Антон Абрамкин - Ваша муть!

• Название: Ваша муть!
• Автор: Антон Абрамкин
• Жанр: Научная Фантастика

---

Антон Абрамкин Ваша муть!

Фантаст Голованенко устал. У него сегодня был поистине трудный день. Но сейчас уже вечер. Можно спокойно развалиться в любимом кресле, сложить ноги на табуретку и почитать свежую газету в ожидании ужина, который готовит на кухне любимая жена.

А вот, кстати, и она. Просунула кудрявую головку в дверь и радостно улыбается.

— Милый, все уже готово. Мой руки и садись за стол.

Писатель, любимый всей страной, аккуратно сложил газету, снял с носа очки и направился в ванную. Усевшись за стол вопросительно взглянул на жену.

— Сегодня у нас совершенно необычное блюдо. Голубцы из василиска. По телевизору сказали, что их мясо гораздо лучше куриного на вкус, легче усваивается и содержит множество полезных веществ.

Что ж, очень даже неплохо. Голованенко читал в газете о том, как полезна василисятина и что это исконно российский продукт, поставляемый на рынок компанией «Муромец, Попович, Никитич и K°.».

— А капуста, — продолжала жена порхая по кухне, — только с полей общественного хозяйства «Деметра», два пятьдесят килограмм.

Что-то она слишком часто стала намекать на рождение новых детей, подумал Голованенко, вчера аист в яблоках, сегодня капуста из-под младенцев. Нет уж, хватит мне одного урода. Только у него мелькнула эта мысль, как из гостиной донесся звук бьющейся посуды. Жена на мгновение замерла, а Голованенко сразу же бросился в комнату.

Его несчастливое дитя, его первый блин комом, стоял посередине комнаты и виновато ковырял пол носком потертой сандалии. Около венгерской стенки веером голубого фарфора лежала разбитая тарелка.

Мой мейсенский фарфор, с тоской взвыл про себя любимец муз.

— Твой мейсенский фарфор! — вздохнула с ужасом жена из-за спины, и уже с упреком сыну, — Петруша, что же ты!

Ребенок скорчил кислое лицо, готовясь заплакать и виновато прижал зеленые уши к макушке.

— Я только хотел ее полевитировать, — хнычущим тоном проныл он, — а она упа-а-ала!

Посмотрев на жену, которая взглядом пыталась убедить мужа не наказывать невинное дитя, потом на сына, пытавшегося телепатически сделать то же самое, Голованенко тихо пробормотал:

— Вашу мать, — и, сорвав с вешалки шляпу, вышел на лестницу. Только бы подальше отсюда, думал он остервенело давя на кнопку вызова лифта, это же безумие какое-то, а не дом. Лифт наконец-то поднялся и попытался услужливо, как он всегда это делал, раздвинуть свои двери. В этот раз не получилось.

Внешние створки недолго поскрежетали, бесполезно пытаясь раздвинуться, потом лифт крякнул и сломался.

— Мать вашу, — в сердцах выругался несчастный Голованенко. Спускаясь по лестнице он беспрестанно про себя клял всех хулиганов, запирающих лифты печатью Соломона, бессовестных спекулянтов, продающих печати с истекшим сроком годности, милицию, которая не следит за спекулянтами и хулиганами.

Когда он уже начал придумывать для всех них подходящие ругательные слова, лестница закончилась, приведя члена всероссийского союза писателей к двери на улицу. Обычно интеллигентный, Голованенко ударом ноги распахнул ее и вышел в теплую августовскую ночь.

На скамейке перед парадной расположились два грязных гнома-бомжа. Между ними на вчерашних «Санкт-Петербургских Ведомостях» находились: бутылка водки емкостью 0,5 литра, четыре конфеты «Кара-Кум», два замызганных пластиковых стаканчика и двуручный топор, грозный и красивый, как все оружие вышедшее из-под гномьих молотков.

— О, — радостно воскликнул один из гномов. В его лице было что-то знакомое, но что, Голованенко никак не мог понять, — А вот и Петр Никодимович, — откуда-то из-за пазухи появился еще один пластиковый стаканчик, гораздо более замызганный и грязный чем другие два, Присаживайтесь, Петр Никодимович, отметим.

Что отмечали на скамейке гномы, писатель не услышал, да и не желал он слушать каких-то грязных бомжей. Гордо отвернувшись, Голованенко как мог быстро прошел мимо и направился в сторону проспекта Непокоренных, где надеялся поймать такси.

Светила полная луна. Чтобы рассмотреть ее не было никакой необходимости задирать голову. Лицо Селены, все какое-то грустное и покрытое почему-то трупными пятнами (эти пятна астрономы называют морями), отражалось в зеркале луж. На эти лужи и смотрел грустный, подавленный тяготами жизни писатель.

