Юлиан Семенов - Экспансия – II

• Название: Экспансия – II
• Автор: Юлиан Семенов
• Жанр: Политический детектив

Роман «Экспансия-II» заслуженного деятеля искусств, лауреата Государственной премии РСФСР писателя Юлиана Семенова является продолжением романа «Экспансия-I». Оба романа объединены одним героем — советским разведчиком Максимом Максимовичем Исаевым (Штирлицем). В построенном на документальной основе произведении разоблачается реакционная деятельность ЦРУ в развивающихся странах в послевоенный период.

---

— Да я и не устраивал ее вовсе, веснушка!

— Нет, устроил… Ты очень легко обживаешься на новом месте, ты и в Нью-Йорке освоился в нашем номере, словно прожил там целый год. Это завидное качество — уметь легко и без комплексов обживаться на новом месте… А ты хочешь навестить своих родственников?

— У меня двоюродный брат и какая-то там тетя… Я не верю в эти самые родственные связи, если про них вспоминаешь только перед рождеством, когда надо рассылать поздравительные открытки… Я никогда не был избалован родственными связями, знаешь ли… Мама меня не очень-то и хотела, она жила другим, — он как-то странно поморщился, словно гримаса пробежала по лицу. — Отец погиб в автомобильной катастрофе, а я с восемнадцати лет, когда поступил в университет, — один. Хотя нет, неверно, у меня всегда было много друзей, с тех пор я и уверовал, что родственные связи порой бывают формальной обязанностью, а дружество — настоящим братством. Кстати, мы с тобой летим к брату, Грегори — брат мне, настоящий брат по духу… Ты себе не представляешь, какой прекрасный он парень…

— Я ни разу не слышала от тебя плохого слова про людей, с которыми ты знаком… Они у тебя все «прекрасные» и «замечательные», «умницы» и «храбрецы».

— Если человек твой друг, он обязательно самый прекрасный, храбрый, умный и честный.

— Тебе никогда не приходилось разочаровываться?

— Это слово неприложимо к понятию «друг», конопушка. Это значит, что некто играл, чтобы понравиться мне, войти в доверие, приблизиться… Такой человек не был другом… Чего ж тогда расстраиваться? Потеря только тогда похожа на кровоточащую рану, когда есть что терять.

— Ты позволишь мне выпить?

— Что это ты вдруг?

— Не знаю. Можно попросить у стюарда? Очень хочется выпить.

— Конечно, человечек, — ответил Роумэн и подумал, что она, видимо, взяла на себя его слова об игре того человека, который хотел войти в доверие. «Ужасно! Она именно так и подумала, женщина всегда воспринимает слово через себя. А как ей сказать, что я совершенно другое имел в виду, что я чувствую ее частью самого себя, что я верю ей беспредельно? А если я ошибаюсь в этой вере, то надо вставлять ствол ружья в рот и нажимать пальцем правой ноги на спусковой крючок, — незачем тогда жить на земле, если здесь возможно и такое… Но если я ей ничего не скажу, тогда она будет нести в себе эту боль, я должен, я обязан сказать ей…»

— Послушай, человечек, — Роумэн взял ее прекрасное лицо в свои ладони. — Я понял, отчего ты захотела сейчас выпить… И мне стало обидно за то, что ты посмела так подумать… Только не перебивай меня… И еще… Если мне придется выбирать слова, когда я говорю с самым дорогим мне человеком на земле, тогда… Понимаешь? Это очень трудно — подводить под чем-то черту, но если мы уговорились, что мы подвели черту под чем-то, то давай этот уговор выполнять. Ладно?

Криста кивнула, легко прикоснулась губами к его руке и, откашлявшись, сказала:

— Спасибо.

— За правду не благодарят.

— А я не тебя благодарю, а бога.

— Это — можешь, — согласился он. — И еще: мы, американцы, очень вольны в словах, это шокирует европейцев… Поэтому, пожалуйста, научись принимать нас такими, какие мы есть, иначе тебе здесь будет довольно трудно… Наши отцы-основатели были прожженные прагматики, они точно рассчитали, что слово произнесенное не таит в себе угрозы строю. Опасны слова непроизнесенные. У нас говорят все, что хотят, но при этом делают так, как решат дедушки с Уолл-стрита — весьма компетентные деды, знают, как держать общество в состоянии полнейшей свободы слова и при этом абсолютнейшего подчинения своему делу. Потому-то, когда и если тебе что-то покажется, не уходи в себя, не терзайся сомнениями, не проси виски, а задавай вопросы: не бойся, задавай любые, у нас не обижаются на вопрос, потому что имеют право на ответ — пусть такой же резкий или даже неприятный. Более всего в спорте мне нравятся ничьи: два-два; в жизни — тоже, потому что чей-то выигрыш обязательно соседствует с проигрышем, а это — нарушение баланса, поняла?

— Господи, за что же мне такое счастье привалило? — Криста снова прикоснулась губами к его руке. — Ты все знаешь, хотя и не магистр, ну, объясни же: почему — мне и за что — ты? Можешь?

— Могу.

— Ну?

