уносился в бесконечность, но чувствовал, как погружается в звуки, благоухание и краски, словно пчела, погружающаяся в блестящий мир цветов, И эти простые боги были более дружелюбны и менее требовательны, чем те, другие, величественные и вездесущие.

Может быть, это и правда: всему, что необходимо знать, научить нельзя, — учитель может сделать только одно — указать дорогу. Тони прокладывал свою собственную дорожку, где-то между научными изысканиями отца и музыкой и поэзией матери. Он знал, что огорчает их, но не обращал на это внимания. Его просто не интересовали математические абстракции, поглощавшие отца. Все, что не вытекало из жизни или иллюзии чувства, не существовало для него; даже когда он был мальчиком, ему казалось, что решать задачи — это немногим выше, чем разгадывать шарады в воскресных газетах. Он предпочитал бродить по молчаливым лужайкам и смотреть на лимонно-желтую луну, испытывая глубокое странное воздействие ее мягкого сияния, а не разглядывать в телескоп ее нелепое увеличение, называвшееся мертвым миром, и слушать фантастические названия несуществующих морей — названия, которые он тут же с отвращением забывал. А эта страсть к классификации и каталогам!

Тони слушал терпеливо и почтительно и забывал все с равнодушием, которое принимали за тупость. Но про себя он думал: какой смысл воображать, что ты сделал что-нибудь замечательное, назвав воробья Passer vulgaris, или как там его еще называют?

И что можно узнать о птичьей сущности воробья, разрезав его маленькое мертвое тельце и выдумав теории о форме его когтей и клюва? А потом из него делают чучело и воображают себя чуть ли не подобными Гете!

И он очень расстраивался и молился, сам не зная кому: «Боже, не делай меня, пожалуйста, набивщиком воробьиных чучел, — пожалуйста, не надо! Я хочу…»

Он не умел выразить того, что хотел, но размышлял так: «Я хочу жить с живыми существами и чувствовать, что они живут во мне, а не хочу вскрывать их и придумывать им названия».

Так же обстояло дело с ботаникой и зоологией.

Зачем разыскивать редкие растения, собирать коллекции обесцвеченных листьев, стеблей и увядших лепестков и выдавать это за любовь к цветам? Он чуть не заболел однажды, когда, увидев как-то не совсем обычный цветок лупинуса, с гордостью показал отцу, а тот немедленно выдернул его из земли и стал объяснять, что листья у этого лупинуса уже, чем у обыкновенного, который Тони видел и до того, как он был сорван, поэтому его называют angustifolia [5]. Angustifolia! Всякий и так мог видеть, что у него узкие листья, не расплющивая лупинус под прессом. Тони всегда с восторгом ездил в Лондон в Зоологический сад, откуда его с трудом можно было вытащить, и ненавидел музей естествознания. Эти бесконечные ряды птичьих чучел, глядящих из витрины стеклянными глазами!

Поэтому Генри Кларендон, пощипывая свою черную бородку и глядя на сына холодными, бесстрастными голубыми глазами, говорил, что из него никогда не выйдет ученый. Это не мешало Тони очень гордиться ученостью отца и считать его самым замечательным человеком. Так, не говоря ни слова, они мирно признавали свое несходство друг с другом, хотя Генри Кларендон не мог преодолеть некоторого презрения к человеку, не имеющему тяготения к науке, а Тони — чувства изумления к способности гордиться какими-то мелочами. Если вы смотрите на что-нибудь обоими глазами, вы не ученый и можете впасть в заблуждение, но если вы один глаз закроете и поставите между другим глазом и объектом наблюдения микроскоп, то вы непогрешимы.

Генри Кларендон был убежденный атеист. Тони, поставленный в тупик разъяснениями своего школьного учителя относительно священного писания, спросил отца:

— Папа, какое твое определение бога?

Генри Кларендон поднял глаза от статьи «Об изменениях в плоскости эклиптики», которую он читал, и сказал невозмутимо: