Елена Толстая - Фартовый человек

• Название: Фартовый человек
• Автор: Елена Толстая
• Издательство: Амфора
• Жанр: Исторический детектив
• Год: 2009
• ISBN: 978-5-367-00949-1

Увлекательный роман Елены Толстой посвящен легендарному питерскому налетчику Леньке Пантелееву. Случайные встречи и мистические предсказания, пресловутая Лиговка и дворы-лабиринты, благородные разбойники и проницательные сыщики ждут вас на страницах первой книги романа – «Фартовый человек».

---

Бореев отошел и взглядом художника оглядел «живую картину».

– Так вроде бы хорошо, – сказал он наконец.

После репетиции Татьяна Германовна водрузила посреди залы самовар. Бореев никогда не оставался на чаепитие – небожители не снисходят до того, чтобы вкушать пищу на глазах у простых смертных. С Бореевым обычно покидали клуб и двое-трое фаворитов. Прочие, подкрепившись чаем, учились у Татьяны Германовны фальшивому смеху, фальшивому плачу, а под самый конец – танцам. Татьяна Германовна с одинаковой легкостью танцевала и за кавалера, и за даму.

Плакать понарошку у Ольги не выходило, смеяться она кое-как научилась, зато танцевать у нее получалось замечательно. «Чем больше расстояние между кавалером и дамой, – сказала как-то раз Татьяна Германовна, – тем сильнее между ними притяжение. Помните об этом, когда хотите выразить сильную страсть или просто желаете привлечь внимание партнера, и никогда не прижимайтесь».

Эти субботние вечера после репетиций в студии Ольга любила больше всего. Она возвращалась домой уже за полночь, опираясь на Алешину руку. Обычно Ольга болтала, пересказывая разные эпизоды из фабричной жизни или обсуждая с Алешей совершенно неинтересную тому личную жизнь Маруси Гринберг. Когда Ольга заговаривала о Марусе, Алеша просто переставал вникать в смысл слов и слушал только Ольгин голос. Он наслаждался этим голосом, его интонациями, неожиданными смешками или внезапной певучей печалью.

Ему нравилось Ольгино произношение – немного странное. Например, Алеша заметил, что одни слова Ольга произносит с южным «г», на выдохе: например, «подруга», «иногда», – а другие с твердым, звонким северным «г», например, «деньги» или «Ольга»…

Над последним обстоятельством Алексей, человек вдумчивый, размышлял некоторое время и в конце концов пришел к выводу, что слова, знакомые с детства, Оля выговаривает так, как это принято у нее на родине, а новые – так, как это делают в Петрограде.

Оставался, впрочем, последний вопрос: почему в категорию «новых слов» попало собственное Ольгино имя…

– …Я говорю, что Маруся совсем не гордая, – перебил Алешины размышления Ольгин голос. Алеша решил, что пора ему вставить какое-нибудь замечание, и начал слушать более внимательно. – Нельзя так страдать по мужчине. Он ведь женат. Он бросит Марусю. Уже почти бросил. Я боюсь, случится что-нибудь ужасное.

– Что может случиться такого ужасного? – удивился Алеша.

– Например, она может убить жену…

– Зачем ей убивать жену? – не понял Алеша.

– Чтобы самой выйти замуж.

– Это редко бывает, – сказал Алеша.

Ольга вздохнула и покрепче к нему прижалась.

– Убийства из-за ревности случаются очень часто. Когда идешь на такое, не думаешь о последствиях. Кажется, что между тобой и твоим счастьем стоит только один человек…

– И этот человек – ты сам, – заключил Алеша.

Ему хотелось спросить Ольгу – как она сама относится к любви. Считает ли, например, ревность буржуазным пережитком. Но Ольга ловко увиливала от разговоров о себе. Так диктовало и требование «гордого» поведения – барышня непременно должна быть загадочной.

Быть загадочной без перестука каблучков, по мнению Ольги, было невозможно, поэтому она до поры темнила и скромничала, но стоило ей обзавестись новыми ботиками – ах, пропал бедный Алеша, пропал совершенно…

Лиговка была нехорошим местом, и Алексей всегда Олю провожал до самых дверей общежития.

– Да я ведь живу здесь, на Лиговке, я тут своя, – смеялась Ольга и льнула к нему. – Меня здесь никто не тронет.

Алеша не любил обсуждать эту тему. Иногда он замечал на улице темные тени. У Алеши оставалось оружие еще с войны, но ему не хотелось ни в кого стрелять. Он не знал, как к этому отнесется Оля.

– Бореев прав, – сказал Алеша, когда они благополучно добрались до освещенной части проспекта. – Искусство, а особенно театральное или кино, ни в какой мере не должно отражать ту действительность, в которой мы живем каждый день.

Ольга удивленно посмотрела на него. Она размышляла сейчас сразу о двух вещах: во-первых, о неудачном романе Маруси (отличный урок для самой Ольги!) и, во-вторых, о блузке с десятью обтянутыми шелком пуговками на спине, которую недавно видела на главном бухгалтере фабрики, элегантной женщине в мужском пенсне с темным шнурком. Алешина фраза застала Ольгу врасплох.

