Марина Цветаева - Воспоминания о Марине Цветаевой

• Название: Воспоминания о Марине Цветаевой
• Автор: Марина Цветаева
• Жанр: Биографии и Мемуары

«Единственная обязанность на земле человека — прада всего существа» — этот жизненный и творческий девиз Марины Цветаевой получает убедительное подтверждение в запечатленных мемуаристами ключевых биографических эпизодах, поступках героини книги. В скрещении разнооборазных свидетельств возникает характер значительный, духовно богатый, страстный, мятущийся, вырисовывается облик одного из крупнейших русских поэтов XX века. Среди тех, чьи воспоминания составили эту книгу, — М. Волошин и К. Бальмонт, А. Эфрон и Н. Мандельштам, С. Волконский и П. Антокольский, Н. Берберова и М. Слоним, Л. Чуковская, И. Эренбург и многие другие современники М. Цветаевой.

---

Ивана Владимировича я знала с детства. Он был другом моего отца. Они вместе были старостами церкви Румянцевского музея (там был не один староста, а четыре, — собственно, совет старост). Кроме них старостами были еще Урсати (управляющий казенной палатой) и коммерсант Дунаев. Но не только церковные дела соединяли Ивана Владимировича с моим отцом, кроме этого у них было много общих интересов.

Иван Владимирович был человеком, всецело преданным своему делу. Человек он был мягкой, нежной души, иногда совершенно наивный. Я помню, как однажды он рассказывал о совете, который он дал императору Николаю Второму. Было это на одной из аудиенций, которые охотно давал ему государь, прекрасно относившийся к профессору Цветаеву. Речь зашла у них о студенческих беспорядках. Иван Владимирович поведал государю, какие милые и приветливые бывают студенты, когда осматривают музеи и картинные галереи. Иван Владимирович кончил свою речь словами: «Ваше Величество! Надо основывать больше музеев и галерей, тогда не будет студенческих беспорядков…»

Цветаевский дом был очень уютен. И только зал, приятный своей прохладой летом, был холоден зимой. Остальные комнаты теплые. Особенно теплым был верхний этаж. Туда вела деревянная лестница, заканчивавшаяся площадкой. Наверху прямо находилась большая комната (бывшая детская), налево комната с красными обоями, которую так любила Марина и где обычно, когда она была девушкой, она, говорят, принимала Макса Волошина. Левее этой комнаты были еще две просторные комнаты Андрея.

Лестница на площадке была обнесена балюстрадой, на которой мы с Андреем любили сидеть, разговаривая. Мы находились как бы над бездной. Часто Андрей играл мне там на мандолине. Играл он артистически. Это наше времяпрепровождение отразилось в одном его полушутливом стихотворении:

Был еще один дом, в котором кроме цветаевского мы иногда встречались с Мариной. Она бывала в нем редко, я часто. Это был дом Анны Александровны Адлер. Она была другом как Ивана Владимировича, так и моих родителей.

В этом доме бывали многие профессора, например — Новгородцев, Кистяковские, Шарвин, бывали В. Маклаков, Липковская, Шаляпин, Бакланов, семейство адмирала Вирэн, когда бывали в Москве, и другие. Ее близкими друзьями были С. А. и М. Н. Муромцевы, Петр Дмитриевич Боборыкин, художник Н. Д. Бартрам.

Однажды Анна Александровна спросила Марину ее мнение обо мне, не забыв указать, что меня, такую юную, уже печатает в своем журнале «Жизнь для всех» профессор В. А. Поссе. Как я потом узнала, Марина безапелляционно ответила: «Из вашего вундеркинда ничего не выйдет. Свое некоторое дарование она растеряет в светских удовольствиях». У Марины слово «светский» было тогда почти бранным. В одном из стихотворений, посвященных сестре Асе, она писала: «Ты принцесса из царства „не светского“». Я очень равнодушно отнеслась к суровому приговору Марины. Я тогда, к сожалению, совсем не ценила и не понимала ее. Я относилась к ней так же пренебрежительно, как большинство из нашего общества. И насколько я, читая на новых и на древних языках (латинском и греческом), тоже знакомых мне с детства, довольно хорошо уже знала классическую литературу, настолько была совершенной невеждой в современной мне поэзии и прозе. Довольно упомянуть, что я, кроме Бальмонта, никого не читала, даже Блока. И хуже всего — и знать не хотела. И когда Андрей начинал мне декламировать из Блока, я просто прерывала его.

Один раз, один только единственный раз Марина отнеслась ко мне ласково и улыбнулась мне. А улыбалась она прелестно. Эту ее улыбку, предназначавшуюся мне, я навсегда сохранила в памяти.

