Исай Лукодьянов - Очень далекий Тартесс (сборник)

• Название: Очень далекий Тартесс (сборник)
• Автор: Исай Лукодьянов
• Издательство: Молодая гвардия
• Жанр: Альтернативная история
• Год: 1968

Воскунский Е., Лукодьянов И. Очень далекий Тартесс: Фантастический роман и повесть. / Худож. А. Полещук. М.: Молодая гвардия. 1968. — (Библиотека советской фантастики). — 269 стр., 29 коп., 65 000 экз.

Мог ли в древности, в античное время, произойти атомный взрыв? В научно-фантастическом романе «Очень далекий Тартесс» известные советские писатели-фантасты, обратившись к загадочной судьбе легендарного города, рассматривают такую возможность. В повести «На перекрестках времен» путешествие в прошлое — повод не только для остроприключенческого сюжета, но и для изображения нравственного климата в научном коллективе.

---

Тоскливо стало Горгию от этой вести. Вот тебе и Тордул. Бедовали вместе, а теперь вырвался юнец на волю — и его, Горгия, из головы вон. Видно, сильный у Тордула заступник в Тартессе…

— …Успел со знакомым возчиком перекинуться, — продолжал меж тем Полморды. — Ну, дела, горбоносый! Карфаген, говорят, пошел на нас войной!

— Правильно! — проворчал Диомед, прислушивавшийся к разговору. — Я бы на вас все, какие есть, государства напустил, чтоб от вашего подлого города одна пыль осталась.

— Но-но! — Полморды помигал на матроса. — Ты что же это?… За такие слова, знаешь… Я честный гончар, не слыхал я твоих слов.

— Давай дальше, — сказал Горгий. — Значит, война?

— Война! Ихние корабли подступились к самому Тартессу. — Полморды взял себя за нос, мучительно сморщился. — Не припомню только: то ли наши их побили, то ли они наших… И еще он говорил… Ага! Будто захватил Карфаген какой-то город. На «К» начинается…

— На «К»? Это какой же?

— Да вот из головы выскочило… Будто бы, говорил он, не наш город. Погоди, погоди… А! Вспомнил: греческий. Ваши там живут, фокейцы.

— Майнака?! — криком-вырвалось у Горгия.

— Верно, Майнака! — Полморды хохотнул. — А я говорю — на «К»… Эй, что с тобой? — добавил он, обеспокоенно глядя на Горгия. — Воды тебе принести?

Он не мог понять, почему горбоносый, всегда такой спокойный, вскинулся вдруг, словно его кипятком ошпарили. Заломив руки, задрав кверху искаженное лицо, Горгий выкрикивал что-то по-гречески, завывал, с силой втягивал воздух сквозь стиснутые зубы. Жаловался немилосердным богам на злую судьбу, лишившую его последней надежды…

Спали рабы в смрадном сарае на прелой, слежавшейся соломе.

Спал в своем закутке Козел. Сладко чмокал во сне губами, словно и во сне предвкушал свою месть. Завтра утром придут стражники, и он им покажет, в каком похабном виде нарисовал этот рыжий наглец царя Павлидия. Счастливчика теперь тут нет, некому заступиться за проклятых чужеземцев. Теперь-то им, грекам, не избежать рудника голубого серебра.

Спал, всхрапывая и протяжно стеная. Молчун, непризнанный, осмеянный, свихнувшийся царь великого Тартесса. Вот уже сколько дней после того случая потешаются над ним стражники, отдают ему издевательские почести: поднимают копья, будто приветствуя, а сами норовят при этом пнуть ногой в зад. Да и рабы скалят зубы, дразнят незадачливого самозванца. Все терпит Молчун. Только сутулится сильнее. И бормочет, бормочет свое: «Еще немного… еще немного… отделить огонь от земли…»

Спали беспокойным сном Горгий и Диомед, не зная, не ведая, какая страшная судьба приуготовлена им на рассвете.

И все-таки боги не отвернулись от греков.

Смоляной факел, воткнутый в расщелину, не горел, а чадил. Но рудокопы, давно отвыкшие от дневного света, видели все, что им надо увидеть. Их темные, блестевшие от пота лица были страшны.

Они жили в вечной тьме лабиринта узких извилистых лазов, вырубленных в горе. Они рубили новые ходы, следуя направлению рудных пропластков. Руда тускло поблескивала в изломах. Ломать ее было трудно, мотыга то и дело вязла, как в смоле.

Лишь один ход вел наружу. Каждый день перед закатом стражники у входа били в медную доску. Услышав звон, рабы вытаскивали корзины с дробленой, перетолченной ручными жерновами рудой. Взамен стражники заталкивали корзины со скудной едой и смоляными факелами. Воды не давали — было ее там, в руднике, больше, чем нужно.

Не будет корзин с рудой — не будет и корзин с продовольствием. Хочешь не хочешь, а работай, вгрызайся в камень, делай то, что заповедано богом Нетоном, — добывай голубое серебро во славу великого Тартесса.

Здесь, в горе, они жили, здесь и умирали. Мертвых наружу не выносили. Мало ли на руднике старых выработок, куда можно поместить того, кто отмучился, и завалить пустой породой.

Долго здесь никто не тянул. Горные духи стерегли голубое серебро и жестоко мстили рудокопам, вселяя в них веселую болезнь.

