Юрий Божич - Жако, брат мой...

• Название: Жако, брат мой...
• Автор: Юрий Божич
• Жанр: Современная проза

«В церкви она не отрываясь смотрела на Святого Духа и заметила, что он немножко похож на попугая. Сходство это показалось ей разительным на эпинальском образке Крещения. Это был живой портрет Лулу с его пурпурными крылышками и изумрудным тельцем… И когда Фелисите испускала последний вздох, ей казалось, что в разверстых небесах огромный попугай парит над ее головой».

Не исключено, что вы усмехнетесь на это и скажете, что героиня «Простой души» Флобера — это нелепость и больные грезы. Да, возможно. Но в таком случае поиски гармонии и веры — внутри и вокруг себя — это тоже всего лишь нелепость и больные грезы. Для каждого. Для всех. Просто кому-то они являются в виде попугая. И кто знает — может, не только мне и несчастной Фелисите…

---

Однажды я наказал пса тем, что, «заарканив» его после очередной самоволки, протащил за собой на поводке бегом 23 километра. Полдистанции он уже еле плелся за мной, а дома свалился возле двери и проспал несколько часов кряду. Я ликовал: «Мне отмщение, и аз воздам!..»

Пару раз в период «перетягивания каната» и выяснения, кто в доме хозяин, я его сильно побил. Потом, когда мы уже помирились, и он — покорный, сдавшийся — вылизал мне ладони, я долго стыдился смотреть ему в глаза. Знаете, эти собачьи глаза… Будь я театральным режиссером и доведись мне ставить спектакль, где бы центральным эпизодом была встреча двух бывших друзей — предавшего и преданного, — я бы очень просто все объяснил актеру, играющему роль последнего: твой взгляд должен быть как у несправедливо наказанного пса. Пса, чью экзекуцию хладнокровно провела рука, к которой он всегда ласкался и которую искренне и беззаветно любил. И которую продолжает любить и после расправы. Вопреки всему…

Конечно, я пытался сделать себе инъекцию оправдания. Я убеждал себя, что повышенный градус злобы и ненависти, существующий в обществе, передался и мне — как вирус, как бацилла. Отсюда мой пароксизм. Я говорил: мир затачивает нас под себя. Самый главный закон социума — это закон «соленого огурца»: один рассол — один вкус. И я еще, черт возьми, не самый «соленый»!.. Это было слабым утешением, ибо в душе я всегда сознавал, сколь призрачна и эфемерна моя действительная связь с обществом. Нет-нет. В том-то и дело, что злоба, которую я себе не мог простить, было исключительно моей. Моей и только (так, по крайней мере, я думал некоторое время, не подозревая, что матрешка рациональных объяснений таит в себе все новые и новые смыслы). Как бабочка из куколки, рассуждал я, она, злоба, появилась из моей лени. Я бил пса, потому что ленился его дрессировать. В каком-то смысле я поступил с ним так, как привык поступать с собой: ленясь обуздать свои порывы, я совершал дурацкие, а подчас — подлые поступки, за которые жизнь меня нещадно наказывала, протаскивала сквозь строй, обрушивала на согбенную (выражаясь высокопарно) спину десятки, сотни, тысячи шпицрутенов. Не видимых никому и не ощутимых никем, кроме меня.

В один из таких внутренних монологов я вновь вспомнил мсье Мерсо из «Постороннего». Он равнодушно похоронил мать, отданную в богодельню. Курил над гробом, который не пожелал открыть, дабы бросить последний взгляд на умершую, проститься с ней. Он выпустил пять пуль в араба, до которого ему, в общем-то, не было никакого дела. И лишь в тюрьме, после суда с суровым вердиктом, на пороге небытия, «первый раз открыл свою душу ласковому равнодушию мира»: «Я постиг, как он подобен мне, братски подобен, понял, что я был счастлив и все еще могу назвать себя счастливым. Для полного завершения моей судьбы, для того, чтобы я почувствовал себя менее одиноким, мне остается пожелать только одного: пусть в день моей казни соберется много зрителей и пусть они встретят меня криками ненависти».

Это были последние слова Мерсо. И романа.

Похоже, я слишком поздно докопался до главной причины моего лютого рукоприкладства: я боялся за Терьку. Вот что! Боялся, как бы его, непослушного, отбившегося от рук, не искусали бешеные бездомные собаки. Как бы не обидели лихие люди. Как бы не сбила какая-нибудь залетная зловещая машина…

«М-да, — мычу я теперь с интонациями лицедеев старой школы. — М-да: кто чего боится, то с тем и случится…»

Терьке было четыре года, когда он погиб. Четыре года и два месяца. Три с половиной из них, после тех глупых стычек, мы жили с ним душа в душу.