– Представь себе только, Оля, – продолжал Алеша, – если бы мы ставили пьесу про жизнь Маруси Гринберг!

– Чем тебе не нравится Маруся? – удивилась Ольга.

– Сама Маруся – ничем не не нравится, – ответил Алеша. Не кривя душой, он не мог бы сказать, что Маруся ему нравится. – Но ее характер и вся ее история…

Ольга напряглась:

– Что?

– Ничего. – Алеша отдавал себе полный отчет в том, что задевает Ольгу неприязненным отзывом о ее подруге. Но ему казалось – еще пара фраз, и Оля его поймет и потому не рассердится. – Я хочу сказать, что сама Маруся, конечно, неплохой человек и не заслуживает таких страданий. Все близкие за нее, конечно, переживают… Но если все это рассказывать посторонним людям, то будет скучно.

– Скучно? – переспросила Ольга. – И что, тебе скучно?

– Мне – нет, но это потому, что ты рассказываешь… Я вообще говорил о пьесе. Если попробовать сделать из Марусиной жизни пьесу…

Ольга выдернула у него свою руку. Алеша испугался возможной ссоры, но Ольга сделала это лишь для того, чтобы протанцевать перед ним по улице и потом, весело дыша полной грудью, опять просунуть ладошку под его локоть.

– Думаешь, Бореев и вправду выгонит нас из студии, если узнает про танцы?

Алеша ласково вздохнул.

– Нет, Оля, я уверен, что Бореев знает.

– Откуда? – Она удивилась. – Разве проболтался кто?

– Он все знает, что происходит в его студии. Он это может чувствовать.

– Как это? – не поняла Ольга.

– Слыхала, что птица не вернется в гнездо, если яйца потрогал человек? Она чувствует, и все. И Бореев такой же. Как птица. Я все думаю, Оля, – продолжал он медленно, – как же мне повезло! Сколько всего передо мной открылось.

– А я? – спросила Ольга ревниво.

– И ты… И для тебя все открылось…

Он даже не обратил внимания на ее ревность, и она вдруг догадалась: говоря «я», он на самом деле имел в виду «мы», и это «мы» включало в себя не только Алешу и Ольгу, но и Настю, и тысячи других молодых людей, которым внезапно предоставилась неповторимая возможность уйти из колеи, натоптанной мозолистыми пятками их родителей…

– Представь себе, Оля, – задумчиво говорил Алеша, – какая это огромная жизнь, сколько в ней воздуху и простора! И эту жизнь необходимо украшать – вот для чего нужны и музыка, и театр, и кино, и даже цирк… Не старый буржуазный цирк, когда все смеются над уродами, а настоящее свободное искусство свободных людей!.. Людям необходима красота. Иногда даже больше хлеба необходима. Ты знаешь, Ольга, ведь многие так считают, будто вся красота только в том и заключается, чтобы одеться покрасивее, во что-нибудь модное, и пойти в ресторан, где еда на хрустальных тарелках. Но ведь это не истинная красота. Так, нэпмановский угар, одна только мишура. Нет, если украшать жизнь – то по-настоящему…

– Как это – по-настоящему? – тихо спросила Ольга, смутно благодарная Алеше за то, что он высказался о фальшивой красоте вещей материального мира раньше, чем Ольга успела ляпнуть что-нибудь невпопад, и как раз о хрустальных тарелках и модной одежде.

– Как, Оля? – Алеша мечтательно смотрел на фонарь и выше фонаря, на луну, куда более тусклую, чем фонарь, и вместе с тем полную подлинного, неугасимого света. – Да вот так – когда мир, как говорит Бореев, весь пропитан искусством…

Переполненный чувством, Алеша привлек Ольгу к себе и погладил ее по щеке.

В Алеше, несмотря на его сомнения – продолжать ли военную службу, – Ольга постоянно ощущала армейскую выучку, и это, безусловно, привлекало ее. Алексей любил во всем ясность. Чтобы у каждого предмета имелось собственное, определенное место. У каждой мысли, у каждого поступка. Размытость нравственных правил, характерная для революционных времен, почти не смутила его; он всегда четко знал, где правда, а где ложь.

Это было так же, как в тех книгах, которые нравились Ольге. Сочинители таких книг тоже без колебаний определяли, кто прав, а кто виноват.

– А танцы, по-твоему, как – тоже искусство? – спросила Ольга.

Это был хороший вопрос: и об искусстве, и о том, что интересовало саму Ольгу.

– Как посмотреть…

Ольга разволновалась. Ей вдруг почудилось, что от решения Алеши многое зависит. Вот сейчас скажет Алеша, что Бореев прав и что танцы – ханжеский буржуазный пережиток, а на деле ничем не отличается от пляски индюшкиного самца – «голдер-голдер-голдер», – которая одно только и означает: пришла пора потоптать самочку. И все, как только Алеша отменит танцы, не станет танцев совсем…