Стелла Абрамович - Пушкин в 1836 году

• Название: Пушкин в 1836 году
• Автор: Стелла Абрамович
• Издательство: Наука
• Жанр: История
• Год: 1984

Книга посвящена последнему году жизни Пушкина. В ней на основе тщательного изучения многочисленных источников рассказывается о «трудах и днях» поэта в 1836 г., анализируются неясные и запутанные эпизоды преддуэльной истории, пересматривается ряд биографических легенд в восстанавливается истинная последовательность событий, приведших к трагической гибели Пушкина. Книга представляет собой итог многолетних исследований автора — старшего научного сотрудника Всесоюзного музея А. С. Пушкина. Она предназначена как для специалистов, так и для широкого круга читателей.

---

Вот то немногое, что нам известно об аудиенции 23 ноября из достоверных источников.

Что-то знала от Пушкина о его беседе с царем Евпраксия Николаевна Вульф (тогда уже баронесса Вревская). Но ее рассказы об этом были записаны М. И. Семевским в 1860-е годы. За тридцать лет, протекшие с того времени, в ее памяти многое спуталось. Вревская, в частности, рассказывала, что Пушкин говорил ей накануне дуэли: «Император, которому известно все мое дело, обещал мне взять их (детей, — С. А.) под свое покровительство».[329] Слова об обещании Николая I позаботиться о детях, по всей вероятности, возникли в воображении Евпраксии Николаевны позднее — под влиянием многократно слышанных ею разговоров о «милостях», оказанных Николаем I детям поэта. Но в ее рассказе, кажется, звучит одна живая пушкинская фраза: «Императору <…> известно все мое дело…». Вот слова, которые она, вероятно, слышала от самого поэта: на эту тему толков в обществе не было никаких, а придумать это она вряд ли решилась бы.

Свидетельства Соллогуба, Карамзиной, Вяземского, Вревской, взятые в совокупности, убеждают нас прежде всего в том, что царь наблюдал за делом Пушкина с более близкой дистанции, чем это предполагалось до сих пор. О ноябрьской истории с Дантесом он узнал, вероятнее всего, не по официальным каналам, не из доклада Бенкендорфа, а со слов друга Пушкина — Жуковского. Получилось так, что император был вовлечен в это дело и принял в нем личное участие. С 22 ноября он знал не только о внешнем ходе событий, но и о том, что жизнь Пушкина под угрозой.

Реконструировать ход беседы поэта с царем на основании тех скудных сведений, которые нам известны, не представляется возможным. В данном случае допустимы лишь самые осторожные предположения.

Так как аудиенция закончилась благополучно, надо думать, что Николай I проявил определенную гибкость в этом разговоре. В тот момент, когда Пушкин был готов на все, повеление императора не могло бы его остановить. Должно было быть сказано что-то такое, что как-то разрядило бы напряженность. По-видимому, царь заверил Пушкина, что репутация Натальи Николаевны безупречна в его глазах и в мнении общества и, следовательно, никакого серьезного повода для вызова не существует. Это, кстати, император мог сказать с полной убежденностью, так как и после дуэли писал брату, что жена поэта была во всем совершенно невинна. Если нечто подобное было сказано 23 ноября, то это было для Пушкина очень важно.

Можно также предположить, что в этом разговоре не были затронуты подробности его семейных обстоятельств. Скорее всего царь, сославшись на Жуковского, сказал Пушкину, что знает все дело. А то, что правда о его ноябрьской истории с Дантесом стала известна, должно было иметь для Пушкина очень серьезное значение. Он мог надеяться, что теперь клевете будет противопоставлена истина.

В заключение Николай I, вероятно, прибег к формуле, уже знакомой нам по его прежним переговорам с поэтом: «Я твоему слову верю… обещай мне…». И Пушкин дал слово не доводить дело до дуэли. Вероятно, в тот момент, как и прежде в подобных ситуациях, он был искренен. Еще раз возникла иллюзия о справедливости, исходящей от царя. Император знал правду, и Пушкин мог рассчитывать, что мнение царя будет противостоять клевете. У него появилась надежда на то, что он все-таки сможет с достоинством выйти из создавшегося положения. На какое-то время это могло служить ему поддержкой.

Ближайшие результаты аудиенции, судя по всему, что нам известно, были благоприятными. Жуковский, видимо, твердо полагался на слово, данное Пушкиным. Угроза дуэли, казалось, была устранена.

О других, далеко идущих последствиях разговора с царем речь пойдет ниже.

ПОЭТ И ЧЕРНЬ

После той бури, которую он перенес, Пушкину трудно было обрести спокойствие духа. Его нервозность, подавленность замечали почти все, кто часто с ним общался. 28 ноября, через несколько дней после своего приезда в Петербург, Александр Иванович Тургенев в письме к брату отметил: «Пушкин озабочен своим семейным делом».[330] В начале декабря в Петербург приехала Екатерина Николаевна Мещерская. Пушкин встретил с ее стороны понимание и сердечное сочувствие, он был с нею откровеннее, чем с многими. Она потом писала: «С самого моего приезда я была поражена лихорадочным состоянием Пушкина и какими-то судорожными движениями, которые начинались в его лице <…> при появлении будущего его убийцы».[331] 4 декабря Пушкин был на семейном празднике у Греча: «Пушкин, как заметили многие, был не в своей тарелке», на его впечатлительном лице отражалась мрачная задумчивость.[332]

И тем не менее и в эти последние два месяца деятельность Пушкина была необычайно интенсивной.

