Василий Гроссман - Несколько печальных дней (Повести и рассказы)

• Название: Несколько печальных дней (Повести и рассказы)
• Автор: Василий Гроссман
• Издательство: Современник
• Жанр: Классическая проза
• Год: 1989

В книгу одного из крупнейших мастеров русской советской прозы Василия Гроссмана (1905 – 1964) вошли почти все лучшие произведения, созданные писателем за тридцать лет творческой деятельности, ставшие уже библиографической редкостью («Четыре дня», «В городе Бердичеве», «Повесть о любви», «Тиргартен» и др.).

Уважением к человеку, осмыслением глубинных точек человеческой жизни пронизаны впервые издаваемые рассказы. Их отличает ощущение праздничности бытия при всех его теневых сторонах. Достоинство прозы писателя – богатство и пластичность языка, стремление к афористически насыщенному слову, тонкий психологизм, подлинно высокий драматизм повествования. В. Гроссман – автор и посмертно изданного романа «Жизнь и судьба», который по глубине и масштабности является одной из серьезнейших работ последнего времени.

Л. Лазарев

---

– Да, Москва сердится, – сказал второй.

– Москва, Москва… – хрипло сказал третий и показал Ефремову горсть маленьких золотых луковиц. – Видишь, завтра сажать у себя в огороде буду.

Халат его распахнулся, и Ефремов увидел на светлом пиджаке два ордена. Это был директор завода.

Глядя на круглые, тяжелые ордена Красного Знамени, Ефремов сердито и упрямо сказал:

– Москва, Москва, а записка-то все-таки необъективная.

Они начали спорить, потом пошли в цех, потом перешли к директору в кабинет. Все они, казалось, хотели одного, но у каждого было свое мнение.

– Можно, можно, товарищи, ваши мощности позволяют, – говорил Ефремов. – Тут ведь расчет простой очень, даже немного остроумный, арифметический: могу вам в пять минут все доказать.

Он усмехался, был спокоен и действительно доказал то, что хотел, – хриплый директор удивился, а главный инженер сердито сказал:

– Я свою точку зрения докладывал в наркомате.

Ефремов уехал с завода поздно ночью и, подъезжая

к городу, почувствовал, что очень голоден.

Дежурный в гостинице сказал ему, что ресторан еще открыт, и Ефремов спустился в просторный сводчатый подвал.

– Эй, милый друг, давайте сюда! – окликнул его знакомый голос.

За столом сидели попутчики. Ефремов подсел к ним и заказал официанту свиную отбивную и пива.

– Вы вообще до скольких? – спросил он.

– До полтретьего даже, хозяева со слета после двенадцати приходят пиво пить, – ответил официант.

– Смотрите, смотрите! – сказал режиссер, показывая рукой на большую группу людей, вошедших в зал.

Официанты забегали, неся высокие большие кружки, увенчанные шевелящимися холмами пены. Пришедшие были различно одеты, они были разного роста, одни – лохматые, другие – бритоголовые, но у всех у них было какое-то общее выражение в спокойных темных лицах, в уверенных, громких голосах. И когда кто-нибудь из них в разговоре ударял ладонью по столу, тяжелые пивные кружки дребезжали.

Сидевшие за соседним столом смеялись над одним из товарищей, которому на заседании председатель треста подал насмешливую реплику.

– Ну что ж, Поруков, – спрашивали с другого конца зала, – а ты ему не срезал?

Порукова, видно, не очень трогало происшедшее. Отодвигая дыханием пену, он пил пиво и поглядывал поверх стеклянного обода кружки спокойными и насмешливыми глазами.

– Да, народище! – негромко сказал писатель. – Такой вот Алеша Попович – Поруков хлопнет тебя кулаком, и душа сразу расстанется с телом.

Ефремов повернулся к соседям и спросил:

– Что же это, товарищ Поруков, было? Расскажите!

Он подсел к шахтерам, и они оживленно заговорили об угле, огородах, врубовых. Он расспрашивал, хорошо ли работают женщины под землей. «Вполне хорошо», – говорили соседи. И Ефремов был очень доволен, что женщины работали хорошо.

Когда официант принес ему котлету, он снова вернулся к попутчикам.

– Что, друзей старых встретил? – спросил Мортирыч.

– Нет, я их впервые вижу, – ответил Ефремов. – На редкость хорошие парни.

Голоса людей становились все громче, все быстрее, бегали официанты, все гуще делался голубой туман над головами сидевших, лампа потускнела и, точно луна, ушла в облака. И вдруг сделалось тихо, все лица повернулись к двери. Под каменной аркой стоял курчавый широкоплечий человек, с очень широким, молодым лицом, с широким, низким лбом.

– Никита, сюда иди… сюда! – закричали с разных сторон.

Человек неторопливо шел, ловко продвигая свое большое тело между стульями и столами, пожимал огромной рукой десятки рук. Верно, так же уверенно и неторопливо он, полуголый, потный и черный, протискивался между тесными стойками в глубоком угольном забое.

Музыканты встали со своих мест и, провожая вошедшего глазами, заиграли марш. Все подняли кружки.

– Да, вот этот человек работает лучше всех! – задумчиво проговорил писатель. – Подумать только: первый рабочий в огромной рабочей стране!

– Рубенс! Рубенс! – сказал режиссер. – Только Рубенс, певец человеческой мощи, должен снимать ленту в Донбассе. Теперь-то я понял все. Это гармония силы! Вот все эти люди веками создавали великую мощь человечества. Они «владеть землей имеют право», и они ею завладели.