Было это так. Однажды перед свадьбой Аси я была у Цветаевых. Нижние комнаты были полны ее приданым. В зале помещались исключительно хозяйственные предметы. Мне пришла в голову сумасбродная мысль: я предложила Андрею сыграть в цыган. Мы с ним повязали на головы красные повязки, через плечо надели красные ленты. Взяв огромный таз, мы налили в него спирт и зажгли. Это должно было изображать костер. Андрей под гитару стал петь цыганские романсы. Вдруг в зал ворвалась их знаменитая экономка Александра Олимпьевна. Надо сказать, очень преданная Цветаевым. Всплеснув руками, она завопила: «Барышня, милая, Андрей Иванович! Да ведь вы дом сожжете. Анастасии Ивановны приданое погубите». «Цыгане шумною толпой по Бессарабии кочуют», — засмеялась я ей в ответ.

В это время в комнату пошли Ася и Марина. Ася недовольно взглянула на нас… А Марина, с веселыми искорками в глазах, обласкала меня несказанно милой улыбкой. Конечно, мы прекратили нашу забаву. Кстати, добавлю о свадьбе Аси. Когда все уже были в церкви и ждали жениха, он запоздал. Андрей был шафером. Потом он по секрету сказал мне, что они, шафера, застали жениха в полном парадном костюме, но… запускающим во дворе воздушного змея. Он был еще очень молод.

На торжество открытия памятника императору Александру Третьему, где должна была присутствовать вся царская семья, где перед государем Николаем Вторым должны были проходить церемониальным маршем войска, Иван Владимирович решил взять Валерию, Андрея, Марину с мужем и меня. Мы должны были смотреть на церемонию с балкона бельэтажа голофтеевского дома[8] (как раз напротив) вместе с князьями Голицыными, хорошими знакомыми Цветаева. Так как нам надо было очень рано туда отправляться, то я ночевала у Цветаевых. Валерия спала в бывшей детской, а я в комнате с красными обоями — этой комнаты, надо сказать, я очень побаивалась. За утренним кофе, который мы пили наскоро, так как нам был заказан в ресторане завтрак уже в дом Голофтеева, Иван Владимирович, видимо долго готовясь к тому, как приступить, наконец изложил нам свою просьбу. Он просил, чтобы во время торжественной церемонии мы не делали никаких критических замечаний. Эта просьба никак не могла относиться к Валерии, к Андрею и ко мне. Марина же, если не ошибаюсь, в то время была левонастроенная. В ответ было молчание, что очень озаботило старика. Но все сошло благополучно, и мы вдоволь насладились чудесным, незабываемым зрелищем…

Желая все же как-нибудь сплотить семью, Иван Владимирович устраивал иногда «семейные обеды». На них приглашались Валерия, Андрей, Марина с мужем, Ася с мужем и, уж не знаю почему, возможно для оживления, я.

Валерия с трудом вымучивала из себя несколько фраз. Иван Владимирович изо всех сил старался поддержать разговор. Марина, Ася и их мужья упорно молчали. Марина смотрела хмуро, исподлобья и невыносимо скучала. Говорили и смеялись только я и Андрей. Но и мы бывали довольны, когда, наконец, после ряда кушаний появлялся торт — специальность цветаевского дома. «Торт с решеткой», как мы его называли. Этот торт с кофе знаменовал окончание томительного обеда.

Я могу только пожалеть, что так поверхностно, так легкомысленно относилась к Марине, не сумела оценить ее и этим многого лишила себя и других. Сколько бы у меня могло быть о ней воспоминаний. А теперь на мою долю выпали только крохи их.

Максимилиан Волошин

К Вам душа так радостно влекома!
О, какая веет благодать
От страниц «Вечернего альбома»!
(Почему «альбом», а не «тетрадь»?)
Почему скрывает чепчик черный
Чистый лоб, а на глазах очки?
Я заметил только взгляд покорный
И младенческий овал щеки,
Детский рот и простоту движений,
Связанность спокойно скромных поз…
В Вашей книге столько достижений…
Кто же Вы? Простите мой вопрос
Я лежу сегодня — невралгия,
Боль как тихая виолончель…
Ваших слов касания благие
И в стихах крылатый взмах качель
Убаюкивают боль… Скитальцы,
Мы живем для трепета тоски…
(Чьи прохладно ласковые пальцы
В темноте мне трогают виски?)

Ваша книга странно взволновала —
В ней сокрытое обнажено,
В ней страна, где всех путей начало,
Но куда возврата не дано.
Помню все: рассвет, сиявший строго,
Жажду сразу всех земных дорог,
Всех путей… И было все… так много!
Как давно я перешел порог!
Кто Вам дал такую ясность красок?
Кто Вам дал такую точность слов?
Смелость все сказать от детских ласок
До весенних новолунных снов?
Ваша книга — что весть «оттуда»,
Утренняя благостная весть
Я давно уж не приемлю чуда,
Но так сладко слышать «Чудо — есть»

9 декабря 1910

Федор Степун[9] ИЗ КНИГИ «БЫВШЕЕ И НЕСБЫВШЕЕСЯ»

Вспоминая писателей, посещавших мусагетские собрания, не могу не остановиться подробнее на Марине Цветаевой, выпустившей в 1912 году при содействии Кожебаткина[10] вторую книжечку своих стихов под названием «Волшебный фонарь».