Владимир Орлов - Шеврикука, или Любовь к привидению

• Название: Шеврикука, или Любовь к привидению
• Автор: Владимир Орлов
• Жанр: Социально-психологическая фантастика
• Год: 2004
• ISBN: 5-17-026590-5, 5-271-10409-5

«Шеврикука, или Любовь к привидению». Знаковое произведение в творчестве классика современной литературы Владимира Орлова. Роман, полный тайн и загадок. Блестящее сочетание мистики и социальной сатиры. История домовых и привидений – возможность по-новому взглянуть на современные реалии. Напомнить о значимости выбора в нашем непредсказуемом мире, где каждый шаг человека влияет на его дальнейшую судьбу.

---

При гвалте публики, возможно уже жаждавшей крови, исчез свет. И сейчас же под сводами вызвездилась Гликерия. Сияние длилось недолго и превратилось в ровное свечение.

Гликерия никуда не спешила, никого внизу не искала. Просто шествовала под сводами. Что было опорой для ее ног – не имело значения. И не выглядела Гликерия пленницей луны. Глаза ее были открыты и разумны. Но никто внизу ее не занимал. Хотя как знать. Верхняя, чуть пухлая губа ее была надменно приподнята, а в глазах ее Шеврикукой угадывалось лукавство, не слишком доброе. Может, и просто недоброе. По сюжету ночного появления Гликерия могла бы надеть чепец, просторный пудермантель и войлочные плоскоступые туфли. Могла бы держать у сердца романтическое послание или книгу с историей Поля и Вирджинии. Но нет. Гликерия – вырядилась. Голову ее украшала диадема. Волосы были уложены на античный манер и завязаны сзади пучком. Платье, выбранное Гликерией, украсило бы ее и на балу (две тафтяные мушки, налепленные ею, не противоречили этому предположению), уместным оно было бы и в случае приема у себя милых друзей с домашней музыкой и сочинением стихов в альбом. Платье, льющееся долго, до каблуков, было светло-кремовое, из туаля, с рукавами-буфами до локтя, высокой талией и, естественно, откровенным верхом. В руке Гликерия держала перламутровый веер, ей ли не знать, что ночное собрание на Покровке могло пройти в духоте. Рослая, тонкая в кости, Гликерия никак не производила впечатление чахлого, болезненного создания. И она была в соку. И не походила ни на страдалицу, ни на жертву. Проницательные скорее могли учуять в ней силу, и опасную. И было очевидно, что она первым двум привидениям не ровня. Отлична от них и осанкой, и породой, и нитью судьбы.

«И я ей не ровня, – подумал Шеврикука. – И нити наших судеб из разной пряжи…»

Вновь были высвечены боевые особы, чей вид в пылу сражения еще не утерял привлекательности, головы их были прижаты друг к другу лбами, руки хватали за уязвимые места, ноги пытались производить подсечки и удары по корпусу (туфли Александрин сбросила), дамы ревели, рычали, возбуждали себя криками устрашения. Щелкнул веер над ними, и они застыли. Потом Гликерия легонько стукнула сложенным веером по ладони, будто обращая на что-то внимание. Лучи ее диадемы рассекли черные углы и тайны нижних палат Тутомлиных. Гликерия повернула руку, перстень на ее пальцах блеснул золотом. Золотой удар чуть не сжег паутину, державшую Шеврикуку. Невзора-Дуняша и Совокупеева глядели на Гликерию. Совокупеева с интересом, но и насупясь, Дуняша с обожанием, с гордостью верной сподвижницы, пусть для кого-то – и прислуги. Она будто забылась, пальцы расслабила, отпустив волосы Совокупеевой, открытую ладонь подняла к небесам, к Гликерии, призывая самозванку к благородным действиям: мол, опомнись и рассуди, кого отважилась заменить. Жест Дуняши был истолкован превратно. Или никак не истолкован. Совокупеева захватила расслабленную Дуняшину руку, рванула ее на себя и швырнула Дуняшу через бедро, заставив сведущего в приемах японца оценить бросок одобрительным криком.

Сразу же началось невесть что. Свалка, потасовка, катавасия, хождения по головам, битье предметов, физиономий и стен. Шеврикука, изначально положивший себе ни во что не вмешиваться, был вынужден все же участвовать в мелких событиях, хотя бы из побуждений уберечься и по возможности себя не обнаружить. То, что происходило в нижних палатах, а потом и во всем доме, дворе и на улице, не всегда оказывалось доступным любознанию Шеврикуки. Случались и скачки в восприятии им ночной действительности, ее перепадов и беспричинной неосторожности. Но кое-что он видел. О прочем узнал.

Понятно, что вероломный бросок через бедро Дуняшу мог лишь раззадорить. Она вскочила, оттолкнула Совокупееву, заграбастала японца и им, как бревном, стала шевелить публику. Японец ей сейчас же надоел и был отпущен на пол. Но уже дрались сторонники привидения Александрин со сторонниками Невзоры-Дуняши. И все остальные дрались неизвестно из-за чего и неизвестно с кем. Толкались, бились, стервенели, крушили, рвали материю, кричали, ругались, над всем, на стенах, вновь плясали цветные пятна. Ухали петарды, полз дым, щипало глаза. По лестнице в нижние палаты ворвалось новое воинство, возбужденно-радостное, будто пробилось не в подземелье, а одолело стены Измаила и получило город на три дня. Выкрикивались при этом и отчаянно-обличительные слова. То были жильцы коммунальных квартир дома на Покровке. Видно было, что их подняли из постелей, но трое предводителей были вполне одеты. Среди них, к удивлению Шеврикуки, оказался Сергей Андреевич Подмолотов, Крейсер Грозный. Он размахивал Андреевским флагом и кричал:

– Но народ не унывает!