— Всякий человек, перестрадавший столько, сколько хватит на жизнь многих людей, обязательно получает компенсацию. Это тоже закон ничьих. Если бы ты не встретила меня, сделалась бы великим ученым, по-настоящему великим, как Альберт Эйнштейн. Или Бор. Или Кюри. А может быть, стала бы сочинять сказки. Вроде твоего папы, когда он по-своему пересказывал тебе Андерсена. Я верю в это… Через себя верю. Мне ведь тоже досталось в жизни… И вдруг на голову свалился прекрасный агент гестапо, которого я полюбил. А этот гестаповский агент понял» что я ему тоже послан богом. Вот и произошло чудо. К тому же у нас с тобой абсолютная совпадаемость, это тоже чертовски важно. Можно любить женщину, восторгаться ею, но — днем. Это — трагедия. Можно, наоборот, ждать, когда наступит ночь, близость, а утром не знаешь, как бы поскорее слинять, такая рядом с тобой лежит дура. Или истеричка. Или стерва, которая только и думает, как вытрясти из тебя побольше баков. Тоже трагедия. А вот если засыпая после того, как был с тобой, любил тебя, хотел тебя, мечтаешь поскорее проснуться, чтобы снова видеть твое лицо» слышать твой голос, смеяться твоим шуткам и задумываться над твоими словами — так много в них сокрыто мысли, тогда получается то, что в мире редкостно. Кое-кто называет это счастливым браком.

— Ты читаешь мои мысли?

— Большинство.

— Все. Ты говорил то… Нет, не так… Ты повторял то, что я говорила про себя… Только я не решалась назвать себя агентом гестапо…

— Плохо, когда оставляешь в себе тайну. Она ест тебя, как соль металл. Боишься, что кто-то ненароком прикоснется к ней, закрываешься, как улитка, и живешь в постоянном страхе. Зачем? Черта подведена, никаких тайн. Кстати, на твоем месте я написал бы книгу «Я была агентом Гитлера».

— Ты сошел с ума?

— Почему? Это сенсация, заработаешь уйму денег, Грегори поможет продать сюжет в Голливуде, арендуем сейф в швейцарском банке, будем получать десять процентов годовых — чудо что за жизнь!

— Это ты так шутишь?

— Да почему?! Мы очень серьезно относимся к возможности заработать деньги, человечек!

— Вот сейчас ты сказал неправду. Пол.

— Да правду же, правду! У нас свой строй мыслей, нам сто шестьдесят лет, мы молодые, у нас нет истории, как у вас, мы поэтому не боимся отсекать прошлое: было — и нет! Мы не замучены вашими условностями, к былому относимся как к отрезанному куску хлеба: не как к части целого, насильственно от него отторгнутого ножом, а будто к ломтю, который надлежит полить кукурузным маслом, положить сверху кусок сыра, сунуть в электроплиту, слегка обжарить и с аппетитом съесть.

— И твое сердце не сжимается, когда ты вспоминаешь, с чем я пришла в твой дом?

— А твое сердце не разрывается от того, что я, поняв, что ты пришла в мой дом совсем не случайно, играл любовь, отправляя тебя в Севилью? Я перестал играть, когда Гаузнер открыл мне правду. Тогда я снова позволил себе понять, что люблю тебя. Мы квиты, человечек. Я играл в такой же мере, как и ты… Скажи, когда ты полюбила меня?

— Когда нашла котенка.

— Какого котенка? — удивился Роумэн.

— Рыжего. Я нашла его в Севилье. Он очень мяукал в подъезде. Когда я стала кормить его с рук, я поняла, что люблю тебя. А сначала я тебя ненавидела.

— Да?! Почему?

— Потому что мне сказали, что ты держишь в своих руках все нити, потому что немцы перешли в твое подчинение, тебе известно, кто погубил моего папу, ты поддерживаешь этого человека и лишь в твоей воле открыть мне это имя… Или нет… Я мучительно боялась признаться себе в том, как ты мне мил… Ну, спрашивай… Ты же хочешь спросить…

— Да.

— Ты хочешь спросить: ложась с тобой в постель, чувствовала ли я тебя, желала ли? Да?

— Да.

— Ну, тогда я отвечу… Я потому и напилась в тот день, что ничего не хотела… Я никогда, никогда, никогда, никогда не хотела этого… Ни с кем… Знаешь, почему женщины несчастнее мужчин?

— Не знаю.

— Потому что вы не можете спать с той, которую не хотите… У вас это просто не получится. А женщине приходится… Вот я тебе все и сказала — как наизнанку вывернулась. И сажусь писать книгу про агента Гитлера. Только писать я буду на своем языке, а ты сделаешь авторизованный перевод, ладно?

— Авторизованный? Это как? Больше заплатишь?

— Да, в триста сорок два раза.

— Хорошо, — он поцеловал ее в нос. — В Голливуде сразу же заключим договор. Только, пожалуйста, любимый мой человечек, нежность моя и чистота, никогда не таи в себе вопросы. Я тебя очень чувствую, я чувствую тебя постоянно, я, как радио, настроен на тебя, поэтому воспринимаю твои перепады словно свою боль и начинаю копаться в себе, и замыкаюсь, и свет мне делается не мил… Понимаешь? Запомни раз и навсегда: американцы не боятся вопросов — самых прямых и нелицеприятных. Но мы бесимся, чувствуя, что нас хотят спросить, но отчего-то не спрашивают. Тут мы начинаем терять веру, понимаешь?