В конце 1836 г. и в январе 1837 г. он готовит к изданию пятый том «Современника», собирая материалы у столичных и иногородних сотрудников своего журнала.

В декабре Вяземский получил из Варшавы письмо от П. Б. Козловского, чьим сотрудничеством Пушкин очень дорожил. Козловский писал: «Спроси у Пушкина, надобна ли ему необходимо статья о паровых машинах <…> и будет ли она довольно новою, чтобы заманить читателей, ибо печальная вещь ломать себе голову и писать без надежды некоторой пользы <…> Что делает Александр Сергеевич? Я о нем думаю <…> Этот человек был рожден на славу и просвещение своих соотечественников».[333] Пушкин подтвердил, что статья ему нужна. 26 января вечером, накануне своей дуэли, Пушкин просил П. А. Вяземского напомнить Козловскому об обещанной им статье.[334]

В декабре — январе Пушкин рассматривает присланные ему для «Современника» статьи Вигеля, Волкова и другие материалы. Отдает переписывать предназначенную для «Современника» «Записку об Артемии Волынском» (изложение подлинного следственного дела). Ведет переговоры с Одоевским о повести, которую тот обещал, и торопит его. В первых числах декабря он пишет Одоевскому: «Благодарю за статью — сей час сажусь за нее. Повесть! Повесть!» (XVI, 214).

В декабре и в январе Пушкин рассматривает и редактирует очерки А. И. Тургенева. 16 января он отсылает Тургеневу его материалы, сопроводив их некоторыми своими замечаниями, и пишет: «Статья глубоко занимательная» (XVI, 218). Пушкин собирается опубликовать ее в пятом томе под заглавием «Труды А. И. Т. в Римских и Парижских архивах». 13 января А. И. Тургенев по поручению поэта пишет в Париж и просит французского литератора Ксавье Мармье прислать для «Современника» его путевые очерки о Скандинавском севере.[335]

За несколько дней до дуэли Пушкин беседует с И. И. Трико — автором только что вышедшей «Элементарной французской грамматики» и собирается сделать подробный разбор этого учебника.[336] В эти же дни поэт заказывает молодой писательнице А. О. Ишимовой переводы для «Современника»: «Мне хотелось бы познакомить русскую публику с произведениями Ваrrу Cornwall. Не согласитесь ли вы перевести несколько из его Драматических очерков?» (XVI, 218–219). С этой просьбой он обратился к А. О. Ишимовой 25 января 1837 г.

В бумагах Пушкина сохранились начатые, но оставшиеся незавершенными статьи, над которыми он работал в это время: «О Мильтоне и шатобриановом переводе „Потерянного рая“»,[337] о «Слове о полку Игореве», об истории освоения Камчатки (по материалам книги С. П. Крашенинникова).[338] По-видимому, предназначалась для «Современника» и статья пародийного характера под заглавием «Последний из свойственников Иоанны д'Арк», которая была написана Пушкиным в начале января 1837 г.[339] Эти незавершенные труды поэта и последняя законченная им статья говорят нам о том, что более всего занимало и волновало его в это время.

Блистательная мистификация, развернутая Пушкиным вокруг истории с мнимым вызовом, будто бы посланным Вольтеру неким потомком Жанны д'Арк, возникла, как это убедительно показал Д. Д. Благой, под влиянием глубоко личных стимулов. Сюжетным стержнем этой вещи стал мотив отказа от дуэли. Придуманная Пушкиным мистификация позволила ему от частного случая перейти к широким обобщениям об утрате важнейших нравственных ценностей в современном обществе. «Вызов доброго и честного Дюлиса, — пишет Пушкин, — если бы он стал тогда известен, возбудил бы неистощимый хохот не только в философических гостиных барона д'Ольбаха и M-me Joffrin, но и в старинных залах потомков Лагира и Латримулья. Жалкий век! Жалкий народ!» (XII, 155). Отказ от поединка рассматривается в этом контексте как проявление полного падения нравов.

Тем важнее, по мысли Пушкина, в век всеобщего цинизма личная роль поэта в судьбах нации. В пушкинской статье о Шатобриане главной идеей становится мысль о чести и достоинстве писателя. Говоря о Шатобриане, Пушкин, в сущности, говорит о себе: «Тот, кто, поторговавшись немного с самим собою, мог спокойно пользоваться щедротами нового правительства, властию, почестями и богатством, предпочел им честную бедность <…> Шатобриан приходит в книжную лавку с продажной рукописью, но с неподкупною совестью» (XII, 144). Долг поэта, художника Пушкин видит в том, чтобы остаться верным своим принципам. Мысль о чести и достоинстве писателя — одна из самых дорогих для него идей, к которой он не раз возвращается на страницах «Современника».