К одним приходила она раньше, к другим позже, но начиналась всегда одинаково: становился человек веселым, возбужденным, точно вволю попил неразведенного вина. Потом его тошнило. Только после вина проспится человек — и все, а тут несколько дней прямо наизнанку выворачивало, и по телу шли язвы. Затем пораженный веселой болезнью вроде бы успокаивался и внешне походил на здорового, но все знали, что ему уже нет спасения, что горные духи нарочно дразнят его здоровьем. Недели через две снова начиналась страшная рвота, и кровь шла даже из-под кожи, несчастный метался, бился в лихорадке и, наконец, затихал.

Никто не вел здесь счета рабам. Раз в два месяца пригоняли новых обреченных, и так шло из года в год.

Но однажды случилось на руднике голубого серебра нежданное.

Били два рудокопа узкий ходок вдоль тощего пропластка руды. Никто их не подгонял: не было на руднике ни стражников, ни надзирателей. Подгонял только страх, вечное беспокойство: не будет корзин с рудой, не будет и пищи. И потому сами рабы делили работу: одни выкалывали руду, другие толкли, мельчили ее, а третьи разведывали новые места. И ведь знали, что обречены, что больше полугода здесь не протянешь, а все же цеплялись за каждый день жизни. Попадались, правда, и такие, что уползали в глухие углы, не вставали на работу, ждали смерти. Но от своих не скроешься: их находили, силком совали в руки мотыги — надо наработать руды на дневной харч…

Били два рудокопа узкий ходок. Показалось им, что звонче отдаются удары мотыг о камень. Должно быть, пустота, трещина в теле горы. Ударили еще разок-другой, у одного мотыга застряла в камне. Расшатал рудокоп мотыгу, вырвал ее — и тут брызнул в глаза свет. Замерли рабы, зажмурили непривычные глаза. Потом, не сговариваясь, забили отверстие камнем, и скорее — где ползком, а где согнувшись, привычно находя в темноте дорогу, — направились к выработкам разнести весть.

Смоляной факел, воткнутый в расщелину, не горел, а чадил. В широкой старой выработке и прилетающих ходах сбились рабы, слушали, как спорят вожаки.

Заросший шерстью великан-кантабр горячился пуще всех:

— Ожидай — плохо. Здесь остался — все подыхать. Быстро-быстро ломай камень — самый сильный вылезали — убивай стражник — воля!

— Нельзя торопиться, — возразил рябой долговязый раб из городских. — Сперва надо узнать, куда выходит дыра. Осторожнее надо. Вдруг там стражники рядом? Перебьют всех поодиночке, вот тебе и воля!

— Правильно говорит Ретобон! — выкрикнул другой, светловолосый.

— Вот как надо, — быстро заговорил Ретобон, блестя зубами. — Ждать вечерней пищи, потом будет ночь, темнота. Расширить дыру — бить потихоньку, маленькими кусочками отламывать камень, да так, чтобы наружу не сыпалось. А потом…

Горные духи стерегли голубое серебро, а стража стерегла рудокопов. Шестеро стражников похаживали у входа на рудник. Шесть копий, шесть мечей, шесть щитов. Пища хорошая, работы никакой. Два часа посторожил — сутки отдыхай, а то ведь как бы не вынесли горные духи из дыры веселую болезнь. Только этого и боялись. А так — что ж: дыра в скале — как выход из собачьей конуры. Высунься оттуда раб — ткнуть копьем, вот и вся недолга. Только по одному из этой дыры и можно выползти.

Похаживали шестеро около темной дыры. Далеко от нес отходить не ведено. Ближе копейного удара подходить тоже не велено, а то был случай: схватили близко подошедшего стражника за ноги, уволокли в дыру — только его и видели. Не лезть же за ним туда.

Дюжина глаз следила за черной дырой, полдюжина голов думала о своем — о тартесских винных лавках, о женщинах, о тестяных шариках, жаренных в бараньем сале. Посматривали на звезды — долго ли осталось караулить. В десяти стадиях отсюда, в поселке стражи, у старшего есть таблички, на них все наперед расписано: кто когда стоит у входа, кто на полпути от него, а кто спит.

В черной дыре зашуршало. Послышался не то стоп, не то смех. Шесть колен выставилось вперед, шесть копий устремились остриями, шесть пар ушей прислушались. Холодком жути обдало стражников от этого смеха — знали они, что это такое, не раз слышали. Стихло там. Из черной дыры тянуло гнилью и влажностью.

Для бодрости один из стражников заорал песню:

Мы всегда твердим одно:
Цильбицена — на копье!
Уложи его на месте…

— Эй, заткнись! — прикрикнул на певца другой стражник. — Вроде ветка под ногой треснула, — сказал он, указывая на темные кусты у подножия горы. — Слыхали? Опять!

— Кролик, наверное, — сказал третий.

Некоторое время они прислушивались, вглядывались в темноту. Шесть копий, шесть мечей, шесть щитов.

А судьба одна.

Снова зашуршало в дыре. Стражники живо оборотились, наставили копья. Нет, все тихо. По небу шли тучи, луна то ныряла в них, то, сбросив с себя дымное покрывало, заливала землю желтым светом. Трое стражников остались у дыры, а трое, волоча длинные тени, направились к кустам — посмотреть на всякий случай; не притаился ли там кто.