– Верно, товарищ! – сказал Ефремов и подумал: «А не зря деньги получают художественные ребята».

Ему было хорошо: он чувствовал себя победителем, эта весна была его весной, черт возьми! Он женился в первый месяц первой весны, весны, охватившей всю его страну. И ему казалось, что заводы так велики, и солнце так ярко светит, и так хорошо горьковатое пиво, все хорошо – оттого, что он, Ефремов, счастлив.

– Взгляните-ка, – сказал режиссер, – вот вам совсем неожиданное явление: хилый провизор, мастер клистиров и глистогонных средств, вошел в храм силы.

Ефремов посмотрел и радостно расхохотался.

– Гольдберг Миша! Гольдберг! – закричал он.

Маленький, тощий человек оглянулся и замахал руками. Режиссер с удивлением смотрел, как человек шел к их столу. Все, оказывается, знали его.

– Сюда садись, сюда! – говорили со всех сторон.

– Что ж, мы с тобой каждый день будем встречаться? – спросил Гольдберг, подойдя к товарищу.

– Выходит, да! А ты, брат, за этот месяц совсем какой-то зеленый стал.

– Работы порядочно: я ведь теперь и управляющий, и главный инженер.

– Ну, а вот товарищ думал, что ты провизор.

– Провизор? – Гольдберг весело посмотрел на режиссера. – Вы почти угадали: мой отец был провизором.

Режиссер улыбнулся и поклонился, прижав ладонь к груди.

Они выпили по кружке пива и поднялись наверх. В темном коридоре Гольдберг споткнулся, сердито сказал:

– Ну-ну, в шахте никогда не спотыкался, а здесь второй раз уже – гроб какой-то. И крысы здесь. Ты вот к нам на рудник приезжай, мы гостиницу построили! Сосной пахнет.

Они вошли в комнату. Ефремов распахнул окно.

– Ну что, надолго в наши края? Нового ничего? – спросил Гольдберг.

– Женился.

– Ты? Ну да?

– Ей-богу! Вчера или позавчера, вернее.

– А Васильев что?

– Что? Ничего.

– Что ты говоришь? Ну и как, что? – Гольдберг подошел к Ефремову и посмотрел ему в лицо: – Значит, не поедешь со мной? Спешишь обратно?

– Да уж сам понимаешь.

– На один день, а? Я тебе покажу замечательную шахту, стадион, сосны у нас растут, – ни у кого не растут, а у нас – да – песок подсыпаем. А какая весна у нас! Честное слово, поедем, я глазам своим не верю: это же первая настоящая весна в Донбассе! Ты понимаешь – весна всюду! Под землей весна! Ну, хоть переночуешь у меня, а?

– Нет, брат, как-то не могу.

– Я вижу, что не можешь, – и по глазам, и по голосу, и по носу видно…

Ефремов мотнул головой и рассмеялся.

– Ты лучше в Москву приезжай, я вас познакомлю. И жену свою привози. Домами будем встречаться.

– У меня ушла жена, – сказал Гольдберг и покашлял. – Когда я вернулся из Москвы, ее уже не было, письмо оставила и шкафы все оставила, а сама уехала.

Он подошел к раскрытому окну, долго смотрел на весеннюю полную холодных огней ночь. Ефремов положил ему руку на плечо.

– Ты прости, Миша, я не знал, – тихо сказал он.

Гольдберг рассмеялся:

– Ну-ну, брось! У тебя такое удивленное лицо, как у того человека, который меня принял за провизора. Теперь – что, а в первое время вот чувствую: не могу – и все.

V

Лена замечала, что мать изменилась. Она заметила это сразу, еще на вокзале, когда, подбежав к Екатерине Георгиевне, закричала:

– Мама, мама, я научилась прыгать на одной ножке! – и мать рассеянно ответила:

– Идем, доченька, дома обо всем расскажешь.

Дома мама вела себя, как случалось вести себя однажды Лене, когда, оставшись одна, она решила убрать комнату и разбила круглое зеркало. Она легко раздражалась, беспричинно лезла целоваться, два раза плакала.

Утром, когда мама ушла на работу, вошла соседка, Вера Дмитриевна, старшая по квартире, и рассказала Лене, что мать выходит замуж.

– Вы врете, – сказала Лена.

– Сироточка бедная, не вру я, сама все своими ушами слышала, – говорила Вера Дмитриевна и гладила Лену по волосам.

Потом она сказала Лене, какое теперь время: женщины поживут с мужем год-два, народят детей – и разойдутся, а бедные младенцы мучаются и терпят.

– Вот чем твой папаня плохой? – спрашивала Вера Дмитриевна. – Молодой, красивый, устроенный хорошо, а она его кинула, а этот, второй, – маленький, невидный, против твоего папы он ничего не стоит. Зачем она папу твоего мучит?

Лене стало очень страшно от этих разговоров; она сидела тихо, округлив глаза, сложив руки на животе, и губы у нее дрожали. Она понимала, что мама виновата и ведет себя постыдно. Но еще больше ей становилось жутко от своей беспомощности; так жутко ей сделалось раз на Театральной площади, когда она потерялась в толпе и мгновение стояла, боясь плакать, чтобы не обратить на себя внимание чужих людей, и в то же время понимая, что только эти чужие смогут разыскать ее маму. И сейчас она не могла плакать.