Оксана Аболина - Обрывки сознания

• Название: Обрывки сознания
• Автор: Оксана Аболина
• Жанр: Современная проза

---

И сейчас, десять лет спустя, не могу понять, как он это постиг. Когда я встречаю людей, похожих на меня в те годы, я прихожу в ужас, теряюсь и не могу с ними говорить — они закрыты со всех сторон. Сказать им, что они добрые или какие-то там еще расхорошие, мне не хватает мужества и страшит ответственность.

Но если Христос сумел раскрыть ворота почти всех низших миров, то, вероятно, ключ есть и к почти каждому человеку. Было бы кому сказать доброе слово. И была бы душа…

* * *

Второй жесткий урок нравственности и ответственности Рудик преподнес мне лет через пять, кажется, в 82-м году. Все пять лет он мучился с нами из-за наших дурацких возрастных ломок характеров: кто-то страдал легкомыслием, кто-то влюбчивостью, почти все были закомплексованы, а я упорно каждую неделю приносила рассказы, пьесы и всякие прочие литературные поделки, лейтмотивом которых была безысходность, а действие обычно шло по кругу и возвращалось к исходной точке, не внушающей ничего, кроме крайней безнадеги. Что-то подобное, мрачное, темное, я встречала лишь в пьесах Петрушевской, но до такой чернухи не дотягивала, по-моему, и она.

Рудик водил долгие умные, хорошие разговоры о гуманизме, ответственности писателя, о том, что такие произведения имеют колоссальную силу и могут взорвать человека, у которого в жизни не все в порядке, о том, что для писателя есть одно табу — отсутствие выхода. Мы внимательно слушали, но… дураку хоть кол на лбу теши — сердцем я это поняла, когда взорвался сам Рудик.

Он боялся ответственности и упорно просил, чтобы его не называли учителем — ни в академическом, ни в духовном смысле, и, тем не менее, постоянно брал на сабя эту ответственность и тащил ее в одиночку. Однажды, после очередной моей «базнадеги», мы сидели на его кухне и курили шесть часов кряду, и разговор у нас складывался несладкий, со слезами с обеих сторон, с болью, с шумом. Оболтус Витька, поверхностно наслышанный о моих исканиях, сказал Рудику, что Оксанка влезла в мистику, а бедный Рудик, восприняв его слова буквально, пошел искать по знакомым того, кто в этом что-нибудь понимает, кто-то кинул адресок и он целый день накануне нашей встречи просидел у спиритов, но так ничего от них, естественно, и не добился. Попытка эмпатии не состоялась, и наша встреча ознаменовалась чуть ли не истерикой, и меня, все-таки, проняло. И все это стало прекрасным опытом ответственности и порядочности.

Рудик оставил светлый след в наших сердцех, дай Бог так прожить каждому — на называя себя учителем, не морализуя, выращивать в людях Свет.

* * *

Я — против армии. Категоричаски. Армия — это бездуховность в выкристаллизованном виде. Подозреваю, что армия — это гораздо более жесткая ломка, чем Пряжка, это — беспросветность. И это — реальность.

Танки на Дворцовой и набережных — перед 7 ноября, по ночам, мало кто видел. Из темноты, оглушая, вызывая оцепенение и чувство нереальности, выезжают эти страшилы, как порождение чуждых миров, темных, холодных планет, с низкими вибрациями…

Я — против армии. Наш школьный военрук убил мою любимую, первую подругу детства, не руками и не из ружья, но все-таки убил — до могилы на Охте. Я не ходила к нему на НВП ни разу и меня вызвали к завучу. У нас были хорошие учителя, и военрук уволился в середине года. Я не знаю, есть ли связь между этими двумя событиями, и, если есть, поклон моим учителям до земли.

Я — против армии. Она несет смерть. Я боюсь военных-сенсов. А они есть? Как и в КГБ? Про тех хоть что-то слышно, а эти? Что они задумали, если так притаились? Здорово замаскировались — всему народу внушили, что не только их нет, но и сенсов вообще. А в Японии уже разработали передатчик, влияющий на эмоциональные и ментальные побуждения людей. А что есть у нас? Неужели ничего? Впрочем, для группы хороших практикующих сенсов и аппаратура не нужна — можно всю страну остановить в развитии и поймать в сети коллективного сознания, зомби ведь не знает, что он зомби…

А еще я против армии потому, что у меня сын Лешка. Ему два года и два месяца. И он лучше меня: и добрей, и умней, и способней. Он — чудо. Ему два года, а он читает и считает, хотя считает еще плохо, он мирит маму с папой и что-то видит третьим глазом, потому что читает иногда, приложив тексты ко лбу. Вероятно, он и духовной меня, он любит всех и всех называет хорошими, даже крокодилов, и говорит, что никого не будет обижать, включая неодушевленные предметы. Он пытается «лечить» меня и Ваню, когда мы валяемся с приступами. Он сам говорит «спасибо» тем, кто нам помогает, никто его не учил. Толкнув свой столик, он говорит ему: «Извини». Он никого не боится, кроме мышей, но и они, по его словам, «хорошие». Одно из первых слов его — Бог. Он просыпается раньше нас на два часа — сидит в кроватке и играет или читает. Он прощает нам наши несправедливости. Он — наш учитель. И — он свободный, он сам по себе, я не могу его воспитать, сделать его лучше или хуже. Но я помню о своих взбалмошных генах, и я боюсь армии, потому что армия — это смерть. Я боюсь уже сейчас. Я знаю, можно многое успеть придумать за шестнадцать лет. Но с роддома боюсь. Да в общем, все матери, у кого пацаны, боятся. Независимо от того, хорошие эти пацаны или не очень. Я — против армии.

