Лазарь Бронтман - Дневники 1932-1947 гг

• Название: Дневники 1932-1947 гг
• Автор: Лазарь Бронтман
• Жанр: Биографии и Мемуары

Лазаря Бронтмана современники называли «королём московских журналистов» — и за ироничным звучанием этого неофициального титула скрывалось весьма много настоящего. Бронтман четверть века жил и работал в самой, что ни на есть, гуще событий, бесперебойно поставляя советскому читателю передовицы (псевдоним Лев Огнев). Во время «бума рекордов» 30-х годов Бронтман, по долгу службы и, как можно понять из дневников, из-за собственной любознательной натуры, побывал везде — освещал строительство первых линий метро, участвовал в знаменитом автопробеге Москва-Каракумы-Москва, был в экспедиции под руководством Ушакова в Арктике, искавшей земли Джиллиса и Санникова, потом — посетил Северный полюс, дрейфовал на одной льдине с Папаниным (а до того принимал участие в спасении седовцев); тесно дружил с лётчиками-испытателями ЦАГИ, с Коккинаки, Чкаловым, освещал стратосферную эпопею. Перед войной Л. Бронтман был назначен начальников информационного отдела «Правды». Потом — четыре года войны, без прикрас отображённые в дневниках. Масса интереснейших малоизвестных деталей об интереснейших известных событиях. И, на протяжении всего этого времени, описания встреч со знаменитыми людьми, в т. ч. Сталиным, Калиныным, Молотовым, Головановым, Василием Сталиным, Чкаловым, Громовым, Папаниным и многими другими. Эти дневники — ранее не публиковавшиеся замечательный документ эпохи.

---

Б. и И. — У обоих — по….

— Когда вы последний раз прыгали?

Б. - 19, с затяжкой в 40 секунд.

И. - 7-го, нормальный.

Иванова мне рассказывает: Знаете, мы тогда после банкета отправились со Слепневым в ресторан «Аврора». Я его уговаривала там танцевать. Он отказывался — «неудобно». Я говорю — сними ордена.

— Лазарь! — позвала меня Берлин — будете писать — обязательно укажите, что моя фамилия Берлин-Шапиро. А то Миша обижается. А он у меня хороший, его обижать не нужно.

— Хорошо, я напишу Л.Берлин-М.Шапиро, — пошутил я.

Она рассмеялась: — А это уже больше чем я просила.

В прошлом году, во время посещения Сталиным центрального аэроклуба Берлин дала ему обещание перекрыть мировые рекорды. И когда мы шли на аэродром, Рафаллович (близкий товарищ семьи Берлин, корреспондент газеты «Красный Спорт») передал мне просьбу Берлин помочь им после прыжка написать письмо Сталину о том, что обещание выполнено. Я, разумеется, согласился.

Пришли на летное поле. Парашютистки стали одеваться. Одели парашюты, шлемы. *** (вычеркнуто) подозвал Машковского и Балашова.

— Если земля будет прикрыта облаком или дымкой — прыжок отменить. Обязательно.

— Слушаем! — и обращаясь к парашютисткам: — смотреть на землю и секундомер.

— Так мы будем именовать тебя начальником старта, — сказал я.

— Как хотите — ответил ***.

Простившись с друзьями, парашютистки уселись в самолет. Задание было: с 5000 метров падать 80 секунд и на 1000 метров раскрыться. Позже фотографы рассказывали, что усаживаясь в самолет Иванова весело смеялась и кричала: «Дальше, чем в 100 метрах не раскроюсь!» (если это так, то очевидно основанием служило, что Камнева раскрылась в 250 метрах от земли, Евсеев — в 200, Евдокимов — в 150)

Наконец оторвались. Один самолет, за ним другой поднялись. С Машковским — Берлин, с Балашовым — Иванова. Через 15–20 минут самолеты можно было разобрать с большим трудом. (В это время на поле с опозданием принесли запечатанные барографы.) Затем опять появились в виде маленьких блестящих тире. Вот они идут по направлению к аэродрому и над ним плавно расходятся в стороны.

