Юрий Мухин - Отцы-командиры Часть I

• Название: Отцы-командиры Часть I
• Автор: Юрий Мухин
• Издательство: Яуза; Эксмо,
• Жанр: Публицистика
• Год: 2004

Взяв за основу анализ воспоминаний о Великой Отечественной войне офицера-пехотинца А.З.Лебединцева, известный исследователь Ю.И. Мухин оценивает ответственность советских офицеров за чрезмерные потери войск Красной Армии в той войне. Ставится вопрос — так ли мы готовим офицеров нашей армии, и нужны ли нашему народу такие офицеры?

Это первая книга подобного плана - как по затронутой теме, так и по способу ее раскрытия.

---

В каждом доме в то время была своя «мельница и рушка» для помола из зерна кукурузы муки и крупы. Делалась она в сельской кузнице. Находилась втулка от колеса телеги, рубилась металлическая проволока чуть длиннее втулки, запускалась в середину, и концы проволоки загибались наружу. К стопорному выступу втулки приделывалась рукоятка для вращения втулки вокруг четырехгранного штыря, укрепленного винтом на доске. Засыпали в широкий раструб втулки зерно и вращали рукоятку. Кукуруза или другое зерно дробились штырем, измельчались, просыпались на доску и собирались в миску. Потом просеивали сквозь сито, получая первую фракцию в виде кукурузной муки для оладий или мамалыги. Отделявшаяся шелуха из оболочки зерен и сердечек всплывала при промывании, а крупные части зерна — крупа — тонули. Крупа шла на кашу, которая заменяла хлеб, которого в деревне в те годы вообще не видели, по крайней мере в наших местах, где основными культурами были картофель и кукуруза. Младшая сестра Надежда была мельником, старшая Мария все время подкладывала в печку-плиту сухие стебли сорняка-татарника, которые мгновенно прогорали как солома. Ладони их всегда были исколоты колючками от такого топлива, но с ним все же можно было приготовить еду и поддерживать тепло в нашей полуземлянке, так как сверху в ней не было даже чердака. Крыша, напомню, была двускатная из плетня и покрытая глиной с соломой с обеих сторон.  

Через час мы уже ели домашний борщ, кашу со шкварками, так как мать действительно уже забила кабанчика, и пили непременный взвар из сухофруктов. Начали подходить соседи, знавшие меня. Многие из них оплакивали своих близких, на которых уже пришли «похоронки». Это касалось прежде всего русских семей. Многие греки, не имевшие советского гражданства, отбывали свою повинность в шахтах и на других тяжелых работах. Так в те годы жило село, деревня, станицы, аулы, кишлаки и хутора. Матери в ту пору шел 43-й год, Марии 20-й, Надежде 18-й год. Только молодость, приспособляемость и выживаемость русских людей позволили им пройти через все недуги и лишения той беспощадной войны и очень тяжелого послевоенного лихолетья.

Видимо, мать переживала некоторую гордость за сына-капитана, за его два ордена и медали, зато, что судьба и всевышний хранили его на местах боев от снарядов и пуль, от бомб и гранат, от танковых гусениц и от ненастья трех пережитых зим в землянках, окопах и на бескрайних дорогах войны. Она молила Спасителя зато, что довелось встретить и обнять своего старшего, что пока ему не угрожает смерть, хотя, повторю, еще не было видно конца войны. Я сразу же уведомил родных о цели моего приезда, и меня заверили, что все село будет толочь в ступах самосад, пока не соберут мешок. Напомнил я ей и о заказе начальника. Она обещала, что окажет помощь и ему маслицем, салом и медом, так как имела два улья пчел. Дни пролетели в мгновение ока. Я передал матери свой фронтовой бушлат, он был теплым и удобным на сельхозработах. Сестрам вручил по плащ-палатке. Они решили пошить из одной из них по куртке и юбке, а вторую, офицерскую, использовать по прямому назначению. Тогда и понятия не имели о зонтах, а в дождь и ветер часто приходилось искать заблудившихся корову или телка. Братишке оставил трофейные карманные часы. В хате не имелось даже «ходиков», и часы повесили пока на стену — «для всех».

Приезд Ламко

Вернулся я в срок и даже не использовал те двое суток, которые обещал мне начальник в случае перебоев движения на дороге. Разделил по литровой банке всем курящим  и, конечно, не стал брать никакой платы, о чем меня просили мать и односельчане. Греки умели выращивать хороший табак, и всем понравился наш самосад. Начальник был в неожиданном смятении от такого гостинца и просил в письме поблагодарить мать от его имени. Ему действительно трудно жилось. Через пару месяцев я убедился в этом на своей шкуре, попав в двухмесячный резерв ГУКа НКО.