* * *

Очень много самодовольства в этих моих записках. Скверно. И конъюктуры много. Совсем отвратно.

* * *

Культуры мне не хватает с самого детства. Меня водили по музеям, театрам, филармонии. Мама надрывалась — купила мне пианино. Стыдно, но все — без толку. Живу у Медного Всадника и до сих пор на той стороне Новы знаю лишь Дворец Меньшикова и Кунсткамеру, все остальное — приблизительно. Позор!

Но вот родился Лешка, и в доме, кроме пластинок с эстрадой, вдруг сами собой появились Чайковский, Бах, Моцарт, и мы слушаем, и смотрим извлеченные из чемоданов репродукции картин, и бродим по Неве… Культуру пробуждает не воспитание, а сопричастность. Я часто вижу мир Лешкиными глазами, и мне почему-то кажется, что ему хватает мудрости смотреть иногда на жизнь с моих и Ваниных позиций.

* * *

Отец имел своеобразное представление о Боге, мне кажется, что то, что он называл Богом, в самом деле являлось Его полной противоположностьм. Случается и такое…

Он оказывал на меня сильное влияние в детстве. Несмотря на святость мамы, у меня были большие шансы вырасти в порядочную сволочь. Правда, хватило мозгов, друзей и помощи Бога, чтоб вовремя спохватиться.

Говорить об отце сложно. Он был человек неординарный и умел нравиться людям, однако, после смерти его случилось непредвиденное: сорок собравшихся человек не смогли вспомнить о нем ничего хорошего, а на кухне, рыдая, женщины, не желая говорить об умершем плохого, не выдерживали и, рыдая в истериках, впервые за десятки лет говорили друг другу правду. Что толку ругать его, когда я знаю, что во мне все есть, что было в нем, исключая разве крайнюю сексуальную озабоченность, которой он страдал до своих смертных 73-х.

Обстоятельства сложились так, что сбежать от него смогли все, кроме меня. Он раздавил и детство мое, и юность, и молодость, он породил во мне много зла. И все же он — это благо. Держа меня с рождения в страхе и ненависти, он все мои чувства и мысли загнал вовнутрь. И именно благодаря этому прошла колоссальная замкнутая самопереработка, из которой потом и помог мне выбраться Рудик.

Самое странное в этом, что еще до школы я уже знала, что мой отец — мое проклятие, но это и благо в виде наработки опыта.

* * *

Мои предки делали революцию, они же потом от нее и пострадали, и я не могу сказать о них что-то плохое. Да, мне их бесконечно жаль, но я не отказываюсь от них. Думая о них, я ощущаю неуверенность. Их опыт был более жестоким, им крепко досталось, и с историей они квиты. А мне нужно познать то, что они в суете не успели разглядеть. Я вижу их глаза. Я знаю, моя жизнь — ставка для них. И мне их нельзя подвести.

* * *

О политике — совсем немного. Лично я чувствую себя счастливым человеком. Я встаю, когда хочу, ложусь, когда хочу. Делаю, что хочу. Думаю, что хочу. Хожу, куда хочу. Три дня в неделю голова стабильно не болит. Есть Лешка. Есть Ваня. Есть друзья. Здесь и там. Есть Бог. Больше мне ничего не надо. А насчет политики у меня есть только одно, вероятно, ложное, но выстраданное убеждение: в политику лезть некрасиво, неприлично, порядочный человек туда вряд ли, разве, в минуту омрачения, сунется. Политика — это дерьмо. Лучше быть дворником, кочегаром, или, как я, просто никем. В тысячу раз лучше, чище и счастливей. Но дай Бог быть богатым! Не дай Бог быть начальником! Не дай Бог иметь власть!

От них мне нужно лишь одно — чтоб дали выжить. Проблема выживания стоит остро у всех. Среди ребят никто не дотягивает до прожиточного минимума. Мы опустились. Ездим зайцами в транспорте, стараемся вообще не платить там, где это возможно. Я не думаю, что они постараются дать нам выжить. Скорее, наоборот. Но мы, все-таки, выживем. Куда мы денемся? Может, даже подвалим им свинью и станем в конце концов супраментальными, и нам не нужна будет ни еда, ни воздух, и сенсы уже будут не страшны. И душить нас экономисты уже не смогут — там нам от них ничего уже не будет нужно. Впрочем, это уже не о политике, но о фантастике. Правда, и фантастика порой сбывается…