— Видимо прыгнули! С такой высоты прыгуна заметить невозможно. Пустили секундомеры, гадали в какой части аэродрома раскроются. Пробные прыжки, предшествовавшие этому показали снос в сторону ст. Ухтомская.

Прошло полторы минуты. Парашютов не было нигде видно. Смотрим — один самолет резко идет на посадку почти пикируя. Кинулись к нему. Дать с Алексеевым сели в стоявший наготове У-2 и полетели осматривать окрестности.

Самолет Машковского рулил по аэродрому. В это время к *** подбежал связист и доложил:

- ***! С метеостанции сообщают, что они все время наблюдали за парашютистками в теодолит. Они скрылись возле того леска.

— А парашюты раскрылись? — тревожно спросил *** и обернулся — Прошу всех отойти.

Почуяв неладное мы бросились к машинам. На посадку шел самолет Балашова. Он несся почти не обращая внимания ни на что и сделал грубейшего «козла». Еще при их снижении мы все настороженно всматривались в задние кабины: м.б. девушки не прыгнули. Увы, кабины пусты! (Позже Машковский мне рассказывал: «…с 2000 метров я заметил, что дело неладно. Выбросились они отлично, как пуля. Я ждал раскрытия парашютов — не видно. Тогда резко спикировал. Смотрю с 2000- все стоят на месте, санитарка на месте. Значит где-то упали и вы не видели. Облетел кругом — нет, незаметно. Пошел на посадку Как сели — ни я ни Балашов не помним..»

Снизился и самолет Дать. Дать немедленно сел в аэросани и умчался с аэродрома. Мы — за ним. Выехали на шоссе, смотрим — едет «Скорая помощь». Мы за ней — на полном ходу по снегу нас обогнала машина ***. он сидел рядом с шофером бледный и взволнованный.

— Где упали? — спросил он деревенских ребятишек.

— Там, дальше — показали они.

Мы туда. Уперлись в колючую проволоку. Выскочили. На большом снежном поле, метрах в 70-100 от нас лежала Люба Берлин. Подъехавший врач возвращался обратно, носилки стояли рядом: им нечего было делать.

Мы стояли молча и ошеломленно От трупа шел ***, он на ходу безнадежно и (растерянно) убито всплеснул руками. Прошел мимо нас, обернулся:

— Все — сказал он горько. Махнул рукой и уехал.

У изгороди стоял муж Ивановой. Он положил руки на колючую проволоку, опустил на них голову и не двигался.

Комиссия пошла дальше к лесу. В 300–400 метрах от Берлин лежала Иванова. Парашюты у обоих были пораскрыты. Колхозники рассказывали, что видели, как они падали, в 30–50 метрах от земли раскрыли парашюты, но было уже поздно и парашюты мешком падали вместе с ними. Медицинское освидетельствование показало, что у Берлин сломаны все кости, у Ивановой два ребра. Секундомеры Берлин разбились, у Ивановой показал 91,7 секунды, т. е. перетяжку почти на 12 секунд — т. е. на 700 метров.

Мы в тягостном молчании не прощаясь друг с другом уехали. На следующий день было опубликовано сообщение ЦКВЛКСМ и УСОАХ, 29-го их тела были выставлены в Доме Печати. В карауле стояли *********** (вычеркнуто очень много фамилий), летчики, турецкие летчики, Слепнев, и др. Мимо гроба прошло несколько тысяч человек. В 7 часов состоялась кремация. Во дворе крематория — митинг. Выступали *********** (вычеркнуто очень много фамилий)

Парашютные прыжки с затяжкой пока запрещены.

5.03.1936

Похороны Павлова

Ночью 26 февраля 1936 г. мне позвонил Янтаров.

— Лазарь! С академиком плохо. Тебе завтра придется подъехать в Ленинград.

