Шамиль Ракипов - Откуда ты, Жан?

• Название: Откуда ты, Жан?
• Автор: Шамиль Ракипов
• Издательство: Татарское книжное издательство
• Жанр: Прочая детская литература
• Год: 1974

Татарский писатель Шамиль Ракипов, автор нескольких повестей, пьес, многочисленных очерков и новелл, известен всесоюзному читателю по двум повестям, переведённым на русский язык, — «О чём говорят цветы?» (1971 г.) и «Прекрасны ли зори?..» (1973 г.).

Произведения Ш. Ракипова почти всегда документальны.

«Откуда ты, Жан?» — третья документальная повесть писателя. (Издана на татарском языке в 1969 г.) Повесть посвящена Герою Советского Союза Ивану Константиновичу Кабушкину.

Он был неуловимым партизаном, грозой для фашистских захватчиков в годы Великой Отечественной войны в Белоруссии.

В повести автор показывает детские и юношеские годы Кабушкина, его учёбу, дружбу с татарскими мальчишками, любовь к Тамаре. Читатель узнает, как Кабушкин работал в трамвайном парке, как боролся в подполье, проявляя мужество и героизм.

Образ бесстрашного подпольщика привлекает стойкостью характера, острым чувством непримиримости к врагам.

---

«Вон о чём беспокоятся. Видать, и сами уже начали сомневаться, что победят Россию! — подумал Кабушкин. — Только бы выдержать!» В юности ему ничего не стоило пройти на руках вниз головой. Но сейчас… Казалось, что глаза вот-вот лопнут, внутренности давят на горло.

Фройлих внимательно следил за Жаном, как бы тот не потерял сознания. Желая придать избитому, в кровоподтёках и синяках, обессиленному телу какую-то энергию и помучить пытками подпольщика, он поднёс к губам его воду.

— Пей! Раз не понравилось тебе человеческое отношение, пусть будет по-животному.

Кабушкин схватил рукой стакан и бросил его в лицо Фройлиху.

— Ах, сволочь! Значит, есть ещё сила. Тогда повиси немного, успокойся. Когда же сила кончится, позовёшь. — Фройлих вышел из кабинета, хлопнув дверью.

Ноги Жана горели, будто их резали пилой. Ремённая петля вонзилась в икры. Посиневшие вены стали толстыми, как верёвки. Чтобы ослабить хоть немного эти нестерпимые, достающие до сердца жгучие боли, Жан раскачался и, пододвинув ближе стул, упёрся в него руками. Нет, сколько бы его ни пытали, товарищей не выдаст он и Фройлиха не позовёт. А нельзя ли ноги вытянуть из петли? О, если бы освободиться. Кабинет заперт, охранники за дверью. Надо приподняться, упираясь руками в спинку стула — петля на икрах ослабнет… Ещё, ещё немного… Теперь шевельнуть ногами, чтобы сбросить верёвку… Гоп… Жан упал на пол. Скорей, скорей!.. Он тяжело поднялся и, переступая ногами, как на иголках, пошёл было к большому окну — раскрыть его, но тут увидел на столе графин с водой. Сначала досыта напиться! Вот она, вода! Будь что будет…

Жан взял в руки прозрачный графин… То ли он при этом задел что-нибудь скрытое на столе, то ли поднос графина был соединён с проводами — в коридоре вдруг завыла сирена, послышались голоса, беготня… Захлёбываясь, Жан пил из горлышка. Вода лилась ему на лицо и шею. Но досыта напиться не удалось — в комнату ворвались гитлеровцы, сбили его с ног и начали топтать ногами. Он потерял сознание…

Мама, где же ты? Милая мама! Почему не подашь больному сыну холодной воды? Вон из того ведра, что висит на крюке, у двери. Только зачерпни большой кружкой. Нет, не полезет он в эту церковь. Глафира ударила палкой так, что голова болит. И жарко. Хочется пить… Дай уж воды, пожалуйста, хотя бы один глоток. Но матери не видно. Может, пошла к Харису. Наверно, принесёт холодный катык[11] и сделает айран.[12] А почему его подушка такая твёрдая? Эх, Тамара, Тамара, дай помягче…

Кабушкин с трудом открыл опухшие глаза. Нет ни матери, ни ведра с водой, ни Тамары. Лежит он вниз лицом на цементном полу в своей камере. Приподнявшись, он полез в угол. Если там, в углублении, скопилось немного воды, значит, Фрида уже вымыла пол. Сколько же пролежал он в бреду? Сутки? Двое суток? В углублении вода была. Иван припал к ней высохшими, потрескавшимися губами…

Шершавый цемент. И глоток прохладной воды… Где, когда Жану приходилось досыта насладиться этой живительной влагой? Тогда тоже было жарко, как сегодня. Но только грело солнце!.. И было это в Казани. Когда он работал в трампарке… Отзывчивый дядя Сафиулла, справедливая Гульсум и его бессменный кондуктор Светлана… Где они теперь? Наверное, тоже воюют с немцами. Конечно, каждый по-своему… В то лето он остановился на Кольце у колонки. Жарко палило солнце, и он пил чистую, прохладную воду. Это в тот день он купил у хозяйки жирного селезня, в желудке которого оказалась золотая монета…

Посередине камеры, окутанная розовым туманом, появилась Тамара. Он протянул к ней руки, зашептал:

— Тамара, не уходи. Не оставляй меня здесь одного! Прошу тебя, милая… И дай пить, пожалуйста. Только глоток… Один глоток!.. Видишь, я уже мёртвый. Как мой отец… Он пил тогда отравленную немцами воду, чтобы чистая вода досталась его сыновьям… Теперь эта вода в руках врага. И от меня требуют, чтобы я предал своих. Не бывать этому! Мы победим, обязательно разобьём этих гадов! Вот увидишь! Но узнаешь ли ты когда-нибудь, как погиб твой Жан? Настоящую мою фамилию ведь никто не знает…