Его боевые сподвижники провозглашали требования: «Верните привидение! Долой лжехозяев! Отдавайте привидение народу, паскуды!» Но в последних словах явно слышались ноты неверия в свои свободы и муниципальную справедливость. Сергей Андреевич, Крейсер Грозный, выяснилось позже, посещал на Покровке приятелей, флотских, с ними он вспоминал императора Хайле Селассию, поход под Африкой в Парагвай и преждевременную смерть капитана Флинта на Сандвичевых островах. Закусывали. Сели в девять вечера. Растворяли братские чувства. Начали с «Варяга». Исполнили «В тумане скрылась милая Одесса» и только затянули «Последний матрос Севастополь покинул», как снизу стали мешать вокальному искусству. Надо было разобраться с безобразием. И оказалось, что безобразие до того глубоко и обширно, что требовалось поднимать жильцов с коек и свистать всех вниз. Все уже отняли у жильцов, и ум, и честь, и совесть, и хлеб, и кефир, отнимали квартиры, а теперь взялись за привидение. Жильцы спросонья поняли, что привидение, пусть являвшееся к ним и не всегда внятно, – их, и ничье более, бедная девушка, изведенная извергами, но и ожившая, ими, жильцами, вскормленная, взлелеянная, воспитанница, почти родное дитя. Теперь ее хотели погубить вновь. И не только погубить, но и заработать на погублении чужого имущества. А если иметь в виду приглашенных иностранцев, то и нанести культурный ущерб Отечеству. Шеврикука не исключал, что к жильцам примкнули бомжи и просто посторонние личности. Потасовка стала совсем свирепой, в ход могли пойти и ножи. А Пелагеич спал. Или хоронился в трущобах запечья. Полотнище флага Крейсера Грозного сорвали, похоже, и растерзали, но ничто не могло остановить отважного останкинского морехода, голос его гремел громкопобедно. Крейсер Грозный размахивал древком флага, толстым, как дубина, и рвался освобождать привидение. С криком «Народ не унывает!» он сокрушил оказавшегося на его пути японца, на всякий случай прокатил его по полу, огрел следующего. Следующим был Дударев.

– Ба! Дударев! И ты здесь! – обрадовался Крейсер Грозный. – Где привидение?

– Вон привидение… – вяло сказал Дударев, обессилевший и измятый.

– Это Совокупеева! – захохотал Крейсер Грозный.

– Это привидение, – пробормотал Дударев и упал. Последние его слова прозвучали завещанием: – Наше при… Защити его.

Наводить справки, какое привидение имели в виду коммунальные жильцы, Крейсеру Грозному было не у кого, боевые сподвижники его, наверное, одолевали противника на флангах, Крейсер Грозный с ревом, нос трубой, двинул вперед. Наткнулся на Совокупееву и чуть не разбился об утес ее плеча.

– Совокупеева! Ты чего голая? Ты привидение, что ли? Вся в синяках. Это тебя, что ли, хотят угнать в рабство?

– Тише… тише… – зашептала Совокупеева. – Какое рабство! Не гогочи! Да, привидение. Из-за этой растеряхи Леночки Клементьевой. Да… Вон те, две, нам вредят… Самозванки!

– Ладно! – вскрикнул Крейсер Грозный и взмахнул древком. – Вот те две? Да это разве привидения? Это же бабы!

При этих его словах началось новое нашествие в нижние палаты Тутомлиных. Разобрав, расколошматив, разбросав доски, оставленные реставраторами в дверных и оконных проемах охраняемого государством памятника, в подвалы ринулись городские жители. По большей части – зеваки. После салюта с шутихами они окружили дом и, рты раскрыв, будто фанатики шахмат следующего хода Каспарова, ожидали сообщений о ночной прогулке изведенной покровской девы. С ними доверительно беседовали стражи порядка. Но не все там были бескорыстные зеваки, не все. Стоял и жужжал, выражая недовольство устроителями, уже упомянутый мужчина-бузотер с кофром. Вернулись, выгрузив добычу, и многие другие дневные гости дома. Вдруг и вечером что-нибудь отсыплется. Проходил мимо и остановился молодой человек с рюкзаком и альпенштоком. И надо сказать, стоять было интересно. Сообщения о ходе прогулки привидения поступали постоянно и самые невероятные, от них дух захватывало, а рты открывались все шире и шире. «Это та, которая, помните, стреляла в великого князя…» – «Нет. Та из Лялина переулка. Это которая разбилась на стратостате Осоавиахима…» Потом разнеслось: «Их три! Раздают иностранцам! Делят!» А уж когда очевидным стало, что привидения могут поделить окончательно и ничего не достанется, увлекая за собой милиционеров, ринулись в оконные и дверные проемы, потому как иначе жить дальше было нельзя.