— Хорошо.

В 6 часов утра он позвонил снова.

— Академик умер. Билет заказан.

Утром 28 февраля я был в Ленинграде. Город — в траурных флагах. Прямо с вокзала я проехал в…[5] Меня встретил фото[корреспондент] — Л. Халин и сообщил, что на квартире у академика на Васильевском острове творится что-то невообразимое: попы, знакомые, болельщики.

Вечером, когда гроб был уже установлен во дворце Урицкого, художник Меркуров рассказал мне забавную сценку. Он приехал в Ленинград с поручением правительственной комиссии снять маску с лица И.П. Павлова. С вокзала он отправился на Васильевский остров. Постучал в квартиру. Доносилось бормотание попов. Дверь открылась и вышел какой-то старичок.

— Что вам угодно?

Меркуров объяснил.

— Все это хорошо. Но ведь здесь, милостивый государь, частная квартира.

Обращение, давно неслыханное, взвинтило художника.

— Милостивый государь, если я не ошибаюсь, это квартира академика Павлова?

— Да, но как я имел вам возможность объяснить, это его частная квартира. Понимаете — частная, частная, частная!

И разгневанный старичок захлопнул дверь.

Ближайший сподвижник Павлова — доцент Денисов поведал мне три взаимно диаметральных эпизода:

1) Когда Павлов умер, его вдова Серафима Витальевна заявила:

— Иван Петрович принадлежал не только мне, но и народу. Полтора дня я буду делать с ним, что считаю нужным, а остальное время пускай он принадлежит народу, который имеет на него право.

2) Уходя из квартиры покойного один из ленинградских работников спросил:

— Ну, Серафима Витальевна, попов-то вы каких пригласите — тихоновцев или обновленцев?

— Обновленцев и на порог не пущу!

3) Во время последней поездки Павлова за границу (в Лондон) — в Париже, в гостиницу к нему пришли представители французской печати. Павлов их охотно принял и милостиво интервьюировался.

Неожиданно один из корреспондентов спросил у него

— Скажите пожалуйста, господин профессор, какие у вас отношения с советской властью?

Павлов рассвирепел. Он повернулся к сыну и Денисову и приказал:

— Передайте им, что мои отношения с советской властью это мое частное семейное дело и я никому не позволю вмешиваться в него. Пусть спрашивают меня о работах с обезьянами и собаками — это я им охотно объясню.

10.08.1936

И.В. Сталин.

Товарища Сталина мне приходилось видеть много раз. На съездах, сессиях, некоторых заседаниях. Очень близко я с ним столкнулся два раза. Впервые это произошло во время V съезда советов в Большом театре. Не помню по какому случаю я поднимался вихрем по винтовой лесенке за кулисами и, стремглав выскочив на площадку, столкнулся лицом к лицу со Сталиным. Он шел в ложу. Сталин посмотрел на мое растерянное лицо, усмехнулся и прошел в ложу.

Второй раз я близко видел Сталина в Колонном Зале Дома Союзов в прошлом году на вечере, посвященном пуску московского метро (14 мая 1935 г.)

Реферировали заседание я и Хват. К тому дню, если не ошибаюсь, был выпущен (в основном сделанный нами) специальный номер. В нем, ежели не изменяет память, стояли и наши «одиннадцать километров под землей». Задание редакции было короткое:

— Реферировать все!

— А если выступит Каганович?

— Все равно записывать!

Хорошо. Выступил Каганович. Еще до начала заседания я с Хватом договорился о том, что я записываю первую половину заседания и смываюсь, затем он даст концовку, дабы не задерживать концовку. Поэтому я добросовестно записал блестящую речь Кагановича. До сих пор помню его слова: «в нем (каждом камне) радость наша, кровь наша, любовь наша». Я много раз слышал Кагановича, но, по моему, это была его самая яркая, самая темпераментная речь. Он увлек всех, зал неистово аплодировал, и я писал сам горячий от возбуждения.