Как ни грязна бывает лужа, луна в ней все равно чистая, подумал он и на мгновение застыл, пораженный всей глубиной и неординарностью своей мысли.

Потом волной снова накатила тоска. Хоть я и гений, а жизнь моя все равно ужасна, пришел к заключению Голованенко и побрел дальше. На крыше его девятиэтажки горестно выл на луну Пантелеймонов Виктор Михайлович, в жизни — всеми любимый и вежливый профессор химии, а в полнолуние — волк.

Вот и ему тоже, наверное, плохо живется, подумал лауреат Букеровской премии, продолжая медленно брести в сторону проспекта Непокоренных, одинок Пантелеймонов, поэтому так грустно воет. Тут какой-то шум из кустов отвлек его от тягучих, как прилипшая к ботинку жвачка, мыслей.

При ближайшем рассмотрении оказалось, что это два пушистых пришельца с Альфы Центавра занимаются в кустах совершенно непотребным делом. И вовсе не тем, о чем вы только что подумали. Голованенко был большой знаток морально-этических законов пришельцев, поэтому он ясно представлял себе, что лизать мороженое в полнолуние, да еще вдвоем совершенно невозможно для законопослушного альфацентаврийца. Пришельцы тоже прекрасно знали законы, поэтому, недовольно скосив на него свои золотистые, мудрые глаза, отвернулись, не прекратив, однако, аморального занятия.

— Машу вать, — пораженно прошептал про себя писатель и, сцепив за спиной руки, побрел дальше.

Так он шел и шел, глядя себе под ноги, пока неожиданно не споткнулся.

Вскрикнув, нелепо взмахнув руками, автор двадцати с лишним повестей рухнул.

И не миновать ему перелома какой-нибудь хлипкой кости, если бы то, обо что он споткнулся, не оказалось щупальцем зверя Мудромысла. Никто не знал откуда они взялись, эти звери, зачем они пришли в наш мир, но все почему-то считали их средоточием вселенской мудрости, мозгом со щупальцами, существами пытающимися постичь Первопричину Всего. Голованенко быстренько сполз с липкой туши зверя и вприпрыжку отбежал подальше одновременно пытаясь очистить одежду от мерзкой слизи. Те же, неизвестно откуда возникшие слухи, утверждали, что тех, кто хоть как то помешает Мудромыслам думать, ждет кара — их переместят в параллельный мир к жиглохмудам. Петр Никодимович совершенно не представлял себе, кто такие эти жиглохмуды, но ему вовсе к ним не хотелось, ему и здесь было плохо.

— Вшу маать, — дрожащим от отвращения голосом произнес он, продолжая свой путь. Одежду так и не удалось очистить от слизи, да еще и пальцы на руках склеились и не хотели разлипаться.

Долго ли коротко, но все таки ноги вывели умелого рассказчика из темени дворов на залитый желтым электрическим светом проспект Непокоренных. В помятом и испачканном костюме, без шляпы на голове (она потерялась где-то в окрестностях Мудромысла), Голованенко подошел к обочине и поднял руку, голосуя. И надо же было такому случиться, впрочем, ничего хорошего он этой ночью и не ожидал, на его поднятую руку сразу же отреагировал джинн.

Писатель грязно про себя выругался. Остановив свой ковер-самолет прямо у колен человека, джинн, оскалившись в улыбке сказал:

— Садись, дорогой, — и приглашающе махнул прозрачной рукой. Голованенко оглянулся в поисках поддержки, но кто еще, кроме удрученных жизнью писателей станет шляться ночью по улице. Поэтому ему, страшно боящемуся высоких скоростей и лихачества даже на обыкновенных машинах, пришлось взбираться на неустойчивый и шаткий ковер. Отказываться Петр Никодимович побоялся, кто их знает, этих джиннов. А вдруг нарушишь какое-нибудь джиннское представление о чести. Восток дело тонкое. Достанет автомат Калашникова и поминай как звали.

Такое уже случалось на дорогах. В общем, с трудом, но устроился на ковре Голованенко и, зажмурив глаза и крепко сжав зубы приготовился к путешествию.

— Э, дорогой, — писатель приоткрыл один глаз, джинн явно обращался к нему, — куда ехать-то?

— Тумь ваша, — дрожащими губами ответил он.

— Понятно, — протянул джинн слегка удивленно и, резко дернув ковер направил его на магистраль.

Дорогу творец миров запомнил плохо, только резкие повороты, на которых по всем физическим законам должен был вылетать с ковра как пуля. Однако джиннам всегда было наплевать на всякие там законы. Дуракам закон не писан.

Наконец ковер остановился.

— Семь пятьдесят восемь, — сказал джинн. Взял протянутую Голованенко десятку и отправился восвояси, даже не вспомнив и слово такое — сдача. А может он и в самом деле его не знал. Пойди пойми этих джиннов.