На улице теперь, наверное, текут ручьи, на речке трогается лёд… Постой, кажется, кто-то поёт за дверью. В подвале гестапо, среди пыток, мучений, страданий — и вдруг эта песня. Должно быть, опять мерещится… Нет, слышен голос девушки Фриды! Может, поёт, когда моет полы? Он прислушался. Но песня в это время кончилась. Тихо и печально стало, как в могиле. Вдруг в узенькую щель двери осторожно просунулось что-то белое. Записка… Жан с дрожью взял бумажку и торопливо прочитал её. Несколько слов… Если можно верить, письмо написано друзьями. С воли. Они дают понять, что Фрида свой человек. Спрашивают, в чём нуждается. В уголок бумажки воткнули, как булавку, графитовый сердечник, чтобы написал ответ. Не провокация ли это Фройлиха? И всё же надо рискнуть. Была не была. Только ни одного слова, которое могло бы повредить друзьям на воле!

Кабушкин попросил у девушки, чтобы она проливала побольше воды, поменьше протирала пол тряпкой. Затем, если можно, достать ему тонкий резиновый шланг и бросить в камеру, а когда будет мыть коридор, ставить ведро с водой у самой двери.

На другой день Кабушкин получил этот шланг и сосал воду из ведра досыта. На третье утро нашёл он под соломенной подушкой письмо, шоколад и кусок хлеба.

Письмо и на этот раз было написано друзьями. Они предупреждали, что подпольщики готовят его побег. Если не удастся, Лена попытается подкупить Фройлиха. «Маленького Толика, сообщалось в письме, — взяли в руки. — А большого переправили»…

Кабушкин, положив бумагу на порог, начал писать ответ при свете, проникающем из коридора в дверную щель.

«Дорогие мои!

Пока я жив-здоров. Когда будете писать, не ставьте своих имён. Помните, никакая дипломатия и никакие деньги меня спасти не могут.

Узнайте у Л. и Н., не выведали они чего-нибудь? Передайте: пусть лучше дома сидят… Не то их выследят пастухи, а это принесёт мне дополнительные мучения. Хорошо, если бы вы пошевеливались быстрее. Найдите мне такой вот знак… — нарисовал он ключ и указал его размеры. Затем добавил: — Бежавший из отряда в Заславском дезертир Войсковский продаёт здесь наших».

Кабушкин оживал. Но гестаповцы не замечали этого. Снова его вызывали на допрос и пытали до потери сознания. Каждое утро. А еду и питьё не давали по-прежнему.

В один из дней устроили очную ставку с Толиком Левковым. Кабушкин, разумеется, «не узнал» его. И за это был избит жестоко. То же самое случилось при очной ставке с братьями Евдокимовыми.

Затем на какое-то время гестаповцы прекратили пытки. Наряду с другими узниками стал он получать еду и воду, выходить по утрам на прогулку. Что бы это значило? То ли надоело Фройлиху пытать его напрасно: всё равно, мол, толку не добьёшься, то ли что-нибудь придумал новое… Не теряя времени, Жан готовился к побегу. Друзья передали ему всё, что просил он. И всё до поры до времени хранилось у Фриды. Выбрав удобный момент, когда надзиратель уйдёт по ложному вызову к Фройлиху, отопрёт она камеру своим ключом, проведёт Кабушкина в кладовую. Об этом он писал ей несколько раз, но то ли у девушки не хватало смелости, то ли не выходило удобного случая, побег откладывался. Пока не сменили надзирателя.

Кабушкина перевели в другую камеру. Снова каждый день избивали его до потери сознания. Затруднялся не только побег, но нельзя было передать хотя бы коротенькую записку. Всё же связь не прервалась. В один из дней, когда наши самолёты начали бомбить военные объекты врага, под сильной охраной согнали узников гестапо в одну большую комнату. При каждом разрыве бомбы вздрагивала земля. Гестаповцы метались в поисках безопасного места. Фрида воспользовалась этой суматохой, передала письмо.

Кабушкин тут же написал ответ.

«Мои любимые! Вот, наконец, и моей кельи достиг луч света. Я рад, что вы живы-здоровы. Да, положение моё ухудшилось. Где уж тут быть хорошему настроению, когда в один день попали все мои… Пусть она передаст им (имеются в виду командир и комиссар отряда. — Ш. Р.) — умру, а подлецом не буду. Ну, в отношении меня полное затишье. Я полагаю так, что нового они не добились, все пытки не увенчались успехом, и решили, видимо, просто 1 Мая вывесить меня, как «подарок» для народа. Ну, пойми, как иначе? Ведь ни одного человека они не получили, а против меня материал с 41 года и довольно-таки солидный. А как мне поступить? Ведь я решил твёрдо: всю свою жизнь посвятить борьбе с врагами всего прогрессивного человечества, за народ, за Родину! И вдруг, когда приходится, отдавать жизнь, стать подлецом? Ты говоришь, ещё мало поработали и жизнь надо беречь. Ну, а если нет выхода, и чтобы имя моё не было опозорено будущими счастливцами! Вот и нужно так вопрос ставить — умереть, так с музыкой!.. Всё делаю и сделаю, чтобы никто не пострадал…»

На следующий день рано утром Фрида передала Жану свою записку и письмо подпольщиков. Но получить ответа не успела. Вооружённые до зубов конвоиры куда-то увели Жана. Был он без пальто, с обнажённой головой.