Вначале мы (все семейство) надеялись, что у него, как положено, отрастет шерсть, и он наконец станет похожим на настоящего кокера. Но шерсть не росла. Зато рос он сам. Обычные кокеры могли, чуть пригнувшись, пробегать у него под брюхом. Мы принялись «примерять» на него другие породы. «Скорее всего, филд-спаниель», — деловито предполагал сын, разглядывая книжные иллюстрации. Я кивал: рисунок и впрямь обнаруживал сходство с нашим питомцем — так сомнительная гипотеза стала семейным мифом. Тайной рождения «принца-консорта». Выверенно, в унисон отвечали мы тем, кто на улице интересовался: да, знаете ли, филд-спаниель. Именно! Единственный на все Рубежное. Очень редкая ныне порода. Выведена доктором Болтоном из Бевирли, английским заводчиком, на основе старинных черных спаниелей. Многие спрашивали, будем ли мы «этого красавца» вязать. Мы обещали подумать: мол, сами понимаете, нужно же еще пару подыскать, это ж вам не фунт изюма…

Пока мы «думали», Терька приударял за юными пекинесками, ротвейлершами на пенсии, верткими таксами и беременными лохматыми дамами «бальзаковского возраста», трудно вообразимых кровей и неустоявшихся фасонов. Голуби и вороны шарахались от него с какими-то смешанными чувствами. Один из моих приятелей, с чьей ногой Терька настойчиво пытался совершить прелюбодеяние, удивлялся прочности его «борцовского захвата». Второй за недвусмысленность телодвижений и искренность греховных намерений (также в отношении ноги гостя) окрестил пса «дитем порока». Ну да, правды не скрыть: Терькино фото, в белой бабочке и белом колпаке не то астролога, не то Пьеро, облагородившее накануне Года Собаки первую полосу газетного номера, пышет томной красотой и неуемным темпераментом — скорее уж андалузским, чем арагонским…

Я, впрочем, убеждал себя, что собачья кличка, выбранная по мановению моей руки, — из разряда случайных неслучайностей. «Теруэль — земля быков и любви», — в этом журналистском штампе из Интернета определенно что-то было.

Согласно легенде, пересказывал я домашним, Теруэль был построен на месте, которое указал его будущим жителям дикий бык: преследуемый охотниками, он будто бы внезапно остановился как вкопанный. «Здесь будет город заложен», — сказали люди. И назвали поселение: «tor» — от «toro» (бык), и «uel» — от звезды Actuel, которая осветила дикому животному путь. Получился «Торуэль», а позднее — «Теруэль».

А еще, продолжал я, в Теруэле есть свои Ромео и Джульетта. Их зовут Исабель де Сегура и Хуан Диего де Марсилья, и погребены они в церкви Сан-Педро. Эта леденящая душу история, превращенная жизнелюбивыми теруэльцами в ежегодный праздник с элементами карнавала, случилась в XIII-м веке. По одной из версий, родители Исабель отказались выдать дочь за Диего, со¬чтя его чересчур бедным. Они со¬гласились подождать пять лет, пока Диего разбогатеет; и это ему удалось — через указанный срок юноша вернулся богачом. Однако он опоз¬дал на день: накануне родители выдали Исабель за знатного теруэльца. Она отказалась в после¬дний раз поцеловать Диего, и он упал замертво к ее ногам. В под¬венечном платье шла она за его гробом и умерла на следующий день.

Есть и другая интерпретация сюжета.

Молодые люди очень любили друг друга, но тут грянула война. И в то время как Диего двинул на эту треклятую войну, Исабель была просватана за другого. Вернувшись в город, Диего был сражен известием о свадьбе возлюбленной, не выдержал удара и умер. Убитая горем Исабель на похоронах своего бывшего друга склонилась к его устам для прощального поцелуя и тоже испустила последний вздох. Вот она, милость небес: Вечные Влюбленные воссоединились после смерти, их саркофаги находятся рядом, а скульптурные изображения теперь касаются друг друга руками. Но самое главное — с тех пор каждый год, в последний уик-энд перед днем Святого Валентина, Теруэль переживает заново трагедию Исабель и Диего: от проводов Диего на войну до траурной процессии. Горожане имеют обыкновение наряжаться в средневековом духе — и в течение нескольких дней по улицам развеваются средневековые плащи, а в толпе, утверждают очевидцы, можно ненароком зацепиться за чью-нибудь шпагу…

Ну разве не прелесть!

Я находил, что в этом сказании рыцарства и экспрессии ничуть не меньше, чем в характере моего пса, коему, по всей видимости, начертано было унаследовать от маленького арагонского городка не только имя…

Погиб Терька в последний день января. Утром. Его сбил автобус. На дороге, где в час проезжает от силы десяток-другой машин. Водитель был не виноват — при всем желании он не смог бы затормозить. Я успел рявкнуть: «Сто-о-о-о-ой!..»

Потом я стащил Терьку на обочину. Крови не было. Я присел с ним рядом на корточки. И завыл. Через несколько минут позвонил жене. Потом оттащил тело чуть поглубже в лес. Пощупал, как будто это чему-то могло помочь. У него был сломан позвоночник. Потом пошел навстречу сыну — он должен был принести лопату. Встретил его. Вернулся. Вырыл небольшую могилу. Полиэтиленовый пакет приспособил под саван. Когда мы его уже похоронили, сын сказал: «Я думал, что испугаюсь… мертвая собака… но я, пока ты копал, я трогал его, еще теплого, лапы трогал, нос…»

Потом я полдня глушил на нашей крошечной кухне водку. И плакал. Сын сидел напротив и, как мог, утешал. Потом были разговоры о тех, кто дарит радость. О предчувствии и судьбе. И обещания навещать Терьку. Обещания, которые мы регулярно выполняем и которые выполнять нам совсем нетрудно.