Учеба наша подходила к концу без особых происшествий. Каждую субботу, после обеда, было общее построение всех восьми курсов, на каждом из которых было до двухсот человек, выводился оркестр. Заместитель начальника курсов генерал-майор Недвигин зачитывал приказы в основном по поводу разжалования офицеров за дисциплинарные нарушения ива воровство. Комендант тут же срезал офицерские погоны и вручал солдатские с одновременной отправкой в штрафной батальон или роту. Потом приступали ко второй процедуре — пению под оркестр нового Гимна Советского Союза: «Союз нерушимый республик свободных навеки сплотила великая Русь...» После гимна пели песню «Вставай, страна огромная, вставай на смертный бой, с фашистской силой темною, с проклятою ордой...».

Как правило, в субботу выдавались офицерам увольнительные записки, по которым офицеры, как рядовые солдаты, могли выходить через проходную в город и по ним возвращаться обратно на территорию военного городка, так как обычных пропусков для слушателей не имелось, как и удостоверений личности тоже. Офицер, имевший увольнительную, мог провести время у знакомых или близких с вечера субботы до начала занятий в понедельник, но таких было немного, так как котловое довольствие он не мог захватить с собой, а другого способа компенсации просто не существовало. Так что большинство слушателей оставались в расположении курсов на казарменном положении и иногда им представлялась возможность съесть и порцию уволенного из расположения военного городка.

Был у нас на курсе капитан Чеботарев, работавший до войны драматическим актером в одном из московских театров. Иногда он по знакомству мог закупать билеты,  которые были в большом дефиците, и распространял их среди офицеров. Но слушатели после спектаклей не поспевали на последний поезд и случалось коротать ночь на вокзале.

Мой приятель, сокурсник по учебной группе, капитан Анисимов Петр, вспомнил об одном случайном знакомстве с москвичкой, муж которой был убит на фронте. Жена убитого интересовалась подробностями гибели мужа и писала много писем с просьбой узнать хоть что-нибудь. Друг написал ей, так как хорошо знал того погибшего полкового инженера, и она в знак благодарности просила при любом случае навещать ее в Москве, обещая приютить на ночь в своей семиметровой коммунальной комнатке. По пути на курсы он навестил ее и убедился в искренности ее слов. Петр вспомнил о том приглашении и купил три билета в расчете пригласить и ее в Камерный театр. Так мы впервые приобщились к столичной культуре. Чтобы не остаться голодными весь день, мы в воскресенье утром вернулись обратно. Позже мы еще несколько раз пользовались ее гостеприимством.

В одно из воскресений дневальный оповестил: «Лебединцев, тебя ждут родственники на проходной». Я никак не представлял, что мои родные отважатся приехать без паспортов в такую даль. Вышел из проходной, и ко мне подбежала девочка лет пятнадцати, представилась Машей. Я вспомнил, как «сын полка» Сеня передавал ей письмо из Румынии, чтобы я опустил его в Москве, видимо, он известил в нем и о моем отъезде на курсы в Солнечногорск. С ней он познакомился, когда после тяжелой контузии Ламко самостоятельно добрался в московский госпиталь, а в Москве проживала довоенная жена Ламко. Именно там Сеня и познакомился с Машей — племянницей первой жены Ламко Евдокии. Потом подошла молодая женщина, скромно вытирая платком глаза, и сказала: «Я Ламко Дуся, здравствуйте!» Я сразу подумал, что случилось непоправимое: «Что, получили «похоронку?» Она отрицательно покачала головой и дала мне письмо с хорошо знакомым мне почерком, в котором Ламко извещал о том, что освобождает ее от обязанностей жены и еще что-то в этом роде, о чем он мне раньше не говорил. Я знал о его донжуанстве, но ничего не знал об отношениях с женой, которая проживала у старшей сестры в Сокольниках.  

Я успокоил ее, как мог, обещал написать ему, спросить и выяснить о причине такого письма и о претензиях к ней. Она дала адрес и приглашала на выходные в Сокольники. Спустя примерно полмесяца снова выкрик дневального: «Лебединцев, тебя ожидает приятель у входа в казарму». Смотрю в окно со второго этажа и вижу капитана ЛамкоТ. Ф., улыбающегося в полный рот. Спускаюсь, мы обнимаемся, как старые близкие фронтовые друзья, и он мне объявляет, что зачислен в этот же военный «колледж» на правах слушателя на курс командиров батальонов. Я сразу спрашиваю его о причине раздоров с женой, и он рассказал мне о том, что когда он прибыл к ней в ноябре прошлого года после госпиталя, то застал в ее каморке какого-то «хахаля»-интенданта. Она уверяла, что он дальний родственник, но он не поверил. Был скандал. Узнав о направлении его на учебу, он решил испытать ее верность и написал то самое письмо. Сейчас все улажено, и в очередной выходной мы едем вместе в Москву в Сокольники.

Близился конец нашей учебе, мы начали сдавать экзамены пока по второстепенным предметам, готовясь по тактической подготовке, службе штабов и методике разработки и проведения тактических и командно-штабных учений. Последнее было новым делом не только для нас, но и для преподавателей. Воскресные поездки в Москву теперь были вместе с Ламко, хотя я видел натянутость отношений супругов.